Читать книгу О красоте - Зэди Смит - Страница 4

В жилище Белси, высоком темно-красном здании в типичном для Новой Англии стиле, четыре скрипучих этажа. На плитке над входной дверью выбита дата постройки (1856), и как бы ярко ни било солнце в зеленоватые крапчатые окна, на половицы ложатся лоскуты призрачного света. Эти окна – копии: подлинники слишком дорогостоящи. Застрахованные на крупную сумму, они хранятся в большом сейфе в цокольном этаже. Дом Белси и ценен-то, главным образом, своими окнами, однако в них нельзя смотреть, их нельзя открыть. Единственный подлинник – световой люк на самой крыше, с многоцветным стеклом, бросающим на разные – в зависимости от того, под каким углом в тот момент находится над Америкой солнце, – части верхней лестничной площадки круг разноокрашенного света, от которого белая рубашка у проходящего становится розовой, а, скажем, желтый галстук – синим. В семье бытует предрассудок: едва пятно утром появится на полу, ни в коем случае в него не наступать. Десять лет назад можно было увидеть, как дети пытаются втолкнуть в него друг друга. Даже сейчас, став почти взрослыми, они, как и прежде, обходят его стороной.

Лестница крутой спиралью сбегает вниз. Скоротать спуск с его многочисленными поворотами помогает галерея семейных фотографий на стенах. Первыми идут черно-белые снимки детей: пухленьких, с ямочками, в ореоле кудряшек, на подгибающихся ножках-сардельках – так и кажется, что сейчас упадут на тебя или друг на дружку. Хмурый Джером с любопытством разглядывает новорожденную Зору у себя на руках. Зора баюкает крошечного сморщенного Леви, а взгляд у нее безумный и собственнический, как у женщины, крадущей детей из больничных палат. Далее следуют школьные портреты, фотографии с выпускных, с отдыха, из бассейнов, ресторанов, садов – наглядная демонстрация физического развития, формирования характеров. За детьми наступает черед четырех поколений Симмондзов по женской линии. Они предстают перед зрителем в триумфальном, тщательном порядке: Кикина прапрабабушка, домашняя рабыня; прабабушка, горничная; наконец, бабушка, медицинская сестра. Именно медсестра Лили унаследовала весь этот дом, ранее принадлежавший великодушному белому доктору, на которого она усердно проработала двадцать лет во Флориде. В Америке наследство такого рода полностью меняет жизнь бедной семьи, поднимая ее статус до зажиточного среднего класса. И действительно, дом номер 83 по улице Лангем – прекрасное строение для средней буржуазии, внутри даже более просторный, чем кажется снаружи, с небольшим бассейном на заднем дворе, неотапливаемый и, как зубов щербатая улыбка, недосчитывающийся многих из своих белых изразцов. Признаться, дом, по большей части, пообветшал, но это лишь добавляет ему величия. В нем нет ничего от nouveau riche. Дом облагорожен своими трудами на пользу живущей в нем семьи. На деньги от сдачи его внаймы получили образование Кикина мать (она работала в юридической конторе и умерла минувшей весной) и сама Кики. На протяжении многих лет дом был для Симмондзов запасом на черный день и каникулярным местом: каждый сентябрь они приезжали сюда из Флориды, чтобы увидеть Осень. Вырастив детей и потеряв мужа-священника, Говардова теща, Клаудия Симмондз, решила обосноваться в этом доме и припеваючи здесь зажила, сдавая свободные комнаты поколениям студентов. Все эти годы Говард жаждал заполучить дом. Проницательная Клаудия, прекрасно знавшая о его алчбе, всячески этому препятствовала. Она понимала, что это место подходит Говарду как нельзя лучше: просторно, уютно и рукой подать до неплохого американского университета, куда его могли пригласить преподавать. Миссис Симмондз приносило радость – так, по крайней мере, считал Говард – заставлять его ждать все эти годы. Без серьезных жалоб на здоровье она благополучно перешагнула семидесятилетний рубеж. Тем временем Говард с растущей семьей скитался по второсортным образовательным заведениям: шесть лет на севере Нью-Йорка, одиннадцать в Лондоне, год в предместье Парижа. Лишь десять лет назад Клаудия, наконец, смягчилась и перебралась во Флориду, в местечко для пенсионеров. Приблизительно в это время была сделана представленная в галерее фотография самой Кики – администратора госпиталя и, наконец, владелицы дома номер 83 на улице Лангем. На ней она, белозубая, пышноволосая, получает от штата награду за оказание социальной помощи местному населению. Ее тогда еще чрезвычайно тонкую, туго затянутую в джинсовую ткань талию обнимает чья-то своенравная белая рука, видная лишь до локтя; рука принадлежит Говарду.

После свадьбы часто начинается баталия между родом мужа и родом жены – чья возьмет? По счастью, Говард проиграл эту битву. Недалекие, скупые, жестокие Белси – не тот вариант, который имеет смысл отстаивать. А поскольку Говард уступил с большой готовностью, Кики было легко проявить великодушие. Поэтому на первой лестничной площадке, на максимальной высоте, дозволяемой приличиями, красуется огромное изображение одного из английских Белси: выполненный углем портрет Говардова отца Гарольда в кепке. Глаза Гарольда опущены, словно в отчаянии от экзотического способа, избранного сыном для продолжения их рода. Сам же сын был удивлен, обнаружив этот рисунок, – несомненно, единственное произведение искусства за всю историю их семьи – среди груды старинного барахла, оставшегося после смерти матери. За последующие годы этот портрет, как и Говард, вознесся очень высоко. Немало образованных, продвинутых американцев из числа знакомых Белси восхищаются им. Называют «первоклассным», «загадочным», удивительно передающим «английский характер». Кики считает, что дети оценят портрет, когда подрастут, – данный аргумент хитроумно обходит тот факт, что дети уже выросли, а портрет не ценят. Говард же его ненавидит, как ненавидит предметно-изобразительную живопись – и своего отца.

За Гарольдом Белси веселой вереницей мелькают воплощения Говарда образца семидесятых, восьмидесятых, девяностых. С годами меняется одежда, но не индивидуальные черты: прямые и ровные зубы (у единственного в семье); полная нижняя губа, отчасти компенсирующая отсутствие верхней; незаметные (а что еще от них нужно?) уши. Подбородка нет, зато глаза очень большие и очень зеленые. Нос тонкий, красивый, аристократический. От мужчин своего возраста и социального положения Говард выгодно отличается шевелюрой и весом. Они у него практически прежние. Особенно хороши волосы, пышные, сияющие здоровьем. На правом виске – серая заплатка. Нынешней осенью Говард снова, впервые с 1967 года, стал зачесывать волосы на лицо – получилось эффектно. Что прекрасно видно на большом снимке, на котором он возвышается над коллегами по гуманитарному факультету, расположившимися вокруг Нельсона Манделы: Говард самый густоволосый. Говардовы изображения множатся с каждым новым витком лестницы: вот он в шортах-бермудах, из-под которых торчат поразительно белые, восковые колени; вот в твидовом преподавательском костюме под деревом, заляпанном брызгами массачусетского солнца; вот в огромном зале – свеженазначенный делегат на Эмпсонские лекции по эстетике[4]; здесь в бейсболке на фоне дома Эмили Дикинсон; здесь почему-то в берете; а тут в ядовитого цвета спортивном костюме в Итонвиле[5], штат Флорида, и рядом с ним Кики, загораживающая ладонью глаза – от Говарда ли, от солнца ли, от фотоаппарата.

Говард остановился на средней площадке у телефона. Ему хотелось поговорить с доктором Эрскайном Джиджиди, специалистом по творчеству Шойинки[6], профессором африканской литературы и заместителем заведующего кафедрой африканистики. Поставив чемодан на пол и сунув под мышку билет на самолет, Говард набрал номер и долго слушал длинные гудки, с содроганием представляя, как его хороший друг роется, извиняясь перед другими читателями, в сумке и выбегает из библиотеки на холод.

– Алло?

– Алло, кто это? Я в библиотеке.

– Эрск, это Говард. Прости, что не вовремя.

– Говард? Ты не наверху?

Обычно он действительно там. Читает в своей любимой сто восемьдесят седьмой кабинке на самом верхнем этаже Гринмена, веллингтонской университетской библиотеки. Каждую субботу, на протяжении уже многих лет, если не разыграется вдруг болезнь или снежная буря. Читает утро напролет, а в перерыв встречается с Эрскайном в вестибюле у лифтов. По дороге в кафе Эрскайн любит по-братски держать его за плечо. Вместе они смотрятся забавно. Абсолютно лысый, с отполированным до эбенового блеска черепом, Эрскайн сантиметров на тридцать ниже, а его широкая, как у всех коротышек, грудь по-птичьи выступает вперед. Его невозможно увидеть не в костюме (Говард же десяток лет носит вариации на тему черных джинсов); довершают внешний официоз укомплектованная усами, аккуратная седоватая бородка клинышком, как у белогвардейца, и выпуклые родинки на носу и щеках. За ланчем он имеет обыкновение ругмя ругать коллег, но те этого ни за что не заподозрят: родинки служат Эрскайну огромнейшую дипломатическую службу. Говард часто жалел, что не может демонстрировать миру такое же благонадежное лицо. После ланча друзья с неохотой расставались, и до обеда каждый возвращался в свою кабинку. Для Говарда не было большей радости среди субботней рутины.

– Ах, как неудачно, – сказал Эрскайн, выслушав новость (данное замечание относилось и к ситуации с Джеромом, и к факту, что Белси и Кипсу лучше бы избегать общества друг друга). И прибавил: – Бедный Джером. Он хороший. Просто ему хочется что-то тебе доказать. – Пауза. – А что именно, не знаю.

– Но Монти Кипс, – в отчаянии повторил Говард. Он не сомневался, что сполна получит от Эрскайна желанного сочувствия. Недаром они друзья.

Эрскайн понимающе присвистнул.

– Уж мне-то можешь не рассказывать. Помню, во время беспорядков в Брикстоне – дело было в восемьдесят первом – пришел я на «Зарубежное вещание Би-би-си»[7] и стал говорить о среде, лишениях et cetera. – Говарда восхитила мелодичность этого нигерийского «et cetera». – А этот ненормальный Монти сидел напротив меня в галстуке тринидадского крикетного клуба и твердил: «Цветной должен следить за собственным домом, цветной должен нести ответственность». Цветной! И он до сих пор говорит «цветной»! Едва мы делали шаг вперед, Монти всякий раз оттаскивал нас на два шага назад. Печальный случай. Если честно, мне его жаль. Слишком долго он жил в Англии. Эта страна его исковеркала.

На другом конце трубки стояла тишина. Говард проверял, положил ли он паспорт в сумку для ноутбука. Предстоящая поездка и ожидавшая на том берегу битва уже порядком его изнурили.

– С каждым годом он все больше выдыхается. По-моему, его книга о Рембрандте ужасно тривиальна, – великодушно прибавил Эрскайн.

Говарду стало неловко за то, что он толкнул приятеля на эту откровенную ложь. Монти, разумеется, сволочь, но не дурак. Его книгу о Рембрандте Говард находил ретроградной, превратной, раздражающе материалистичной, но отнюдь не тривиальной или глупой. Хорошая книга. Подробная, основательная. Имелось у нее еще одно громадное преимущество: она была помещена в твердую обложку и разослана во все англоязычные страны, меж тем как Говардова книга на аналогичную тему оставалась неоконченной, ее разрозненные страницы устилали пол перед домашним принтером, и иной раз Говарду казалось, что это сам прибор с отвращением их выплюнул.

– Говард?

– Да, я слушаю. Вообще-то, мне пора. Такси заказано.

– Береги себя, мой друг. Джером просто… В общем, когда ты туда доберешься, я уверен, все окажется бурей в стакане воды.

За шесть ступеней до первого этажа Говард наткнулся на Леви. Опять с чулком на голове. Из-под чулка смотрит удивительное львиное лицо с мужественным подбородком, на котором уже два года пробивается, но никак не утвердится в правах щетина. Торс голый, ноги босые. Свежевыбритая тощая грудь благоухает кокосовым маслом. Говард преградил сыну путь.

– Чего? – спросил тот.

– Ничего. Уезжаю.

– Кому звонил?

– Эрскайну.

– Сейчас уезжаешь?

– Да.

– Вот прямо сию секунду?

– А это что? – спросил Говард, вопросительно указав на его головной убор. – Что-то политическое?

Леви потер глаза. Сцепил руки за спиной и потянулся, выпятив грудь.

– Да не, пап. Что есть, то и есть, – гномически изрек он и куснул себя за палец.

– Значит, – попытался перевести Говард, – это эстетическая штучка. Для красоты.

– Наверное, – пожал плечами Леви. – Просто вещь, которую я ношу. Ну, сам понимаешь. Голове тепло, чувак. Практично и отпадно.

– Твоя голова в ней такая… аккуратная. Гладкая. Как боб.

Говард дружески сжал его плечи и притянул к себе.

– Тебе сегодня на работу? А в твоей музыкальной забегаловке разрешают это носить?

– Еще бы. Но сколько раз тебе говорить: это не забегаловка, а огромный гипермаркет. Там, между прочим, семь этажей. Обхохочешься над тобой, старик, – тихо проговорил Леви, его губы щекотно шевелились через Говардову рубашку. Отстранившись, он охлопал отца, как заправский вышибала. – Так ты едешь или нет? Что скажешь Джею? Какой авиакомпанией летишь?

– Не знаю… не решил пока. «Эйр Майлз», на работе забронировали. Знаешь… Я собираюсь просто с ним поговорить – мы побеседуем разумно, как разумные люди.

– Старик, – сказал Леви и прищелкнул языком, – Кики точит на тебя зуб. Думаю, она права. Лучше оставь все как есть, само рассосется. Джером не женится. Да он двумя руками свой член не найдет!

Говард, хоть долг велел возмутиться, был не вполне не согласен с диагнозом. Затянувшаяся девственность старшенького (которой теперь, надо полагать, наступил конец) была, по его мнению, следствием того двойственного отношения Джерома к Земле и ее обитателям, которого сам Говард не умел ни прочувствовать, ни понять. Джером был какой-то бестелесный, что всегда отца огорчало. Зато теперь, благодаря этой досадной лондонской истории, развеялся тот легкий флер морального превосходства, который окутывал Джерома с подростковых лет.

– Допустим, кто-то собирается совершить ошибку в личной жизни. – Говард попытался вывести беседу на универсальный уровень. – Чудовищную ошибку. Ты будешь ждать, когда все «само рассосется»?

Леви на мгновение задумался.

– Ну… Даже если это и правда, то с чего женитьба так внезапно – нечто плохое? Так у него будет шанс хоть с кем-то перепихиваться. – Леви согнулся от громкого хриплого хохота, и его необыкновенный живот пошел складками: так, скорее, морщится рубашка. – Сам знаешь, сейчас у него в этом плане голяк.

– Леви, – начал было Говард, но тут же представил Джерома с его плохой кожей и мягким, застенчивым выражением черного лица, женственными бедрами, с всегда чересчур высоко поддернутыми джинсами и крошечным золотым крестиком на шее – в общем, невинность в чистом виде.

– Что? Скажешь, неправда? Ведь знаешь, что правда, вон, улыбаешься!

– Дело не в женитьбе как таковой, – сварливо заметил Говард. – Тут сложнее. Отец этой девушки э-э-э… не тот человек, которого хочется впускать в нашу семью.

– А-а-а… – протянул Леви и поправил отцовский криво завязанный галстук. – Вона как!

– Просто мы не хотим, чтобы Джером коверкал себе…

– Мы? – Леви изучающе поднял бровь; эту манеру он явно унаследовал от матери.

– Послушай, тебе что-нибудь нужно? Деньги? – спросил Говард.

Он выудил из кармана две двадцатидолларовые банкноты, смятые гармошкой, как китайские бумажные шары. За много лет он так и не научился воспринимать всерьез эти грязные зеленые американские бумажки. Он затолкал их в карман приспущенных Левиных джинсов.

– Спасибо, па, – нарочито растягивая слова в подражание родному для его матери южному акценту, сказал Леви.

– Интересно, сколько тебе платят в час в твоей лавочке, – проворчал Говард.

Леви горестно вздохнул.

– Гроши, старик. Жалкие гроши.

– Ты только скажи, я пойду поговорю с кем надо и…

– Нет!

Говард подозревал, что сын его стесняется. Видимо, стыд наследовали все мужчины в роду Белси. Как мучительно в таком же возрасте стыдился Говард своего отца! Ему хотелось, чтобы тот не был мясником, чтобы вместо весов да ножа он орудовал мозгами, – в общем, чем-то походил на сегодняшнего Говарда. Но ты меняешься, меняются и твои дети. Может, Леви предпочел бы папашу-мясника?

– Я хотел сказать, – безыскусно закамуфлировал Леви свою первую реакцию, – что сам справлюсь, не боись.

– Хорошо. Мама не просила что-нибудь мне передать?

– Передать? Я ее не видел. Она рано ушла, а куда – без понятия.

– Понятно. А ты? Не хочешь передать что-нибудь брату?

– Скажи ему… – Отвернувшись, Леви с улыбкой расставил руки, уперся в перила, затем поднял ноги «уголком» и вскинул их вверх, как гимнаст. – Скажи ему: «Я простой черный парень, день-деньской кручусь, везде скачу: деньжат на жизнь раздобыть хочу!»[8]

– Понятно. Передам.

В дверь позвонили. Говард чмокнул сына в затылок, поднырнул под его рукой и пошел открывать. За стеклом маячило помертвевшее от холода, знакомое ухмыляющееся лицо. Говард поднял палец в знак приветствия. Это был Пьер, один из многочисленных осевших в Новой Англии переселенцев с непростого острова Гаити, и он предусмотрительно шел навстречу нежеланию Говарда водить машину.

– Кстати, а где Зур? – вспомнил Говард на пороге.

Леви пожал плечами.

– Фигзна. – Этот странный комок согласных заменял ему ответ на многие вопросы. – В бассейне?

– В такую погоду? Упаси боже.

– Она стопудово где-то в доме.

– Тогда передай ей от меня привет, хорошо? Вернусь в среду. Нет, в четверг.

– Конечно. Береги себя.

В машине по радио какие-то люди орали друг на друга на французском, который, насколько мог определить Говард, отнюдь не был французским.

– В аэропорт, пожалуйста, – перекрикивая звук, сказал Говард.

– Хорошо. Но поедем медленно. На улицах ужас что творится.

– Хорошо, только не совсем уж медленно.

– Терминал?

Из-за его сильного акцента Говарду в этом слове почудилось название романа Золя[9].

– Что-что?

– Какой у вас терминал?

– Не знаю… Сейчас выясню, билет у меня под рукой… Не беспокойтесь… Поезжайте, а я вам скажу.

– Все время куда-нибудь летите, – чуть завистливо сказал Пьер и засмеялся, глядя на Говарда в зеркало заднего вида.

Говард подивился на его непомерно широкий нос, вольготно рассевшийся в центре приятного, дружелюбного лица.

– Да, вечно в разъездах, – добродушно сказал Говард, который, впрочем, не считал, что так уж много путешествует; правда, когда все-таки приходилось уезжать из дома, это всегда было и дольше, и дальше, чем ему хотелось бы.

Он снова подумал об отце: по сравнению с папашей он просто Филеас Фогг. Тогда, много лет назад, представлялось, что путешествия – ключ к сокровищам. Все мечтали о возможности ездить по миру. За окном проплыл фонарный столб, наполовину засыпанный снегом, и прислоненные к нему два замерзшие велосипеда на цепочках, отличимые лишь по рукояткам руля. Он попытался представить, как утром выходит из дома, откапывает из-под снега свой велосипед и едет на какую-нибудь подобающую работу, вроде тех, которыми поколениями занимались Белси, – и не смог. На мгновение его поразила мысль: оказывается, он разучился ценить богатства собственной жизни.

* * *

Вернувшаяся домой Кики решила по пути к себе заглянуть в кабинет мужа. Там стоял полумрак, шторы были задернуты. Говард забыл выключить компьютер. Она собралась было уходить, как вдруг послышался тот утробный, булькающий электронный звук, эдакий сигнал бедствия, который невостребованная машина издает каждые минут десять, при этом, словно в упрек за то, что ее оставили одну, отравляя воздух какими-то миазмами. Кики подошла и тронула клавишу, экран вспыхнул. В папке для входящих лежало новое письмо. Справедливо полагая, что оно от Джерома (муж переписывался лишь со своим помощником, Смитом Дж. Миллером, с Джеромом, Эрскайном Джиджиди и ограниченным кругом газет и журналов), Кики его открыла.

Кому: HowardBelsey@fas.Wellington.edu

От кого: Jeromeabroad@easymail.com

Дата: 21 ноября

Тема письма: ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЧТИ

Пап, отбой. Зря я тебе сказал. Все кончено, если вообще начиналось. Очень, очень, очень тебя прошу никому не говорить, просто забудь обо всем. Каким дураком я себя выставил! Хочется съежиться и умереть.

Джером

Испустив горестный вопль и выругавшись, Кики вцепилась в свой шарф и дважды крутнулась вокруг своей оси; наконец тело догнало ум и перестало суетиться, ибо ничего поделать было нельзя. Говард уже устраивал свои ноги в тесном пространстве между креслами, мучаясь вопросом, какую книгу оставить для чтения, перед тем как убрать сумку в багажный отсек… Слишком поздно: не остановить, не дозвониться. Говард панически боялся канцерогенов: проверял на этикетках, нет ли в продуктах диэтилстилбестрола[10], не терпел микроволновок и не пользовался мобильным телефоном.