Читать книгу Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский - Страница 7

Это старая как мир история, грустная как могила… Вспомните Клеопатру, которую невольники приносят завёрнутую тому, которого решила очаровать; Далилу и Самсона, Омфалу и Геракла, и тысячи других классических и неклассических повестей, в которых женщина клала побеждённым у своих ног заранее предупреждённого о её легкомыслии мужчину. Что говорить, когда этот мужчина ни Самсон, ни Геракл, ни Цезарь? Ибо нет ничего более слабого, чем мужчина, которому улыбнётся это счастье, что зовётся любовью, и чаще всего… Вы, наверное, видели в лесах южных стран, на стенах и руинах любовные плющи, опоясывающие стволы, покрывающие руины? Как же нежно обвиваются они на груди своих возлюбленных! Увы! Деревья сохнут в этих объятиях и стены крошатся.

А на верху зеленеет плющ, как красиво поведал Фредро.

Хотя старая это история – того плюща и тех, прошу прощения, стволов, она не менее психологически интересна.

Каждая из таких историй имеет свои новые стороны, что-то, чем от иных отличается, что добавляет к общей истории… любви.

Нам также кажется, что и в той, которую мы рассказываем, найдутся достаточно интересные отступления – хоть, может быть, не так удачно представленные, как мы желали бы.

Прогулка в Виланов, хоть Мира по поводу шамбеляница была раздражённая и гневная в душе, принесла предвиденный эффект. Раздражение делало её более живой, более смелой, более странной, а фантазия и отвага никогда красивой женщине ущерба не наносят.

С этого события она взяла повод, говоря по-стародавнему, для жалоб на Варшаву, столицу, её общество, людей, и отвращение, какое к ним показывала, всё обратилось на пользу Орбеки. Он был жителем деревни.

Люльер только раз прервала её, тихо прошептав:

– Но, жизнь моя, всё-таки если бы тебе приказали закопаться на деревне, ловя тебя на слове?..

Мира сделала вид, что не слышит.

Поздним вечером, отправив около Мокотова коней, они вернулись пешком, не спеша, в Варшаву. Орбека проводил их до дверей дома. Тут уже должны были расстаться, Люльер шла впереди на лестницу, когда хозяйка повернулась к Орбеке.

– Когда увидимся? – спросила она. – Ведь ты должен чувствовать, как я, что мы должны видиться и видиться. Значит, когда? Где?

Было это так неловко, но разве самолюбие не объяснит всегда похвальней неловкость?

– Я должен ехать во Львов? – сказал несмело Валентин.

– Во-первых, что за должен? Есть люди, созданные для дел, пусть они за нас их делают, во-вторых, если бы уж была необходимость, то ты вернёшься. Когда? Скоро?

– Но, не знаю в самом деле.

– Знаешь что, останься.

– Не знаю, – колеблясь, добавил Орбека.

– Люльер от меня убежала, а так была рада с тобой поговорить. Ты пришёлся мне по сердцу. А! Стыжусь, что это говорю, но… не принимай же этого за зло. Завтра, вечером, буду в Мнишковском Саду, приезжай, пан, ведь завтра уехать не можешь.

Так они расстались, но Орбека уже был рабом.

Простая, холодная рассудительность показывала ему эту женщину, какой она была, рисовала её, дом, окружение, общество, Люльер. Этот Иероним, этот шамбеляниц, весь тон, речь, настойчивость… нужно было быть слепым, чтобы не догадаться о прошлом, часть которого заходила на настоящее, и однако, однако, Орбека, слабый, всё себе сумел объяснить с хорошей стороны.

Славский на следующий день не пришёл к нему, так был уверен, что там со своим холодным рассуждением и советами ни на что не пригодится. Это задело Орбеку, но пошёл вечером в Сад, и до поздней ночи остался на разговоре с Мирой, которая так вела дела, что всё ближе, с чрезвычайной ловкостью приближалась к нему. Была она уже так уверена в себе и победе, что с утра этого дня, неизвестно, под каким предлогом, отказала в доме Иерониму, бедному юноше, который служил ей как пёсик и до рубашки разорился ради неё. Хотя она назвала его кузеном, чувствовала, что присутствие этого родственника будет ей мешать, раздражать, отбивать и отталкивать Орбеку.

При расставании с Иеронимом было всё, что присуще разрывам этого рода: слёзы, отговорки, гнев, примирение, ручательства в нерушимой привязанности, признания, просьбы. Иероним, который думал, что был любим, вышел из этого испытания пришибленный, измученный, потеряв интерес ко всей жизни, и в тот же день выехал их Варшавы, дольше в ней жить не в состоянии.

Площадь для нового здания была очищена, ловкая пани даже так распорядилась, чтобы иметь как можно меньше гостей, хотела полностью отдаться великому интересу – ибо был это для неё только интерес, ничего больше.

Сердце не принимало в этом ни малейшего участия, затронулось бы, может, если бы встретило трудности для борьбы, но у неё шло аж до избытка легко; если какое чувство и пробудилось в ней к Орбеке, то, пожалуй, сострадание.

В этот вечер из Сада она велела ему проводить её до дома. У лестницы он хотел с ней проститься, но шли вместе, подавал ей руку, разговор был непомерно оживлённым. На пороге та же история, в салоне просила его отдохнуть; потом почувствовала себя голодной, приказала подать ужин, приглашая на него гостя. Вино снова в нём играло некоторую, хоть второстепенную роль. А потом как-то так вязались, плыли, выплёскивались одни за другими рассказы, что, сидя рядом друг с другом, одни, вдвоём, забылись до полуночи. С балкона видна была луна и деревья, ночь была весенняя, чудесная.

Такие минуты никогда не забываются. Орбека вышел размечтавшийся, пьяный, ослабленный, так, что уже о Львове не думал, решил послать доверенное лицо, а сам поселиться в своём доме на Подвале.

На четвёртый или пятый день Мира пошла с паном Валентином, вот так, из любопытства только, посмотреть, как выглядит тот его дом, и нашла его старым, улицу неприятной, а тут как раз выдалась единственная возможность. После пана С. продавали дворец в Краковском предместье за несколько тысяч, за бесценок.

– Если бы ты его купил, я бы у тебя сразу сняла первый этаж. Представь себе, как бы приятно мне было, ты мог бы поселиться внизу, постоянно был бы ко мне близко, а я такая бедная, недотёпа, что без чьей-либо опеки никогда обойтись не могу.

Орбека смолчал, но спустя неделю дом на Подвале был продан за бесценок, а дворец куплен достаточно дорого; прекрасная пани хлопнула в ладоши, узнав об этом, хотела сразу въехать, но новый владелец просил повременить. Камсетшер обновил и украсил для неё первый этаж, послали за мраморным камином в Италию, за обоями – в Париж, за мебелью – в Вену.

Орбека сразу устыдился своей слабости, но стыд этого рода не продолжается долго, человек осваивается с положением, объясняет себе, лжёт, оправдывая себя ошибками других и… потом… уже с лица сотрёт остатки девичьего срама. Славский отстранился от него, других знакомых он почти не имел, легче ему было в этом одиночестве с ней. Мира же не спешила ради него завязывать отношения, чтобы никто таким лёгким, как ей казалось, человеком не воспользовался.

С чрезвычайной ловкостью, с непомерным инстинктом она постепенно обвивала его сетями. Поддельная великая скромность и боязливость были одним из средств, которые использовала. Орбека не мог ни на шаг продвинуться дальше того, что ему было дозволено при первом знакомстве. Когда весь город считал его за близкого друга Миры, он был только самым близким её слугой. С несмелой натурой, уважающий женщину, он не имел отваги продвинуться на шаг дальше, эта чистая любовь была ему милее всего, а Мира хорошо рассчитывала, что лёгкой для него быть не должна.

Тем временем она старалась утвердить свою власть, а иногда пробовала немного капризы, также очень дественные.

Из прошлой жизни остались ей, кроме неудобных знакомств, таких, как, например шамбеляниц, ещё более страшные долги. Даже во времена наивысшей своей красоты Мира без них как-то обойтись не могла. Было это тогда в хорошем тоне – иметь долги. Купцы охотно давали кредит. Но когда суммы увеличивались, а ничего не плыло, начинали быть докучливыми. Во время знакомства с Орбекой Мира была в довольно неприятном положении по этой причине; напоминали, преследовали её, должна была закрывать двери, но когда разошлась новость, что крупный зверь снова попался в сети, кредиторы притихали, не желая мешаться.

Некоторые, однако, рассчитав время, прикинув обстоятельства, постепенно появлялись снова. Мира не знала уже, как от них избавиться, а не хотела ещё ничего требовать от Обеки, ждала… Он на самом деле был очень услужливым, но она не изучила ещё, какое впечатление на него произведёт сдирание живьём кожи.

Одним из самых ловких и докучливых кредиторов был пан Джоли, экс-француз, модный ювелир, человек, который и в кредит давал бриллианты не самой первой моды, и выкупал за бесценок драгоценности, и деньгами ссужал, и служил посредником в многочисленных деликатных делах.

Джоли, который прибыл в столицу как челядник сорок лет назад, было лет шестьдесят, но ещё был красивый, элегантный и очень живой. Его тучность немного мешала, но чересчур ловко её носил и крепко.

Джоли был в очень близких отношениях с Мирой. Неизвестно, с каких расчётов следовало ему несколько сот дукатов, в доме их не было и двадцати, а доход на три года вперёд был давно съеден.

Одного утра Джоли, которого много раз уже под видом мигрени, прогулки, сна, гостей и т. п., она отправляла от дверей, в этот раз в них долбил достаточно резко. Час был ранний, Мира велела его впустить. Она лежала, свернувшись клубком на канапе, на двух розовых лапках держа не менее розовое лицо. Укладывали её светлые распущенные волосы, она была похожа на херувима.

Восхищённый Джоли остановился на пороге.

– Пани графиня, если долгов не платите, то сами виноваты; как можно, будучи такой чудесно красивой, не иметь миллионов для разбрасывания?

Эта лесть была в то же время нахальством, но кредиторам многое прощается, а лесть как фимиам всегда по вкусу, хоть не очень подобранная.

– Какой ты скучный, мой Джоли, – отвечала Мира, – ради жалких нескольких сот дукатов так мне покоя не даёшь, когда ты у меня тысячи заработал.

– Но, дорогая пани графиня, – сказал Джоли, беря стул и садясь без церемонии, – тут дело идёт не столько об оплате, сколько о договорённости.

– О какой?

– Я хотел знать, что с вами делается. Какие виды? Может, если бы ничего не было, то бы всё-таки что-то нашлось.

– Но оставь меня в покое, – румянясь, отпарировала эксподчашина. – Мне кажется, что иду замуж… и богато.

– А! За кого?

Она тихонечко шепнула ему: «За Орбеку».

– Не знаю, – сказал Джоли, но после минуты раздумья и брошенных вопросов, оказалось, что знал, о ком речь.

– Какую бы ты мог мне великую оказать услугу, а может, одновременно и себе, – шепнула после минутного раздумья Мира. – Много ли тебе причитается?

Джоли достал портфель и прочитал 300 и 256 дукатов.

– Слушай и пойми меня хорошо, – начала она говорить потихоньку с искрящимися глазками. – Тебе следует пятьсот пятьдесят дукатов.

– И шесть, – добавил Джоли.

– Я тебе выдам квитанцию на шестьсот пятьдесят.

– А сто нужно добавить? – прервал холодно ювелир. – Но не имею, слово чести, не имею.

– А! Нет, – смеясь, воскликнула Мира. – Орбека купил дворец после пана С. Первый этаж заняла я, он живёт внизу. Если бы вы пошли с расчётом, так немного резко напирая, будто бы по ошибке, к нему. Вам нет необходимости говорить, что нужно и меня там в розовом и чёрном цвете обрисовать и… в то же время испробовать, какой это человек для дел. S’il lâche son argent facilement; ou…

– О! О! Я понимаю и принимаюсь, – сказал ювелир, – завтра утром дам вам ответ.

Мира хотела его снабдить более обширными инструкциями, но пан Джоли почти этим обиделся, и заверил, что справится, и ни в коем разе ущерба не сделает. Сказав это, он вышел.

Можно себе представить, с каким нетерпением ожидала Мира новостей об обороте этих деликатных переговоров, которые начала для проверки грунта. Какой-то дивной случайностью выпало, что этого дня Орбека, который бывал часто по несколько раз, а всегда почти хоть на минуту должен был каждый день видеть Миру, не пришёл.

Поэтому она допускала, что проверка не удалась, что долг мог устрашить либо оттолкнуть Орбеку, что вся её работа была обращена в ничто. Под вечер разболелась её голова, а когда подошла Люльер, хоть ей ни в чём не признавалась, ловкая придворная легко могла понять по лицу Миры, что её угнетает какого-то беспокойство.

Но узнать не могла. Её это сильно заинтриговало, исследовала, однако, напрасно. Мира сбывала ни тем, ни этим, жалуясь на свет и людей.

Ночь прошла неспокойно, долгое утро было мучительным, в одиннадцать объявили приход пана Джоли. Мира бросилась ему навстречу. Ловкий дипломат имел мраморное лицо, почти ничего из него вычитать было невозможно.

– Что же ты сделал? Говори, что сделал? – воскликнула она порывисто.

– Но, сначала нужно знать, сделал ли я что-нибудь? – отпарировал с улыбкой ювелир.

– Ты безжалостен! Как же это было?

– План, отлично составленный вами, был выполнен с интеллигентностью, – сказал медленно ювелир. – Я пошёл во дворец кислый, нетерпеливый; я говорил в сенях так долго, что, наконец, выманил хозяина. Я сказал ему, что ищу вас, что имею дело, не терпящее отлагательств.

Он начал меня деликатно расспрашивать. Я поведал ему, естественно, на вас жалуясь, что вы из-за вашей благотворительности и посвящения другим вечно попадаете в хлопоты, я поведал, что вы мне должны, но добавил, что вы поручились за бедную семью и т. п.

– А, это отлично! А что же он?

– Спросил о величине долга, холодно. Я начал ему ещё говорить о вас, малюя, как был должен, он, казалось, колебался, потом, умоляя меня о самом строгом секрете, бумажку вашу взял и заплатил векселем на Кабрита.

Будучи у Кабрита, я убедился, что у него лежат там excusez du реи пятьдесят тысяч дукатов, но Кабрит мне говорил, что все голые магнаты, унюхав эти деньги, уже на часах. Если бы вы хотели меня послушать и вывезти его отсюда… потому что его, несомненно, оберут, а эта операция, – добавил Джоли с поклоном, – должна быть предоставлена вашим красивым ручкам.

Мира улыбнулась, сердечно поблагодарила Джоли, который наговорил ей любезностей, остроумий и, наконец, ушёл. Орбека пришёл поздно, но в хорошем настроении, с привычной своей покорностью и мягостью. Мира уже знала, что щипать его можно безнаказанно, была спокойной. День прошёл в домашней тишине на сладких беседах. Орбека остался до вечера. Немного выводило из себя прекрасную пани то, что, дойдя до положения друга дома, иного, казалось, не желает, не надеется. Был несмелый и простодушный аж до смущения, трудно было бедной женщине самой броситься ему на шею.