Читать книгу Муос - Захар Петров - Страница 4

Когда неизбежность мировой войны стала очевидной всем, кривая глобального политического кризиса неожиданно пошла на спад. Конфликтующие стороны сели за стол переговоров, и казалось, что все идет к лучшему. Президент Белоруссии Иванюк, поддавшись на уговоры жены и детей, отпустил их на неделю в Беловежскую пущу, на президентскую дачу. Они не выезжали из Минска уже больше года. Вернувшись поздним вечером в свой просторный дом, он почувствовал себя одиноко и неуютно, как это всегда бывает в первый вечер после отъезда близких. Налил себе рюмку дорогого коньяка и сел перед телевизором, выключив звук. Он перебирал в памяти какие-то приятные события из их жизни и вдруг одернул себя: что за сентиментальные настроения? Старею… Или это дурные предчувствия?..

На третий день переговоров между парламентерами произошел неожиданный конфликт. Но конечно, не он явился причиной глобальной катастрофы, он только подтвердил наличие всеобщего тупика на фоне безумного, бескомпромиссного реваншизма. Теперь уже трудно понять, кто первым отдал фатальный приказ. В ход пошли красные кнопки.

В Минске заревели сирены. Члены Правительства, высшие чины и обслуживающий персонал по переходам спустились в огромный бункер под Домом Правительства. Через пять минут после объявления тревоги вертолет с семьей президента вылетел из Беловежской пущи. Иванюк хотел дождаться родных, но офицеры из службы охраны почти насильно увели его в бункер.

Электромагнитный импульс вывел из строя навигационные системы вертолета. Несмотря на это, опытный летчик довел машину до окрестностей Минска и искал место для посадки в рушащемся и пылающем городе. Запоздалая боеголовка упала как раз под пролетавшим вертолетом, и взрыв в долю секунды превратил машину в оплавленный кусок металла.

Уцелевшие члены правительства и высшие чиновники силовых ведомств собрались в зале совещаний бункера. Электронная система сбора информации и слежения, камеры наружного наблюдения, дипломатические каналы связи, белорусские спутники, которые функционировали еще несколько часов после начала удара, свидетельствовали о чудовищных разрушениях на территории страны. Надежды на то, что удар будет дозированным, не осталось – стало ясно, что сбываются самые мрачные прогнозы развития событий.

Президент много раз пытался представить себе последствия возможной катастрофы, но действительность оказалась кошмарней самых ужасных предположений. Он был растерян. Надо было отдавать какие-то распоряжения, но он просто не знал, какие… и зачем. Большинство членов правительства пребывали в таком же состоянии. Они просто не могли адекватно оценить, что же произошло.

На следующий день, по системе туннелей, соединявших бункер с метро и иными коммуникациями подземного Минска, входившими в систему МУОСа, были направлены разведчики. Вернулись не все. Из докладов следовало, что в системе МУОСа скопилось огромное количество людей, однако в результате запоздавшего оповещения многие попали в убежища уже после взрыва – с тяжелыми или смертельными травмами, ожогами, поражениями радиацией. Медиков не хватало. Подземные склады медикаментов и продовольствия оказались заполнены менее чем на треть, хотя по довоенным отчетам они должны были быть забитыми до отказа.

Уровень радиоактивного загрязнения на поверхности значительно превышал прогнозный, а установленные гермошлюзовые системы явно были бракованными. В самом метро, которое едва вмещало всех спустившихся, радиация отмечалась чуть выше допустимой отметки, а верхние помещения системы МУОСа вообще оказались непригодными для постоянного пребывания там людей.

Разрушения на поверхности были катастрофическими, оставшиеся там в живых люди получили летальный уровень радиации. Они сбивались в группы и пытались любыми средствами прорваться в метро и другие убежища.

Системы внутренней связи в МУОСе, опять же вопреки довоенным докладам, не были приведены в готовность, недоставало жизненно необходимых генераторов и другого оборудования.

Мрачно выслушав доклады и сделав оргвыводы в отношении виновников, Валерий Иванюк обвел взглядом свою команду: «Что нам делать дальше?»

Несколько часов ушло на обсуждение того, как наладить связь между убежищами, как управлять разветвленной системой поселений, как организовать охрану складов и, главное: чем кормить, как лечить и где селить выживших?..

Совещание закончилось уже за полночь. Президент остался в зале заседаний один. Мониторы на стене бесстрастно регистрировали наблюдения камер, установленных на поверхности и в убежищах. Правда, большая часть экранов уже «снежила». Одна чудом уцелевшая камера передавала четкую картинку с площади Якуба Коласа. Здания были разрушены, филармония пылала, на проспекте сгрудились горящие или уже сгоревшие автомобили. Стволы деревьев были обуглены. Люди беспомощно толпились у входа в метро – их силуэты были видны в отблесках пожара. И кругом лежали трупы, трупы, трупы – тех, кто бежал в метро и не успел. Маленькая девочка, лет четырех, в светлом платьице (совсем как его дочь Валерия), сидела возле неподвижной женщины и трогала ее за лицо, видимо что-то говоря, наверняка плача. Ребенок уже получил смертельную дозу радиации и скоро упадет рядом с матерью. Эта девочка – одна из его народа, она умирает, и президент не смог ей помочь. Он не смог защитить десять миллионов, которые умерли, умирают или умрут в муках в ближайшее время. Он даже не смог спасти свою семью.

Иванюк растерянно, не отрываясь смотрел на экран. Он вспоминал, как когда-то хотел стать президентом. Кажется, грезить властью он начал еще в детские годы. В школе про него говорили «лидер», и он, действительно, стремился возглавлять какие-то бессмысленные советы и собрания. Выпускные экзамены, золотая медаль, поступление в нархоз. К этому времени огромная страна развалилась, советы и собрания вышли из моды, и Валерий как бы ушел в тень. Правда, на время. Пока его сокурсники «отрывались по полной» или занимались в свободное от сессий время коммерцией, он зубрил экономическую литературу, пытаясь понять, почему у них там все так хорошо и что сделать, чтоб тут не было так плохо. Он мог бы остаться в столице, но, следуя совету Цезаря, вернулся в свой поселок, где было проще стать первым. Для начала он стал директором льнозавода, легко обойдя других конкурентов – в основном дураков или алкоголиков. В первые же выборы был избран депутатом, что, впрочем, оказалось совсем не трудно: просто на льнозаводе, где работала чуть ли не половина поселка, незадолго до выборов повысили зарплату(не важно, что это было сделано за счет очередного кредита). Парламент, новые выборы. Зарисовавшись перед репортёрами на популярных темах, заведя достаточно важных связей в верхах, он шагнул в правительство, а оттуда – в Совбез. Еще одни выборы… И вот сбылась его уже давно оформившаяся мечта – он выиграл главные выборы своей жизни, как всегда не совсем честные. Пафосная инаугурация, присяга. Недолгие месяцы президентства, работа с утра до ночи. Иванюк убеждал себя, что работает для народа. На самом деле он просто страстно хотел набрать баллов, чтобы выиграть следующие выборы. Ну, может быть, еще хотел, чтобы им восхищались жена и дети. Он любил, когда его фотографировали с семьей: крупный темноволосый мужчина с такой искренней улыбкой и умными глазами, а рядом интересная, стройная дама – его жена – и две девочки в светлых платьях. Образ получался эффектный – ещё один козырь при подготовке к будущим выборам. И даже МУОС, можно сказать, его детище, способен был дать предусмотрительному президенту огромные дивиденды в случае какого-нибудь маленького или среднего военного конфликта. Иванюк не то чтобы желал, просто иногда представлял, как шальная вражеская боеголовка падает где-нибудь в Дзержинске или Заславле. А вовремя предупреждённые минчане, спустившись в комфортные подземелья, не переставая удивляться, восхваляют своего спасителя-президента. Как глупо!..

– Господин президент!

Валерий поднял голову, сквозь слезы посмотрел на вошедшего. Рядом с ним стоял Семен Тимошук – майор из службы безопасности. Этот уже немолодой мужик – единственный человек, с которым глава страны мог поговорить по душам и выпить по сто грамм, не боясь сказать лишнего. Он сам просил Тимошука называть себя на «ты», когда они общались один на один. Тот соглашался, но никогда раньше этого не делал.

– Валерий, возьми себя в руки. Ты не можешь расслабляться. Сегодня ты нужен людям, как никогда. Без президента будет хаос. А сейчас надо выспаться.

– Да, Семен, согласен, – устало ответил он старому майору.

* * *

Радист вздохнул с облегчением: заросли закончились. Идущие впереди уновцы остановились перед решеткой, перекрывавшей тоннель. Пока спецназовцы тщетно пытались ее открыть, Радист рассматривал прикрепленный к решетке под самым потолком предмет из двух соединенных крест-накрест балок, обвязанных цветными лентами. Что-то напомнил ему этот предмет, но вот что?

Путь вперед закрыт. Сзади приближались дикари. Спецназовцы перезарядили оружие, готовясь к бою. Вдруг со стороны решетки включился свет. Два мощных прожектора ослепили группу, и кто-то приказал им:

– Бросайте оружие на эту сторону заграждения!

По ту сторону решетки в столбе света появились два неспешно приближающихся человека. Оба были в длинных черных балахонах с капюшонами. У одного в руках – «калашников», у второго – странный предмет, видимо, тоже оружие.

Некоторые из уновцев прицелились в чужаков, но это не произвело на подходивших никакого впечатления. Они повторили требование:

– Бросайте оружие.

Лекарь насмешливо спросил в ответ:

– А других пожеланий не будет?

Один из незнакомцев, не обращая внимания на издевку, спокойно сообщил:

– У вас есть два варианта: бросить оружие на нашу территорию, после чего мы откроем вам проход. Или гордо умереть с оружием в руках, когда Лес начнет вас душить, а лесники – грызть глотки.

Дехтер обратился к «главному»:

– У нас там осталось три товарища. Помогите их отбить.

– Боюсь, ни вы, ни я, да и никто, кроме Господа Бога, помочь им уже не сможет. Вам лучше теперь подумать о себе.

Улюлюкание дикарей приближалось. Выбора у отряда не было. Люди в балахонах казались адекватными и в принципе не агрессивными. Расанов, положив руку на плечо Дехтера, первым бросил через решетку свой автомат. Секунду помедлив, капитан сделал то же самое, отдав команду:

– Сдать оружие. Это – свои.

Бойцы неуверенно стали перекидывать через проемы решеток оружие. С той стороны подошло еще несколько человек в таких же балахонах, невозмутимо собирая стволы. Решетку, впрочем, они открывать не спешили, и Дехтер стал нервничать. Но когда все оружие было сдано, первый говоривший все же открыл решетчатую дверь. Уновцы не мешкая зашли внутрь. Подоспевшие вскоре дикари подняли злобный вой. А мужчина в балахоне, который здесь, видимо, был старшим, спокойно сообщил:

– Я думаю, у вас осталось еще оружие. Мы не будем вас пока обыскивать, но не испытывайте судьбу. А сейчас вас всех проверят на ленточников. Подходите по одному, командир – первым, остальные остаются у решетки.

Дехтер подошел к посту и понял, почему незнакомец вел себя так уверенно: в проходе за ним стояло человек тридцать местных – в балахонах и с оружием наизготовку.

Дехтеру отодвинули воротник, посветили фонарем, что-то там высматривая, а потом несильно укололи пониже затылка. Эти манипуляции вызвали у него недоумение, но на вопрос «что вы делаете?» ответа он не получил. Той же странной процедуре подверглись и остальные уновцы. Затем старший удовлетворенно объявил:

– Все нормально, результат отрицательный. Поведем вас в Верхний Лагерь. Если есть противогазы – надевайте. Там радиация выше…

Следуя за провожатым, москвичи прошли еще метров двадцать по туннелю, потом свернули в какой-то коридор. Два или три раза в темноте перед ними открывались и закрывались двери, видимо герметичные. Отряд поднимался по лестницам до тех пор, пока не очутился в довольно просторном холле.

Первое, на что обратил внимание Радист, это тошнотворный, сладковатый запах гнилого мяса. Этот запах он чувствовал еще возле решетки в тоннеле, но сейчас вонь стала почти невыносимой. «Уж не жрут ли они падаль?» – подумал про себя Кудрявцев.

Помещение освещалось тремя тусклыми лампочками. У стен стояли ветхие сооружения из картона и фанеры. Туда-сюда медленно передвигались люди в балахонах почти до земли. Лиц видно не было, на руках у всех – грубо связанные рваные перчатки. По походке и едва различимым формам можно было определить, что некоторые из них – женщины. При виде этой станции и ее жителей Радист не мог отвязаться от мысли, что они попали в секту служителей тьмы, которые готовятся к оргии и вот-вот принесут их в жертву своим злым божествам.

Условием возможности дальнейшего общения был обыск. Человек двадцать местных со всей тщательностью, но вежливо занимались этим. В результате на постеленной тряпке появилась горка пистолетов, ножей, запасных магазинов к автоматам, ручных гранат и прочего добра.

– Теперь, уважаемые гости, прошу вас объяснить, кто вы, откуда и зачем сюда пришли, – строго сказал старший. – Говорите только правду. У нас есть простой способ проверить ваши слова.

Переглянувшись с Дехтером, Расанов выступил вперед и рассказал о причинах и цели их экспедиции. Старший, молча выслушав, не спешил с выводами и недоверчиво осматривал бойцов. Стражники начали комментировать от себя:

– Да, для ленточников они слишком откормлены. Те ж дохлые…

– Америкосы это, вам говорю. Я никогда в перемирие с ними не верил. Вот ведь, сзади решили подползти! К стенке их надо или наверх голыми выгнать, пусть пешком дуют в свою Америку.

Расанов решил вступить в диспут:

– Про какую Америку вы говорите? Мы – россияне, мы из Московского метро.

– Хватит, – прервал старший. – Мы побеседуем с каждым из вас в отдельности и сравним ваши показания. Если что – не серчайте…

Радиста допрашивала женщина. Допрос проходил в темном закутке, составленном из листов фанеры, подпертых по бокам кирпичами и досками. В спину Игоря дышал конвоир, держа в руках какое-то странное оружие. Лицо женщины рассмотреть не удавалось – мешал низко опущенный капюшон балахона. Женщина явно была больна: она громко и хрипло кашляла, иногда замирала, как будто от сильного спазма. Вообще многие жители этой непонятной станции производили впечатление нездоровых, немощных: ходили медленно и ссутулившись, часто стонали и тяжело вздыхали.

Женщина начала без вступлений и довольно недружелюбно:

– Кто ты такой и откуда будешь?

– Я – Игорь Кудрявцев. Из Москвы.

– С Московской линии нашего метро, что ли?

– Нет, из Московского метро.

Последовало долгое молчание, нарушаемое лишь неприятным сопением конвоира сзади.

– А я и не знала, что московское метро соединяется с минским, – с насмешкой произнесла женщина.

– Оно не соединяется. Мы сюда на вертолете прилетели, по воздуху.

Последовала еще более долгая пауза.

Допрос шел долго. Хотя обе стороны общались на русском языке, казалось, что они с разных планет. Радист несколько раз разъяснял местной обстоятельства приема радиопередачи (что такое радио, она представляла смутно). Он терпеливо повторял ей, что они прилетели, чтобы наладить связь, а по возможности, и постоянный контакт с их метро. Рассказал про вертолет, вышку мобильной связи, их путь сюда и столкновение с дикарями в дебрях бело-желтого леса.

Но было ясно, что женщина ему не верит. Она несколько раз выходила, оставляя его наедине со стражником, с кем-то совещалась. До Радиста долетали приглушенные фразы: «Все, что они говорят, сходится… но легенду можно выдумать… С другой стороны, ты видел их оружие… во всем Муосе столько боеприпасов ни у кого не осталось, даже в бункерах Центра… А пайку их видел… тушенка… в Муосе такой нигде не делают… да и откормленные смотри какие… Неужто и вправду с Москвы… Здорово б, если б это оказалось правдой… Но кто мог им послать сигнал?.. Короче, мы не разберемся, нужно в нижний лагерь их, там пусть Талашу докладываются».

Через некоторое время Радисту показалось, что женщина начинает ему верить, хотя и пытается это скрыть. Ее выдавали вопросы, которые она задавала: «Есть ли у вас радиация? Много ли у вас мутантов? Чем вы питаетесь?». Но на некоторые вопросы Радист просто не мог ответить, не понимая их смысла, чем вызывал еще большее недоумение у ведшей допрос: «Есть ли у вас ленточники? Поделены ли ваши станции на верхние и нижние лагеря?»

Почувствовав изменение в настроении, Радист осмелился и спросил:

– А почему вы все здесь так одеты?

Женщина молчала. Радист подумал было, что спросил что-то по местным меркам неприличное. Но вдруг женщина откинула капюшон балахона, и Радист содрогнулся. Правая щека и весь лоб незнакомки были сплошной опухолью насыщенно-бордового, а местами – сиреневого цвета. Опухоль растянула рот в кривую чудовищную улыбку. Глаз заплыл, что делало лицо еще более отвратительным. Впечатление было таким ужасным и неожиданным, что Радист отшатнулся. Потом тихо извинился. Женщина поспешно натянула балахон и, снова закашлявшись, сказала:

– Уж теперь-то точно вижу, что ты не из Муоса. Привыкай, красавчик: здесь ты еще и не то увидишь… Добро пожаловать в Муос… – Потом, помолчав, добавила: – Еще не так давно, до прихода в верхний лагерь, я была самой красивой девушкой в моем поселении, женихов полно было. А теперь… Это все радиация. Ладно, хватит на сегодня…

* * *

Несколько часов они оставались разделенными на группы и под охраной. Местные о чем-то совещались между собой, кого-то ждали, куда-то ходили. Наконец москвичей собрали всех вместе и объявили, что ведут их в нижний лагерь. Они подошли к лестнице, перекрытой гермоворотами уже знакомой местной конструкции, поочередно прошли внутрь, спустились и через несколько минут оказались в нижнем лагере.

Если атмосфера верхнего лагеря была угрюмой и зловещей, то в нижнем царил гомон сотен голосов, крики, смех и плач детей. Весь лагерь был похож на муравейник, причем бросалось в глаза, что обитатели его очень молоды: дети, подростки, парни и девушки. Пахло потом, едой и плохо убираемыми туалетами. Людей в балахонах здесь не было видно. Радист, осмотревшись, начал понимать, что верхний лагерь – это подземный вестибюль и переходы, а нижний – собственно, станция метро.

Здесь их встретили более приветливо – поздоровались со всеми за руку и пригласили идти за собой. У некоторых из сопровождавших были перекинуты за спину все те же странные самострелы. На станции, или в лагере, как его здесь называли, буквально некуда было ступить. Привычных для Московского метро палаток здесь было мало. Стояли какие-то коробки, неуклюжие каркасы, обитые досками, фанерой, картоном, тканью и еще невесть чем. Видимо, эти конструкции и служили жильем для местных. Кое-где у стен убогие лачуги, прижавшись друг к другу, стояли на деревянном помосте и являлись вторым этажом. Такие же помосты возвышались над метрополитеновскими путями с обеих сторон платформы. Под сильно закопченным потолком болталось несколько тусклых лампочек. В трех местах, на свободных от жилья площадках, горели костры, на которых готовилась какая-то еда.

Гостей провели в служебное помещение в торце платформы, где местное начальство устраивало собрания. Даже здесь вдоль стен Радист увидел нары, прикрытые тряпьем, – в перерывах между совещаниями это место тоже использовали как жилье. Их пригласили сесть прямо на нары или на табуретки, которые местные доставали из-под нар, вытирая рукавами от пыли.

Радист обратил внимание на девушку, которая руководила встречей. Сначала он подозрительно ее рассматривал, боясь увидеть признаки ужасной болезни, которой была поражена обитательница верхнего лагеря. Но девушка выглядела вполне здоровой. Более того, она была красива. Приятная манера говорить – с едва заметной улыбкой, при этом глядя собеседнику в глаза – делала ее очень привлекательной. Убедившись, что все готовы ее слушать, она заговорила легко и складно, как будто заранее готовила свою речь:

– Чтобы упростить наше дальнейшее общение с вами, сразу скажу, какую информацию о вас мы получили из Верхнего лагеря. Совет верхнего лагеря сообщил нам, что вы появились со стороны Партизанской, называете себя жителями Московского метро, прилетевшими сюда на вертолете на зов какой-то радиостанции. Совет верхнего лагеря не нашел никаких данных, которые бы опровергли ваше сообщение. Что касается истинных целей вашего прихода в Муос и того, являетесь ли вы друзьями и теми, за кого себя выдаете, проверить их непросто. Мы допускаем, что сказанное вами – правда, но вынуждены относиться к вам с определенной осторожностью. Мы постараемся в разумных пределах оказать вам содействие в осуществлении ваших целей. Но оружие, как вы сами понимаете, вернуть сейчас не можем. Это будет сделано при определенном условии, о котором мы поговорим позже. Прежде чем задать вам интересующие нас вопросы, мы готовы ответить на ваши.

Девушка проговорила все это очень быстро, на одном дыхании. Радист едва уловил смысл этой протокольной речи. Он был готов биться об заклад, что его спутники, привыкшие слышать лишь короткие команды, не поняли и половины того, что она выдала. Расанов, напротив, оценил ораторские способности и невольно кивнул, хотя был недоволен решением по поводу оружия.

– Что это за люди в длинных одеждах в поселении, которое вы называете верхним лагерем? Они с вами заодно? – спросил кто-то.

Девушка все так же быстро заговорила, как будто ожидала этого вопроса:

– По вашим рассказам, в Московском метро ситуация гораздо более благополучна, чем у нас здесь. Нам приходится выживать в очень трудных условиях. Минское метро, основная часть обитаемого Муоса, проложено на небольшой глубине. Уровень радиоактивного загрязнения здесь выше. Мы очень зависим от поверхности: там у нас находятся картофельные плантации и некоторые мастерские. Решить все свои проблемы эпизодическими рейдами на поверхность мы не можем, а средств индивидуальной защиты недостаточно. Этим продиктована та жесткая социальная структура и схема выживания, которая у нас принята. На поверхности вынуждено работать на постоянной основе большое количество людей. Это неминуемо ведет к облучению со всеми известными последствиями. А количество мутаций среди родившихся в метро детей у нас и так слишком велико. Поэтому в Партизанских Лагерях, то есть на наших станциях, принят Закон, согласно которому каждый гражданин живет в нижнем лагере до достижения определенного возраста. Жители нижнего лагеря обучаются, женятся, рожают детей, растят их, работают на фермах, торгуют с другими станциями. Потом все, за исключением специалистов, переходят в Верхний лагерь. Радиация там значительно выше, работы связаны с выходом на поверхность: на плантации и в мастерские. Опережая ваш вопрос, скажу, что в верхних лагерях люди живут недолго, от трех до десяти лет. Облучение приводит к лейкемии, раковым заболеваниям, заболеваниям кожи. Именно поэтому они ходят в балахонах, которые позволяют скрывать внешние проявления болезней, а также являются символом их подвижнической жизни во имя верхнего и нижнего лагерей.

Теперь Радист понял, что за запах он чувствовал в верхнем лагере – это был запах разложения, запах гниющих заживо людей. Он спросил:

– И с какого возраста вы переходите в верхний лагерь?

– Обычно – в двадцать три года…

Это было очередным шоком для москвичей. Большинство из них были старше названного возраста, а значит, по местным законам должны находиться в верхнем лагере, в радиоактивном аду; работать на поверхности без средств индивидуальной защиты и заживо гнить там. Именно с этим возрастным разделением была связана сразу бросившаяся в глаза молодость обитателей нижнего лагеря.

Услышанное надо было переварить. Местные, решив, что возникшая пауза означает удовлетворенное любопытство гостей, начали задавать свои вопросы. Радисту это было неинтересно. Он хотел посмотреть станцию. В этом ему никто не препятствовал.

Выйдя на платформу и оглядевшись, Игорь обратил внимание на то, что весь пол был расчерчен прямоугольниками полтора на два метра. Он понял, что облезлые линии потрескавшейся краски и большие неаккуратно нарисованные цифры – это обозначение номеров «квартир» местных жителей. Большинство так называемых квартир было отгорожено от внешнего мира фанерными или картонными стенками либо убогими тряпичными ширмами. Но некоторые вообще не имели стен, и их жильцы просто ютились в пределах своих прямоугольников на виду у всех.

Внутри одной из таких «квартир» стояли ящики, видимо служившие для жильцов одновременно стульями, столом и шкафами. В ней Радист увидел троих детей: малыша, сидевшего голой попой на одном из ящиков и с деловым видом перебиравшего какие-то мелкие предметы, и чумазую девочку лет тринадцати. Девочка держала на руках грудничка, завернутого в грязные пеленки. Она была бы миловидной, если бы не торчащие из-под немытых волос, словно локаторы, уши и чересчур худое лицо.

Пока Радист рассматривал девочку, она подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась. Улыбка лопоухой девчонки была забавной, и Радист тоже ей улыбнулся. Реакция незнакомки была неожиданной для Игоря: она положила ребеночка прямо на ящик, подошла к нему почти вплотную и задорно, совсем не стесняясь, сообщила:

– Привет! Я Катя! А ты не из местных! Не из партизан…

Это был не то вопрос, не то утверждение. Радист невольно оглянулся: не видит ли кто-то из отряда, что он общается с детьми. Он не хотел давать новый повод для насмешек. Но эту девочку, которая, так невинно улыбаясь, смотрела прямо в глаза, ему почему-то стало жалко. Своими торчащими из-под волос ушами она напоминала ему какую-то смешную зверюшку из детских книжек. Он решил ей ответить со взрослой шутливостью в тон ее вопроса:

– Привет! Я – Игорь! Не местный. Не этот, как там ты сказала…

Что-то из сказанного им очень обрадовало девочку. Она стала улыбаться еще шире, схватила его за руку и, забавно ее тряся, быстро заговорила:

– …Не из партизан! Игорь! Очень приятно, очень приятно. И имя у тебя такое красивое. Ты тоже ничего. И одежка у тебя классная – у партизан такой нет ни у кого. А сапожищи – вообще супер! И накачанный ты, наверно. Ну ты просто такой, такой…

Радист смутился и не знал, как прервать ее, но в этот момент он увидел, что из квартиры девчонки выбежал малыш и засеменил к ним босыми ногами. Перебив девочку, Радист сказал первое, что пришло в голову:

– Это твой братишка?

Девочка удивленно обернулась. Улыбка на ее лице медленно скукожилась. Радист услышал чей-то голос:

– Катенька, иди домой. Слышишь, твоя дочка плачет?

До Игоря не сразу дошел смысл сказанного. Действительно, из «квартиры» девочки-подростка раздавался слабенький плач той малютки, которую она оставила лежать на ящике. Из соседнего картонного домика высунулось женское лицо:

– Иди, Кать, покорми ее…

Девочка, казалось, сейчас расплачется. На лице ее появилась смешная обиженная гримаса. Она взяла на руки мальчугана и неохотно пошла к дочери. Ошеломленный Радист побрел назад к своим. В Катиной соседке он узнал ту девушку, которая так бойко объясняла им положение вещей в Муосе. Обращаясь к Радисту, она грустно сказала:

– Бедная девочка. Ее муж недавно умер. Осталась одна с двумя детьми.

– Так это ее дети?! Сколько же ей лет?!

– Скоро шестнадцать будет.

Катя в это время с горькой гримасой на лице, приподняв грязную блузку, кормила махонькой грудью ребенка.

– Для вас это, может быть, дико. Но для нас жизнь длится только до двадцати трех лет. Надо все успеть. Поэтому и взрослеют у нас рано. Женятся, бывает, даже в двенадцать, а к двадцати некоторые имеют по пять детей. Община перенаселена, но ей нужны новые люди, чтобы заменять тех, кто уходит наверх.

Радист слушал, опустив голову. Трудно было поверить, что это лопоухое создание, которому надо бы играть в куклы, уже родило двоих детей. Видимо, поняв настроение Радиста, девушка переменила тему:

– Кстати, меня зовут Светлана… Если хочешь, я покажу тебе весь лагерь.

Радисту, которого в Содружестве девчонки игнорировали, внимание сразу двух представительниц женского пола показалось чем-то нереальным. Он не сразу пожал протянутую ему прохладную ладонь девушки и, смутившись, представился:

– Игорь.

Светлана повела его вдоль перрона, по узкому коридору меж безобразных строений. Когда они опять проходили мимо квартиры малолетней Кати, та отчаянно крикнула:

– Игорь, приходи ко мне сегодня ночью, я буду ждать!..

Игорь промолчал, Светлана только вздохнула.

Знакомство со станцией заняло не более получаса. Радиста удивила генераторная, представлявшая собой восемь бесколесных велосипедов. Цепной привод от педальных звездочек шел к генераторам, вырабатывавшим ток. Восемь подростков крутили педали, весело болтая друг с другом. Отсюда электричеством питались лампы станции и заряжались аккумуляторы переносных батарей. Со слов Светланы, нужды обоих лагерей генераторная обеспечивала, однако для работы мастерских на поверхности ток подавался с термальной электростанции. Слова «термальная электростанция» Светлана произнесла с загадочной торжественностью, но, когда Радист уточнил, что это, она пожала плечами: то ли не знала, то ли это была секретная информация.

Дальше шла небольшая мастерская с несколькими верстаками, столярными и сверлильными станками, опять же на велосипедном приводе. Те, кто постарше, работали на станках, младшие крутили педали, заодно наблюдая за работой старших: когда они подрастут, им придется слезть с велосипеда и занять рабочие места, освободившиеся после ухода их наставников в Верхний лагерь. Потом они вышли к «причалу» – хитроумному сооружению из помостов, рычагов и лебедок, к которому раз в двое суток подходили торговые велодрезины.

– Там, откуда мы прилетели, я велосипед видел раз или два, и то у кого-то из детей богатеньких родителей. А у вас тут кругом велосипеды…

– До войны недалеко отсюда большой велосипедный завод стоял. Когда объявили тревогу, многие рабочие с этого завода оказались в метро. Специалистов было даже слишком много. Собственно, завод и сейчас стоит, и нужных запчастей на его складах до сих пор навалом. Кстати, там есть и мастерские, в которых трудятся жители верхнего лагеря – некоторые станки невозможно было переправить сюда – тяжелые, да и заняли бы слишком много места. Партизаны держат в Муосе монополию на производство велосипедной тяги… А вот это наша школа.

Школой назывался отгороженный металлической сеткой участок платформы. Человек двадцать, а то и больше детей в возрасте от пяти до десяти лет, сидя на лавках, слушали учителя.

– Я тоже здесь училась. Раньше у нас было пять классов, сейчас сократили до четырех. Администрация не видит смысла постигать науки тем, кого через десять лет ждет верхний лагерь. Правда, некоторым везет. Раз в год приезжают экзаменаторы из Центра, проводят тесты, отбирают одного-двух ребят из выпускного четвертого класса и увозят их в Университет. Там их будут обучать на врачей, электриков, агрономов, зоотехников. Специалисты не идут в верхний лагерь. Правда, до тех пор, пока могут выполнять свои обязанности.

Светлана рассказала, что остальные дети уже в одиннадцать лет должны работать: сначала няньками в детском саду, потом в ткацкой мастерской, на ферме, на заготовке леса, в генераторной; должны они также участвовать и в боевых действиях. Детский сад стоял рядом со школой и тоже был огорожен металлической сеткой. Юные воспитатели возились с оравой кричащих детей разного возраста. Здесь находились дети погибших родителей, тех, кто перешел в верхний лагерь, или просто работающих пап и мам.

Станция закончилась, и они вышли к одному из туннелей. Тут собралась молодежь, видимо, для обучения стрельбе из тех самых самострелов, которые вызвали презрительные усмешки спецназовцев. Парни и девушки целились куда-то в темноту, и Игорь, приглядевшись, заметил едва различимую мишень. Заметив интерес Радиста, Светлана взяла один из таких самострелов:

– Вы с таким оружием, как я вижу, не знакомы. Это арбалет. Древние люди тоже пользовались арбалетами, но наши мало чем на них похожи. Кстати, в Муосе никто не стреляет из арбалетов лучше партизан. – Девушка начала заряжать оружие, оживленно объясняя. – Немного похоже на ваши автоматы, только вместо пули – стрела, а вместо пороха – пружины. Вот планка с прикладом. Эти металлические зажимы и направляющие желоба удерживают стрелу до выстрела и задают ей правильное направление полета. Сюда мы кладем стрелу. Ее тупой конец давит на этот упор, к которому крепятся вот эти две пружины по бокам направляющих желобов. Кстати, в некоторых арбалетах пружин бывает и четыре, и шесть. Итак, отводим этот рычаг, он вжимает стрелу, которая через упор натягивает пружины, а потом фиксируется во взведенном состоянии. Целимся…

Светлана быстро и как-то грациозно вскинула приклад арбалета к плечу, замерла на мгновение, нажала на спусковой крючок. Раздался звонкий щелчок. Несмотря на кажущуюся неказистость, оружие было довольно эффективным: Светлана с сорока шагов послала в мишень одну за одной три стрелы. Радист невольно залюбовался девушкой: все она делала легко и красиво.

Под конец экскурсии Светлана с нескрываемой гордостью показала основную достопримечательность лагеря – ферму, которая располагалась в правом туннеле, уходившем к станции Первомайская. Ферма занимала полукилометровый участок и хорошо охранялась. Здесь стояли ряды клеток, в которых визжали свиньи и кудахтали куры. Особенно удивили Радиста свиньи: они находились в тесных клетках с отверстиями для голов и практически были лишены подвижности. По мере роста туша свиньи занимала всю клетку и даже выпирала между прутьев. В результате этого взрослые свиньи становились почти прямоугольными. Как пояснила Светлана, так их было легче содержать. И то, что они не бегали, а лишь только жрали, способствовало их скорейшему росту. Свиней кормили тем самым растением, которое так недружелюбно встретило отряд. Местные называли его «лесом». Заготовка леса была очень опасным занятием. Светлана рассказала, что в лесу растут «шишки», из которых выпрыгивают многометровые мощные побеги. Побег может сломать хребет взрослому человеку или умертвить ядовитыми шипами. Лес не оставляет трупов – он их пожирает, впитывая через побеги. Радист вспомнил свои утренние впечатления, и его передернуло.

Еще опасней были «лесники» – одичавшая часть жителей Автозаводской линии метро, которые считали лес своим богом и с фанатизмом его охраняли. Лес давал им пищу и защищал от врагов. В лесу они хорошо ориентировались и передвигались. Они были в симбиозе с лесом. Некоторые лесники даже приращивали себе шишки, что давало им власть над соплеменниками.

Если жители Партизанской пытались зайти в лес слишком далеко, лесники нападали на них из дебрей. Для того чтобы заготовить лес, шло пол-лагеря. Старшие с арбалетами в руках углублялись в лес, отсекая полосу от лесников, а младшие в это время заготавливали лес и переносили его в лагерь. Не проходило месяца, чтобы на заготовке леса кто-нибудь не погиб. А уже на следующий день лес на месте вырубки стоял, как прежде. Никто не знал, за счет чего он растет и чем питается. Говорили, что это корни гигантского растения, находящегося где-то на поверхности. Несмотря на свою опасность, лес все же был основой хозяйства нижнего лагеря – им кормили свиней, из его волокон научились делать одежду и циновки, он же служил и топливом.

Когда Радист со Светланой возвращались через туннель, на подходе к станции он снова увидел уже встречавшийся ему предмет – две скрещенные деревянные перекладины, украшенные лентами. Он спросил у Светланы:

– Что это?

– Как, разве ты не знаешь – что это?! Это христианский крест, распятие. Символ нашей веры. Мы устанавливаем кресты на всех подходах к лагерям, чтобы отгонять нечистую силу.

Радист вспомнил и усмехнулся: конечно же, это крест. В Московском метро он встречал людей, которые, размахивая крестами и крестиками, что-то там пророчествовали о каком-то Втором Пришествии. К ним никто серьезно не относился. Где он – их Бог?

Светлана, заметив реакцию Радиста, обиженно спросила:

– Что тебя смешит?

– Странно, что ты веришь в эти сказки.

– Это не сказки. Бог помогает нам выжить в аду… Но ты, я вижу, еще не дорос до этого…

Радисту стало неловко. Очень странно, что такая умная с виду девушка, к которой он уже стал испытывать симпатию и уважение, разделяет какие-то суеверия. Но обидеть Светлану он не хотел – просто не думал, что для нее это может быть так серьезно. Неприятная заминка длилась недолго: они как раз подошли к комнате собраний. Оттуда выходили уновцы и партизаны. Было видно, что те и другие остались довольны встречей. Кто-то из местных торжественно сказал:

– Кстати, у нас сегодня праздник. Вы все приглашены.

* * *

То, что здесь называлось праздником, началось вечером. На праздник была заколота одна «квадратная» свинья, которую тут же выпотрошили и сварили в котле. Радиста удивило, что мясо и сало разрезалось и перевешивалось чуть ли не на аптекарских весах, после чего распределялось по тарелкам идеально равными порциями. При всей скудности пропитания в Московском метро во время праздников и застолий никто при разделе порций весами не пользовался. «Праздничная» пайка составляла кусочек мяса с салом размером с детский кулачок.

Зато к свинине добавлялось несколько круглых или овальных комков, которые Радист сначала принял за большие грибы. Но попробовав, он понял, что ничего общего с грибами она не имеет. Местные называли плоды бульбой или картофелем и были очень удивлены, что москвичи его не только едят, но и видят-то впервые. А вот в Муосе картофель считался основным продуктом.

Даже из местных жителей мало кто помнил, что до Последней Мировой картофель в огромных количествах выращивали именно в Беларуси. Однажды, задолго до войны, случилась авария на какой-то атомной станции, загадившая полстраны, после чего местные селекционеры начали выводить культуры, которые были бы не подвержены радиации. Так уж получилось, что добиться успеха им удалось только в селекции картофеля. Их открытие фактически спасло Муос от голодного вымирания. Результат селекции оказался удивительным: растение само выводило из себя радионуклиды! Плоды выросшего на поверхности картофеля при проверке дозиметром «фонили» меньше, чем свинина из туннельной фермы.

Оставалась только одна проблема: кому-то надо было работать на поверхности. Именно эту задачу и выполняло население верхних лагерей. Каждую весну почти весь верхний лагерь выходил на сельхозработы. При помощи мотыг и лопат копали землю на бывших пустырях и лужайках, расположенных вблизи станций метро, и сажали картофель. Далее следовал весь цикл, включая сбор урожая. Такие сельхозработы из-за радиации, нападений мутантов и диких зверей были сродни вылазкам смертников. Люди умирали уже через несколько сезонов. А на их место приходили другие – вчерашние жители нижних лагерей.

Было на муосовском празднике и спиртное – брага, довольно крепкая, но с очень уж неприятным запахом и тошнотворно-сладким вкусом. Вроде ее готовили из того же картофеля и перетертых побегов «леса». Пересилив себя, Радист выпил кружку.

Поводов для праздника было несколько – партизаны, как они себя называли, не могли позволить себе слишком частые торжества. Самым незначительным поводом, о котором едва вспомнили, были свадьбы: двое местных парней-подростков привезли на свою станцию девушек из других лагерей. Власти Муоса поощряли такие браки, так как беспокоились за последствия кровосмешения, неизбежного при полной замкнутости поселений. Наверное, поэтому вдову Катю обрадовало, что Радист – не местный.

Главной причиной «торжества» были проводы во «взрослую» жизнь трех жителей лагеря: двух девушек и парня, которым исполнилось 23 года. Проводы сопровождались каким-то ритуалом, пением гимнов и чтением молитв. Радист едва не заснул под долгие речи старейшин «о мученическом подвиге этих молодых людей, ради продолжения жизни отправлявшихся наверх». И преподносилось все это как почетный долг каждого партизана. Кто-то из начальства с пафосом сообщил, что экономика их Содружества укрепляется и вскоре они смогут увеличить срок жизни в Нижнем Лагере, а в обозримом будущем – вообще отказаться от верхних лагерей. Все действо подкреплялось выкриками: «За единый Муос!».

Уходившим торжественно вручили балахоны, явно уже кем-то ношенные и не очень старательно застиранные. Радист, с грустью наблюдавший за происходящим, прикинул, сколько людей, носивших эти балахоны, уже отошло в мир иной. «Посвящаемые в новую жизнь» держались стойко, пытались улыбаться и даже шутить. Но время от времени на их лицах мелькала тень безумной тоски. В последний момент, когда в соответствии с ритуалом уходившие надели балахоны и должны были направиться к гермоворотам в верхний лагерь, а жители нижнего лагеря – подняться и рукоплескать им, одна из девушек громко разрыдалась, подбежала к своим детям и, прижав их к себе, закричала: «Не хочу, я не пойду!..» Дети тоже подняли вой. Девушку схватили, и подбежавший врач умело ввел ей инъекцию, после чего она обмякла и успокоилась. Бунтарку подняли на руки и понесли к гермоворотам, где терпеливо ожидали ее друзья по несчастью. Люк открылся. Туда покорно, как в пасть неведомого чудовища, вошли двое и внесли третью. Пасть закрылась, и праздник продолжился.

Радист был потрясен, остальные москвичи тоже застыли, переваривая увиденное. Но на самих партизан эта сцена, казалось, не произвела сильного впечатления. То ли они старались не думать, что неизбежно придет и их час, то ли привыкли уже к подобным сценам и смирились со своей участью? Вскоре на станции опять стало оживленно – брага делала свое дело.

По труднообъяснимой логике в число праздничных поводов партизаны записали и поминки по трем товарищам, погибшим накануне в схватке с дикими диггерами. Сами похороны уже состоялись, а теперь настал черед поминальных речей о долге, чести и подвиге. Сидевший недалеко от Радиста Лекарь грустно прокомментировал:

– Гулять – так гулять! Умеют тут причину для веселья найти, мать твою…

К Радисту подошла Светлана, слегка тронула его за плечо, чтобы он подвинулся на своей табуретке, и села вплотную к нему. Спиртного девушка, видимо, не пила, во всяком случае, от нее не пахло этой гадостью, которую Радист заставил себя проглотить не без труда. От нее пахло теплом, юностью и еще чем-то совершенно нереальным в этом мире, чему Игорь не находил названия.

– Ты знаешь, всем нам трудно поверить, что где-то есть другая жизнь и там нет верхних лагерей…

Радист повернул голову и посмотрел на Светлану. Она показалась ему необыкновенной. Может быть, потому что это была первая девушка, на которую он смотрел так близко. А может, потому что она и была необыкновенной. Во всяком случае, таких серо-зеленых глаз, приподнятых к вискам, он раньше не видел. Она, как и все здесь, была худа, но чуть выступающие скулы и бледность не портили лица девушки. Светлые прямые волосы сейчас были собраны у самых корней какой-то простой резинкой, и девушка иногда смешно теребила этот хвостик своими тонкими пальцами. Когда же она улыбалась, глаза становились совсем узкими, делая ее похожей на лису. В отличие от большинства партизанок, Светлане удавалось сохранить опрятный вид. На ней были застиранные джинсы и чистая клетчатая рубашка. Радисту не верилось, что она – одна из смертниц, которую тоже ждет верхний лагерь.

– А сколько тебе лет?

– Мне – двадцать…

– Тебе осталось только три года?

– Целых три года! По нашим меркам это немало.

Девушка печально улыбнулась. Радисту не хотелось продолжать, и он решил перевести разговор:

– А что укололи той девушке?

– Опий. Верхние лагеря кроме картофеля выращивают мак, из него делают опий.

– Наркотик?

– Да. Здесь он используется только в медицинских целях – как наркоз и обезболивающее. А в Верхних лагерях он разрешен всем в неограниченных количествах.

– Ты хочешь сказать…

– Понимаешь, через два-три года жизни в верхнем лагере, а иногда и раньше, организм человека начинает разваливаться. Они испытывают почти постоянную боль. Выход один – наркотик.

Партизаны, охмелевшие от своей браги, позабыли все остальные поводы и перешли к чествованию пришельцев из Московского метро. Заплетающимися языками они объявили появление москвичей знаком свыше и свидетельством скорых перемен в их жизни. То, что своих гостей они принудительно обезоружили и еще совсем недавно допрашивали в верхнем лагере, решая, не пустить ли их в расход, сейчас уже никого не смущало.

Светлану позвали, она вспорхнула и исчезла в толпе. Кудрявцев удивленно рассматривал незанятый им узенький край табуретки, на котором только что сидела эта хрупкая девушка. Надеясь, что Светлана еще придет, он не решался занять ее «территорию» и даже немного подвинулся к другому краю. Радист для себя уже четко определил, что Светлана – это единственный объект Муоса, который ему понравился. Все остальное ужасало или вызывало сомнение.

У местных начались танцы. Полтора десятка голосов громко запели, выводя мелодию, под которую еще несколько парней и девушек сыпали речитативом на каком-то местном наречии:

Желающие потанцевать из местной молодежи, которых оказалось довольно много, повизгивая от предвкушения, стали выбегать в центр платформы, быстро раздвигая стулья и лавки. Радиста бесцеремонно подняли с его табуретки и отодвинули в толпу зрителей, которые, нервно подергиваясь в такт мелодии, уже хлопали в ладоши. Танцоры становились в плотный строй. Каждый в строю делал четыре шага на месте, после чего подпрыгивал, одновременно поворачиваясь на 90 градусов, снова делал четыре шага. Радист думал, что это только вступление и дальше начнется настоящий танец. Но местные со счастливыми лицами делали одно и то же незамысловатое движение, дружно вращаясь, когда надо, всем строем. Танцоры уже перекрикивали певцов:

Когда у этой примитивной баллады случался припев, его подхватывали все, кто мог, даже маленькие дети и солидные специалисты:

Для местных эта песня явно много значила: у некоторых на глазах были слезы, кто-то остервенело грозил кулаком каким-то невидимым врагам.

Когда наконец эти дикие вопле-танцы закончились, строй танцоров не расходился. Многие стали кричать: «Еще! Еще!» Певцы, уже охрипшими голосами, начали ту же песню… Исполнив ее повторно в том же духе, они успокоились.

Через несколько минут Радист, так и не сумевший разделить общего веселья, с облегчением услышал, что праздник наконец закончился. Все стали расходиться по своим жилищам.

Кудрявцеву досталась совсем крохотная квартирка. Она была сделана наподобие шалаша из пучков связанных между собой побегов леса. Шалаш был собран как-то наспех и имел широкие щели. Дверью служила свисавшая циновка из таких же побегов, крыши, можно сказать, вообще не было, и сверху проникал свет от единственной включенной на ночь лампочки под потолком станции. В Минском метро тоже было условное деление на ночь и день, но при такой скученности ночной покой был практически недостижим. Где-то на станции писклявыми голосами кричали маленькие дети. В нескольких местах слышались громкие стоны и повизгивания пар, получавших удовольствие, пожалуй, единственное доступное здесь в неограниченных количествах. Десяток глоток издавал громоподобный храп. На ферме визжали свиньи, которые в метро так и не научились делить сутки на день и ночь. Все это не на шутку раздражало и мешало заснуть.

Радист был под сильным впечатлением от увиденного сегодня. Перед глазами мелькали эпизоды всего пережитого, поразившего его. В каких же невыносимых условиях выживает человек! Жалобы жителей Московского метро на лишения и трудности существования отсюда выглядели преувеличенными. На самом деле, их жизнь минчанам показалась бы раем. Да, в Москве был голод, но только на самых неблагополучных станциях. Там не посылали людей в радиоактивное пекло. Там не было агрессивного леса с его лесниками под боком. Там не женились дети, чтобы быстрее получить от недолгой жизни все, что она может дать.

Ему захотелось вернуться домой, в Москву, в Полис. Там его не любили, но там была безопасность, сытость, и не надо было мучиться от постоянного ощущения чужого горя и страдания.

Его размышления перешли в неспокойную дрему, сопровождавшуюся кошмарами. В них Игорь один продирался в туннеле по местному лесу. Кругом на стеблях висели полуистлевшие, мокрые и вонючие трупы людей в форме военных Рейха. Он уже чувствовал, как отовсюду выпархивают смертоносные побеги растения. Его вот-вот достанут. Лес начал его обхватывать побегами за ноги и за руки. Лес шептал девичьим голосом:

– Мой миленький, мой хороший…

Побеги леса совсем сковали его тело, он не мог шелохнуться.

В этот момент Радист открыл глаза и едва не вскрикнул. Он сразу не понял, в чем дело, а когда понял, то резко отстранил от себя девичье тело. Перед ним была малолетняя вдова Катя, которая лежала рядом, цепляясь за него руками. Она была совершенно голая. Радист ошарашенно спросил:

– Ты чего?

Катя горячо зашептала:

– Не бойся, мой миленький. Только люби меня, только не прогоняй!

От Кати исходил сильный запах пота, немытого тела и прокисшего молока. Женского молока. Игорю стало противно и одновременно стыдно при мысли, что его могут сейчас увидеть уновцы. Он снова раздраженно оттолкнул Катю:

– Уходи, Катя, уходи! Я не хочу!

– Но почему? Ты ведь не знаешь, какая я! Я же больше ничего не прошу у тебя.

И тут неожиданно он услышал из-за стенки знакомый голос:

– Кать, оставь его в покое и иди к своим детям.

Внезапно Катя разрыдалась и вскочила на ноги:

– Да что тебе мои дети?! – обращаясь к стенке, воскликнула она. – Потому что у тебя своих нет? Что вы все на мне крест-то поставили? За что мне такое наказание?!

Одеваясь на ходу, она выбежала из палатки, громко и уж совсем по-детски всхлипывая. Несколько минут было тихо, и Радист лежал, ошарашенный происходящим. Потом он услышал снаружи голос Светланы:

– Можно войти? Я хочу тебе кое-что объяснить.

– Да ладно, входи…

– Не думай, что я подслушивала, просто моя квартира за стенкой.

– А что это с Катей?

– Решила тебя соблазнить. По нашим законам, если она от тебя забеременеет, ты будешь вынужден на ней жениться. А так у бедняжки мало шансов. Мужиков-то у нас не хватает…

Светлана еще что-то говорила о местных обычаях, но Радиста вдруг начало страшно клонить в сон, и он слушал вполуха. Девушка это заметила и, как всегда, быстро исчезла, тронув его перед уходом за плечо:

– Ладно, спи.

Но Кудрявцев этого уже не слышал, провалившись в очередной кошмар.

* * *

«Атас! К оружию!» – слышалось кругом. Радист, выползая из вязкой тины своих видений, не сразу понял, что это уже не сон. Когда он заставил себя открыть глаза, то по голосам и звукам со станции понял, что что-то случилось. Он высунул голову из квартиры.

На станции царил хаос. Сотни партизан, включая детей, бежали в разных направлениях. Почти у каждого в руках были арбалеты, копья и еще какие-то предметы. Поначалу казалось, что партизан охватила паника, но уже спустя минуту это впечатление изменилось. В их перемещениях был явный смысл: каждый из них знал, куда и зачем бежит. Радист подошел к своим. Москвичи недоуменно смотрели на происходящее, ничего не понимая. Предполагали лишь, что партизаны ожидают нападения со стороны южных туннелей.

Радист смотрел и не узнавал тех заморенных, убогих минчан, какими они ему представились вчера. Это были воины. За считаные минуты они встали в боевые порядки, готовясь защищать свою станцию. Отсутствие стрелкового и тем более автоматического оружия заставило муосовцев воскресить средневековые методы боя, немного изменив их в соответствии с обстоятельствами. На платформе и над помостами со стороны южных туннелей партизаны расположились плотными полукольцами, вогнутыми внутрь станции. Каждое из полуколец состояло из семи линий защитников. На первой линии лежали стрелки с арбалетами, вторую образовали сидящие на полу, третью – стоящие на коленях, четвертую – стоящие в полный рост, пятую, шестую и седьмую – стоящие на скамьях разной высоты. Таким образом, линия обороны партизан представляла собой ощетинившуюся арбалетами живую наклонную стену. В сторону каждого из туннелей целилось около сотни стрелков. Впереди были подняты закрепленные на шарнирах и поддерживаемые тросами высокие щиты, обитые жестью.

В какой-то момент щиты упали, и в то же мгновение хлопки срабатывающих арбалетных пружин слились в один громкий рокот. Как только туча стрел исчезла в глуби туннеля, несколько партизан натянули канаты и щиты снова поднялись. Стрелки принялись спешно перезаряжать арбалеты. За пару секунд, пока туннель был открыт, луч прожектора выхватил крупный силуэт в глубине – видимо, в него и целились арбалетчики.

Пока первая линия обороны отражала нападение, метрах в десяти за ней формировалась вторая, которую составляли женщины и подростки. У каждого из них в руках тоже были заряженные арбалеты, правда, меньших размеров.

Десяток мужчин и женщин с копьями и совсем маленькие дети – те, кто еще не мог держать в руках оружие, собрались в северной части станции. Эта группа, видимо, должна была покинуть станцию, если враг окажется сильнее.

Дехтер с Расановым обсуждали, как им получить назад свое оружие, чтобы принять участие в защите станции. Но в этот момент кто-то скомандовал: «Отбой учебной тревоги!». Партизаны, как ни в чем не бывало, переговариваясь и шутя, стали расходиться со своих боевых позиций. Уновцы пошли рассматривать «врага» – обвитый тряпьем деревянный манекен, грубый муляж какого-то местного чудовища. Несколько пацанят выдергивали из него глубоко впившиеся стрелы. Еще одна девочка ходила чуть дальше, собирая стрелы промахнувшихся, но их было совсем немного.

* * *

Утром вернулся командир нижнего лагеря партизан Кирилл Батура. Он ходил в Центр по какому-то важному делу и на момент появления уновцев в лагере отсутствовал.

Дехтера и Расанова командир вызвал к себе, в небольшое служебное помещение, убранство которого составляли стол, несколько стульев и пара шкафов с потрепанными папками и книгами. На столе, как раз над креслом командира, висел на ремне АК, видимо командиру и принадлежавший.

На вид Батуре было лет сорок. Он, как специалист и руководитель, пользовался правом долгожительства. Может быть, он был моложе, но его старили борода, лысина и красные от недосыпания глаза.

Было заметно, что командир рад встрече и вместе с тем чем-то озабочен. Он сразу же вышел из-за стола и поздоровался с гостями, долго тряся руку каждого в своих костлявых ладонях. При этом Батура не подал виду, что его смущает маска Дехтера, – видимо, был уже об этом предупрежден своими.

– Извините за тот прием, который вам оказали в верхнем лагере. У нас тут, знаете ли, очень неспокойно в Муосе, приходится быть начеку… – При этих словах по лицу Батуры пробежала тень, но потом он оживился и снова заговорил. – Что это я?.. Лёнька, а ну-ка сообрази нам с москвичами! «Брестской» бутылочку достань…

В дверь вошел Лёнька – пацан лет четырнадцати, видимо выполнявший роль адъютанта командира, и с недовольным лицом безапелляционно заявил:

– Дядька Кирилл, там всего три осталось. Сами ж говорили, на День Объединения Муоса поберечь…

– Да, мать твою, я кому говорю, неси! До объединения Муоса можем не дожить. А тут такие гости!

Пока они разговаривали, недовольный Лёнька куда-то сходил и принес довоенную бутылку водки, а также доску, на которой было аккуратно порезано соленое сало с прослойкой и стояла миска с дымящейся вареной картошкой.

Паренек нарочно громко стукнул бутылкой по столу и шваркнул доской, от чего одна картофелина вывалилась из миски, развернулся и пошел на выход. Батура что-то хотел рявкнуть ему в спину, потом махнул рукой, достал три походных стаканчика, разлил и кратко сказал:

– За встречу…

Выпили, закусили, потом почти молча выпили еще по одной.

Водка была неплохой, хотя градус за время хранения потеряла. Дехтеру и Расанову в Московском метро такую пить не доводилось. И уж точно она не шла ни в какое сравнение с той гадостью, которой их угощали накануне. Приятное тепло разлилось по телу.

Командир, посчитав, что необходимый минимум гостеприимства оказан, кашлянул и заговорил по делу:

– Я в курсе, кто вы такие и каким образом к нам добрались. Поэтому докучать вам с расспросами не стану. Мои тут провели свое расследование и подтверждают вашу информацию. Я хотел бы услышать поподробнее о ваших целях и ближайших планах…. Если вы не против…

Расанов, решив, что в данной ситуации вопрос относится больше к нему, взял инициативу в свои руки:

– Московское метро заинтересовано в установлении контактов с другими убежищами, так как это могло бы способствовать нашему общему выживанию, а в будущем явилось бы основой восстановления цивилизации. Кроме того, это большая эмоциональная поддержка метрожителям – знать, что мы остались не одни в мире. Нашим правительством перед отрядом поставлена задача найти авторов сообщения, установить радиоконтакт между Москвой и Минском и, по возможности, оказать помощь в устранении угрожающей вам опасности. Для начала нам бы хотелось знать, какая станция является инициатором радиосигнала.

Батура слушал все это, опустив глаза и нервно постукивая пальцами по столу. Потом он устало сказал:

– В настоящее время я один из девяти долгожителей в лагере. Все мы получали образование в Университете Центра. В общих чертах я представляю, что такое радиосвязь, но ни разу не видел здесь радиоприемника. На мой взгляд, единственное место, где может быть что-то подобное, – это Центр, и вам надо туда. Что касается угроз, то самой близкой для нашего лагеря являются лес и лесники. Но, к сожалению, это далеко не единственная и даже не самая страшная опасность. Голод, эпидемии, мутировавшие звери, американцы, дикие диггеры и, наконец, ленточники. Мы окружены опасностями со всех сторон, и кольцо постепенно сужается. Иногда мне кажется, мы здесь в зыбком пузыре, который вот-вот лопнет… – Батура грустно улыбнулся, разлил еще по полрюмки, кивнул собеседникам и махом выпил. – К счастью, за все метро я не в ответе. Мне бы с моим лагерем разобраться. А первая проблема моего лагеря – это все же лес с лесниками. Как мне доложили, вы прошли с боем от Партизанской. Кстати сказать, когда-то это была столичная станция наших лагерей. Восемь лет назад там человек шестьсот народу жило только в Нижнем лагере. Зажиточная была станция. В Верхний лагерь в тридцать уходили… Партизаны поставили мощные решетки со стороны леса и понадеялись на них. У решеток пост был всего из трех человек – чтобы обрубать ветки, которые через прутья лезли. Но однажды за ночь лес обмотал побегами решетку и вырвал ее вместе с фундаментом. Лесники кинулись в спящий лагерь. Их были тысячи. Около сотни детей и баб успели убежать. Я тогда с нашими отрядами выступил на помощь станции, но лес уже был в туннеле на полпути к нам. Со станции еще были слышны крики, а помочь мы ничем не могли. Пришлось срочно выставлять усиленный заслон у нас на входе.

Так вот мысль у меня – поквитаться с лесом. После того как вы прошлись по Партизанской и туннелю, лес и лесники не скоро силы восстановят. Надеюсь очистить туннель до Партизанской и саму станцию вернуть. Поможете?

Расанов, несколько смутившись, ответил:

– Видите ли… Я вам объяснял, что у нас приказ, которым установлен следующий приоритет задач: обнаружение инициатора радиосигнала, установление радиоконтакта между Минском и Москвой, а уже потом – оказание помощи местным. К сожалению, до выполнения первых двух задач приступать к третьей, рискуя жизнями наших людей, мы не можем.

– Ладно, я так и думал, – грустно, но без обиды заметил командир. – Однако, если мы позаимствуем у вас один огнемет, непосредственной угрозы жизням ваших людей это не составит? У нас есть небольшой запас бензина, мы сами пытались сделать огнемет, но ничего достаточно эффективного и безопасного не получалось. А ваш – просто чудо. Извиняюсь за хамство, мы уже его испытали. С ним мы гарантированно выжжем лес аж до Партизанской.

Дехтер было дернулся что-то возразить, но Расанов, поняв, что монолог Батуры по поводу заимствования огнемета является скорее констатацией факта, а не просьбой, положил на плечо капитана руку и кивнул.

– Ладно. Мы рады вам помочь хотя бы этим.

Было видно, что командир партизан уже давно считал огнемет своим, однако столь быстрое «урегулирование вопроса» его явно обрадовало, и он быстро разлил оставшееся в бутылке, поднял рюмку и сказал:

– Вот и славненько. За победу…

Когда все выпили, он благодушно продолжил:

– Итак, вам нужно в Центр – там вы найдете, что ищете. Я дам проводника. Пока пойдете по территории партизан, вам особо ничего не угрожает, но потом будьте бдительны. Трогайтесь рано утром, вместе с ходоками – у нас как раз очередной обоз собрался. А мы будем готовиться выступать на лес всем лагерем. Из других партизанских лагерей отряды также подходят. Славная будет бойня, жаль, что не увидите.

Они еще с полчаса посидели. Батуру развезло, и он заговорил о наболевшем. В порыве откровенности командир партизан рассказал, что когда-то в нижнем лагере жили до 25 лет. Постепенно возрастной ценз снижался. Ситуация с продовольствием в последнее время ухудшается, они находятся на грани голода. Поэтому Объединенный Совет лагерей предлагает снизить ценз до 22 лет. Исключение будут по-прежнему составлять специалисты – те, кто получил образование в Центре, главным образом медики, электрики, зоотехники, ну и конечно администрация. Командир ткнул себя большим пальцем в грудь. Однако за провинность или по состоянию здоровья даже специалисты могут быстро оказаться наверху.

– Так-то, – тоскливо заключил Батура, мельком глянув в рюмку. – Если и впрямь снизят ценз, я сам уйду в верхний лагерь. Нету у меня права так долго жить…

* * *

Как оказалось, проводником им назначили Светлану. Она была специалистом по внешним связям – своего рода коллега Расанова, и поэтому ей поручили сопровождение уновцев в Центр.

Им предложили идти с торговым обозом, состоящим из двух велодрезин. Велодрезина представляла собой ужасное ржавое сооружение: установленная на рельсы тележка метров семи длиной с сиденьями по бокам и педальными приводами.

Старшей здесь была Купчиха – девушка лет восемнадцати, миловидная и бойкая. Как рассказала Светлана, раньше начальником обоза был ее отец. Мать Купчихи не то убили, не то уволокли дикие диггеры, и отец стал брать девочку с собой в походы. Потом пришел его срок подыматься в верхний лагерь, а она, хорошо понимая дело, так и продолжала ходить с обозами: сначала помощницей, а последние пару лет – за старшую. Она занималась коммерцией, продавая и обменивая производимые партизанами товары и продукты.

Каждый обоз сопровождало два десятка партизан. Этих молодых парней здесь называли «ходоками». Они считались местным спецназом. Ходоки получали усиленный паек и были натренированы лучше остальных. В толпе их можно было сразу заметить, потому что они все, как один, носили кожанки из плохо выделанных вонючих свиных шкур. На поясе слева болтался меч в ножнах, справа – колчан с двумя десятками стрел.