Читать книгу Бегом… от деменции на крыльях любви - Зинаида Воробьева - Страница 5

Родители не выпячивались своими детьми, хотя повод был: вроде сами неграмотные, и в таких трудных условиях растили детей, а вот же – так хорошо учатся, что их называют гордостью школы. На все родительские собрания ходила мама. Они были для нее «выходом в свет» и своего рода праздником. Ее всегда ставили в пример. Иногда, правда, на собрании учитель мог пожаловаться на какие-нибудь нарушения дисциплины или пробелы в учебе. Дома его ждала порка. Нет, девочек, конечно, отец никогда не наказывал, он был мягким и деликатным человеком, никогда не произнес ни одного бранного слова. Ну а парням доставалось, если было за что. Солдатским ремнем он мог пройтись по мягкому месту за обнаруженную в кармане курточки махорку, за стащенную медаль, которую тот обменял у соседских ребят на диковинную поршневую авторучку. Однажды старший брат принес с пляжа часы «Победа», затоптанные в песок солдатами из военного городка во время игры в волейбол, но так и не посмел их показать родителям.

К отцу вся округа относилась очень уважительно. Он был представительным мужчиной, работал закройщиком в ателье. Спокойные серые глаза с умным взглядом, рост средний, в молодости худощавый, с годами начавший немного полнеть, он рано поседел и на макушке потерял волосы. Женщины на него заглядывались, и, кажется, он не упускал возможности завязывать краткосрочные «романы», если можно так сказать применительно к нашему маленькому городку. Но всегда возвращался в семью и работал потом еще усерднее. А еще он мог подолгу выпивать. Называлось это «запой». Мама тогда ходила на его работу и со слезами на глазах просила не увольнять его за прогулы. Не знаю, что на него находило, но потом он целый месяц работал, не поднимая головы.

По-крестьянски тихий, немногословный, бывший фронтовик, никогда не надевавший свои награды, которыми играли дети, не дослужившийся до офицерских чинов, после войны он стал портным, к которому приходила вся округа. Он брал за работу недорого, к нему приносили переделывать старые вещи, новые в то время шили редко, и он никому не отказывал. Правда, однажды нашлись люди, которые сообщили, что он работает на дому без патента, и один фининспектор сумел его подловить. Штраф был большой и больно ударил по семье, но родители с этим справились. Сколько я помнила, он работал за ножной швейной машиной или у стола, кроил, утюжил части шьющихся вещей. Только позже появились электрические утюги, много лет утюг был на углях, взятых из топившейся печки, или тяжелый металлический, который просто ставился на горячую плиту и нагревался. Если ему нужно было идти на работу во вторую смену, это было с шести часов утра, а приходя с работы после первой смены, перекусив и немного полежав, он снова садился за шитье. Новую ткань в то время старались покупать двухстороннюю, чтобы потом пальто можно было обновить, поэтому заказов у него было много, особенно с переделкой.

Помню, как мы, совсем маленькие дети, ждали его с работы в день получки. Он приходил со второй смены поздно, часов в десять, выкладывал на кухонный стол из черной дермантиновой сумки простые продукты из магазина: карамельки, чайную колбасу. Для нас это было самым дорогим подарком. Без лишних слов он заботился о том, чтобы в доме всегда была еда, а дети накормлены. На плите в чугунке был простой суп, чайник, на кухонном столе хлеб, молоко. В то время почему-то все покупали мешками. В чулане всегда стоял мешок муки для выпечки. Если он заканчивался, приобретался новый. В подполье хранился мешок кускового сахара. Его доставали несколько штук, и щипцами откалывали нужное количество для чая.

Сладости создавали сами. Зимой в холодных сенях морозили молоко в большом блюде, его заранее готовили к блинам. Мы скребли ложкой сладкую пенку сверху, накладывали ее на блин, или макали блины в такую стружку. О пирожных в то время не слышали. На кусок белого хлеба намазывали маргарин, как верх блаженства топленое масло, посыпали его сахарным песком. Десять копеек, которые давались в школу на пончики с повидлом, могли уйти на покупку брикета кофе или какао с молоком. Наслаждение получали, выходя из магазина и сразу вгрызаясь зубами в этот кубик. Новогодние подарки, полученные на городской елке, делились поровну на всех. Их ждали весь год, даже считали, сколько было шоколадных конфет, а сколько карамелек в бумаге, или простых помадок. Печенье, вафли, яблоки были деликатесом. Позже появились апельсины, мандарины.

Никаких книг, кроме профессиональных, отец не признавал. И, кажется, никогда не читал художественной литературы. Лишь однажды произошел случай, потрясший старшего брата, приехавшего в отпуск. За столом зашел разговор о правовом режиме «открытого моря». Подвыпивший отец начал сыпать в споре терминами и цитатами, далеко выходившими за семь классов его образования и тематику местных газет. На недоуменный вопрос – откуда он все знает? – отец пояснил, что в детстве отрабатывал отцовский долг у одного из крепких крестьян, на чердаке дома нашел неизвестно откуда взявшуюся книжку по истории римского права и выпросил ее. Книжку он прочитал, молодая жадная память сохранила ее на всю жизнь. При всем его трудолюбии, эта феноменальная способность к знаниям так и осталась нереализованной.

Все помнили однажды оброненную им фразу: «Герои лежат в могилах…», поэтому ему, чудом выжившему, не хотелось говорить об этой войне. О том, что война шрамом прошла по душе отца, можно было только догадываться. Лишь однажды он скупо рассказал о чувствах бойцов перед наступательным боем. Многие предчувствовали свою гибель, некоторые плакали и на коленях умоляли ротного не ставить их в первую волну. Что он испытал сам, оставивший жену и сына еще за два года до войны, можно было только догадываться. Дома на высокие темы не говорили.

Вступив в партию перед первым боем, на памяти детей ни разу не сходивший в кино или на концерт, не имевший выходного костюма, он непременно выписывал и до дыр зачитывал местные газеты. Он бросал любую работу, чтобы, стоя на табуретке, прослушать новости из «тарелки» на стене, сообщавшей об очередных атомных взрывах, испытаниях, конфликтах. Даже на пенсии ходил на партсобрания. К нему приходила секретарь за несколько дней, уважительно приглашала. Днем он ходил в баню, брился перед своим зеркалом, оттачивая опасную бритву на кожаном ремне, одевался в китель с планками от наград, новое галифе, начищенные хромовые сапоги. Приходя, ничего не рассказывал, особенно после лекций о международном положении, на которые собиралось полгорода в Доме культуры, когда приезжал лектор из Москвы.

Как-то во время праздника, Дня Победы, на пригорке у дома собрались фронтовики. Без наград, чтобы не было обид, усаживались возле заставленных домашним снадобьем клеенок, постеленных на траве. В трапезе вокруг зелененькой бутылочки с водкой принимали участие только те, кто воевал в боевых частях, был на передовой. Один залетный «тыловой вояка», не знавший обычая, подсел к ним и отпустил шуточку по поводу очередной беременности матери. Отец, всегда внешне уступчивый, никогда не ругавшийся и не поднимавший голоса, схватил остряка в охапку и через голову выбросил в огород. Надругательства он не потерпел. Остальные его поняли. Он защищал свою женщину, мать его детей от чьих-то оскорблений.

Сыну-подводнику, ставшему впоследствии капитаном I ранга, когда тот, побывав в заморских странах, высказал отцу, что они с матерью неправильно живут, ответил коротко без обиды: «Мелко еще плаваешь, сынок!». Он запомнил эти слова на всю жизнь. А младшего брата, единственного из всех, научил плести корзины. Оказывается, он это тоже умел делать хорошо.

Пережитое не давало покоя, слабло зрение, дыхание становилось все тяжелее. Газеты, единственное, что он прочитывал ежедневно, уступили место телевизору, но передачи о войне он не смотрел никогда. Ни разу не бравший отпусков, не бывавший нигде, кроме курсов по работе в областном центре, не видевший после войны ничего, кроме каждодневного труда, отец умер неожиданно. Ушел в магазин за хлебом и упал на пригорке у ручья.

Недавно на Яндекс-Дзене я прочитала эссе известного психолога о «родовом занятии», о котором нужно вспомнить в трудное время. Именно оно помогает продержаться. Мы все, даже братья, научились шить. А для сестры это занятие стало основным. Она окончила техникум, потом институт. И сейчас ее японская непростая швейная машина стоит всегда раскрытой на столе. Пальцы не позволяют шить крупные вещи, но пошить что-то растущим внукам, да и небольшие заказы на несколько сотен рублей всегда могут быть подспорьем.

Как было измерить любовь родителей к нам? Или понять, что они дали нам, а чего не дали в воспитании. Помню совсем маленькой офицерскую пару, которая жила в другой половине нашего дома. Тогда в городе была большая воинская часть, и офицеры квартировали по частным домам. Государственных квартир у них не было. Уезжая жить в другой город, они просили маму удочерить меня, сами были бездетные. Говорили, что жизнь у нас очень трудная, а если будет меньше детей, то будет легче. Мама загибала пальчики на руке, и говорила, что это дети, что без каждого из пальчиков трудно, а убрать его – очень больно. Вспоминая эту историю, я иногда думаю о том, как бы могла сложиться моя судьба, если бы меня увезли тогда в крупный город, куда они переезжали. Пожалуй, мне не нужно той не сложившейся судьбы, хорошо, что у меня была и есть такая, своя, со своими родными по крови людьми.

В семье о родителях отца и мамы не говорили. Знаю только, что мамин отец, умирая, сказал ей: «Маня, желаю, чтобы дети твои все выучились и получили высшее образование». Так и произошло. После этих слов я верю в силу родительского благословения.

Мамины сестры разъехались в дальние края. В Красноярский край уехала после педучилища работать одна из сестер, позже она увезла к себе бабушку, мамину мать. Только однажды они приезжали в гости с тех дальних краев. Еще одна моя тетя уехала в Кемеровский край, работала на шахте. Замуж она не вышла, но ребенок у нее был. От нее приходили открытки к праздникам. В те времена родственники переписывались, родители заставляли нас писать письма, передавать всем приветы, письма и открытки хранились в комоде, в домовой книге. Чаще всех приезжала сестра мамы из села, которое называлось Синегорье. Это был поселок лесозаготовителей километров за двести от нашего города, мне это село казалось с синими горами, на краю света, как из фильма «Чук и Гек». Она работала учителем начальных классов в школе, и говорила о своих учениках только хорошее: какие они все умные и способные, а их родители трудолюбивые. Каждый год она ездила на курсы в областной центр, заезжала к нам переночевать, а маму называла «крестная». Мы тогда ничего не знали о крещенье, хотя первых троих детей мама тайно окрестила в церкви. Остальных не смогла, отец был партийный, а с этим было строго.

Наверное, спорт помог мне быть организованной и добиваться поставленной цели. Хотя изначально я поступала на физический факультет, а не на биофак университета.

Оглядываясь назад, в прошлое, я поняла, почему сначала потерпела провал. Несмотря на то, что была уверенной в себе благодаря спортивной закалке и неплохим знаниям, попав перед вступительными экзаменами в общежитскую атмосферу, растерялась, потому что оказалась абсолютно домашним ребенком. У меня не было знакомых, я ощущала себя такой одинокой в этом огромном общежитии, где ходило много взрослых, городских ребят и девчонок, до глубокой ночи раздавались гитарные звуки и пелись песни старшекурсниками, которые после практики еще не разъехались по домам. Первый письменный экзамен, за который я получила три балла, выбил из колеи, я забрала документы, несмотря на то, что в приемной комиссии уговаривали остаться, и уехала домой. Стыду не было предела, я с трудом пережила не только свою, но и боль родителей за этот провал. У меня был высокий разряд по спортивной гимнастике, и удалось устроиться инструктором по производственной гимнастике на местную швейную фабрику и продолжать занятия спортом. Девчонки из секции гимнастики и тренер были в то время единственной поддержкой. Во время редких встреч с одноклассниками на праздниках и каникулах я тоже приободрялась – мне говорили: не дрейф, это была лишь случайность, мы вон, были всегда средние ученики, и то поступили.

И действительно на следующее лето судьба была ко мне благосклонна. Одна из школьных подруг училась в университете на биологическом факультете и с восторгом рассказывала о нем. Зоология и ботаника меня не привлекали совсем, я выбрала модное тогда направление – биохимию, подала документы, и за день до экзаменов приехала. Поскольку у меня была медаль, можно было сдавать один экзамен – физику, и я готовила только этот предмет. Если бы не удалось сдать его на пятерку, делать тут больше было бы нечего, так как конкурс был очень высоким. Мне повезло: преподаватель физики, который принимал экзамен, несмотря на небольшую заминку, которую я допустила в решении дополнительной задачи, поставил отлично. Это было счастье!

Ночами в общежитии мне снился родной город.

С высокого берега Вятки открывался вид на леса с изумрудным цветом весной, насыщенным зеленым летом и белым зимой, а золотой осенью лес был оранжевый, багряный. Вечерами даль становилась дымчато-лиловой и сливалась с сумеречными небесами. Летом серебристая гладь реки блестела на солнце так сильно, что было больно на нее смотреть. Река, на крутом берегу которой стоял город, неспешно катила свои воды, чтобы после долгих странствий объединить свои силы с другой рекой и дальше плыть вместе.

В излучине за миллионы лет намыло длинную песчаную косу. На песчаный пляж за рекой можно было добраться на лодке, а самые отчаянные ее переплывали. В мое детство каждое лето строили деревянный мост, позже построили капитальный. Летом у реки было особенно хорошо, в жару можно было с бонов в любое время нырнуть в речную прохладу.

Обрывистый берег представлял собой разрез древнего русла реки, которая протекала сотни миллионов лет назад. Свое начало она брала из огромных ледников, некогда покрывавших Уральские горы. Галечники из аргелитов, известняков, кварцевых и кремниевых песков сцементировали здесь твердые горные породы и песчаники. Кое-где залегали пласты зернистого и волокнистого розового гипса. Из глубины веков приходили шаровидные и нитевидные водоросли в виде окаменевших остатков. Маршруты вечности…

Сейчас сложно представить себе, как дивно и глухо было тогда в первобытных местах, куда впервые пришел человек. Может, прямо на берегу стояли охотники, и у них радостно билось сердце при виде дали, открывающейся перед ними с этой высоты. И какая тишина царила кругом! Разве что птица крикнет.

Мистику, легенды любили, кажется, все. Но не в каждом городе она имелась. Только в старых, небольших. В молодых городах ничего мистического нет. Еще не успевала сложиться история. В северных, лесных городах было много мистического, связанного с язычеством. Христианство долго искореняло языческие обряды и традиции здешних мест. Интересно представить то, что не видел никто, и может быть, этого и не было никогда. Говорят, у каждого прошлого места был свой «хозяин». Может быть, он есть и сейчас, только не виден. По преданиям, пристанища «духов местности», хозяев, могли находиться только в малонаселённых местностях, практически во всех уголках дикой природы, в горах, в лесах. В первую очередь, это были очень приметные, невероятно красивые места. Потом здесь ставили самую большую церковь в городе. Молиться не духам, а Богу, очищаться от грехов, просить помощи, силы…

Факты и даты всего произошедшего каким-то образом связывались. Факт, что «хозяева местности» моего родного города Слободского существовали, не оспаривался. В городе несколько веков до революции хозяевами были купцы. Они были его силой и его славой. У них были свои места, которые они считали для себя главной силой. Все заводы, от которых богатели, они тоже построили на крутом берегу реки Вятки. Каждый присмотрел для себя самое подходящее для производства место.

Слободской прошлых веков был торговым и денежным. Кормили река и дорога. На Екатерину устанавливались санные дороги, начинался зимний извоз. Путь был дальний. Как цыганский табор, располагались обозы, идущие в неблизкие края, у дороги. Крестьяне распрягали лошадей, варили нехитрый ужин, вели беспокойные разговоры. Засыпая, закрывали головы свитками и думали о далекой земле на краю света, о дорогах и больших реках в пути, о родных местах. На фоне ночного неба рисовался темный силуэт неподвижных деревьев. Жемчужные звезды сияли сквозь листья и ветви… Сторожевые, с кнутами в руках, сонно ежились возле телег, зевали и с тоской глядели в темноту. По суше через город шли тракты: в Зауралье, в центр России, на Архангельск. По реке на своих судах отправлялись товары до Астрахани.

Когда-то в нашем городе снимался фильм по повести одного известного писателя. Фильм о войне, о людях, переживших войну, о человеческой доброте. На городском рынке – скудный прилавок военного времени. Два десятка торговок нехитрым барахлом, молоком, овощами. Кто-то менял хлеб. Тут же покупатели, возчики на лошадях, с возами сена и дров. В массовых сценах горожане в одеждах, извлеченных из бабушкиных сундуков. Я наблюдала за происходящим со стороны. Готовились к репетиции режиссеры, артисты, операторы, осветители, участники массовки.

– Внимание, все на исходную позицию, начали! – объявил режиссер.

Команды следовали одна за другой.

– … Массовка, торгуем, живей! Женщины, внимание! Пошли первые две. Мужчины, пошли! Быстрее три женщины! Пиротехники, дым! Остальные пошли. Двигаемся … Мужчина в солдатской форме, пьем молоко! Так, хорошо …

Я помню, что натурные съемки тогда даже не требовали декораций.

В 1905 году купец Никифоров открыл в городе кинотеатр и дал ему красивое название «Грёзы». Тогда многие удивлялись странности купца и про себя хихикали: «Надо же, «Грёзы», ну и название придумал». Провидцем оказался предприниматель дореволюционной провинции. Через сто лет кинотеатры города и района действительно стали грёзами. Областной город, как магнитом, притягивал к себе молодежь. Притягивал своими ночными клубами, барами, неоновыми рекламами кинотеатров, удобными квартирами, возможностью сделать карьеру. Молодежь бросала умирающий город и переезжала туда. Родители, видевшие бесперспективность жизни здесь, поддерживали в этом своих детей, не понимая, что основа, от которой мы отталкиваемся и взлетаем, наши корни – родина, земля, родной язык, семья, род. Те, у кого основа тверда и крепка, не шатается, отталкиваются без страха и взлетают высоко.

Я почти не знала родственников отца в школьные годы. Иногда из соседнего северного городка приезжал его брат с женой. Их звали Николай и Тоня. Он веселый, разговорчивый, а она очень скромная и душевная. Приезжали с подарками – брусникой, клюквой, домашним салом. Шли разговоры о детях. Как-то у них все было неблагополучно. Дочь сидела в тюрьме, сын выпивал.

На первых студенческих каникулах по льготному билету я поехала в Москву к родственникам отца. Они жили в подмосковных Подлипках. У его сестры была хорошая двухкомнатная квартира, она работала в гороно заведующей по детским садам, была замужем за немолодым уже военным. Это был неразговорчивый мужчина, не думаю, что он был рад моему приезду на два дня. В одной комнате лежала мать отца, моя бабушка, полная старушка со злым лицом. Моего деда в то время уже не было в живых. Родителей привезла сестра из деревни, чтобы получить быстрее полную квартиру. Так мне объяснил другой брат отца, который жил в нескольких кварталах от своей сестры. Совершенно доброго, веселого нрава, с женой-колючкой, бездетной. Несколько лет отец платил алименты своим родителям, когда они переехали из деревни в Москву к дочери и не имели пенсии. Это случилось после того, как старший сын окончил институт и стал инженером. Видимо, семья сразу стала богатой. Такие в те времена были нравы.

Я приехала повидаться с родней отца, а они, наверное, думали, что я или наша семья будем у них на что-то претендовать. Расстались мы без дружеских эмоций, а дома родители спрашивали о своих близких каждую мелочь. Выросшие в деревне, в те времена, когда поддерживали хорошие отношения в своем роду и знали предков, они все равно интересовались жизнью родственников, даже если те могли поступать нечестно.

Никто не встречал меня в родном городе с распростертыми объятиями, когда я приехала после развода с мужем и бегства из Нижнего Новгорода в свой родной дом. Мама сказала: «Была бы хорошая, не разошлась бы». Отец молчал. Шоком для родителей были найденные у меня сигареты. Я их прятала под матрасом кровати, на которой спали мы с сыном. Так я стала почти проституткой. Прошло много лет, пока они смирились с моим курением. Пожалуй, это произошло после смерти отца. Мама поняла, что я буду ее основной опорой, несмотря на то, что у нее были другие дети.

Работы не было. По большому блату нашлось место лаборанта на очистных сооружениях в трех километрах от города. Начальник отдела кадров крупного предприятия, мама моего одноклассника, ставшего военным, сжалилась надо мной и устроила на работу, а потом помогла встать на очередь на квартиру. Мне нужно было со временем получить собственное жилье. Это было моей самой главной целью.

Не было мест в детском саду для моего сына. Несколько месяцев он провел под присмотром моих родителей, пока профком предприятия, на котором я работала, не выделил мне место для ребенка в детском саду. Так потихоньку стала налаживаться моя жизнь, и когда неожиданно приехал мой бывший муж, чтобы забрать меня с сыном обратно, я отказалась. Здесь я была в большей надежности, чем в чужой семье, пусть и с виноватым мужем.

И пришлось же мне тогда потрудиться, Семья состояла из шести человек. Два младших брата учились в областном городе в политехническом институте, приезжали домой на выходные дни, привозили с собой гору своего белья. Мама работала вахтером, и когда я вернулась в свой дом, взяла на себя всю домашнюю работу, кроме походов в магазин. Это я просто ненавидела, особенно стояние в очередях за всем, что было дефицитом: хлеб, сахар осенью, да и вообще не любила любую очередь, крадущую от жизни драгоценное время. Его и так не хватало. Два раза в неделю, в среду и субботу, занималась стиркой белья. Это делать просто, когда есть все условия или машина-автомат. А мне приходилось сначала наносить воды с колонки, потом топить печь, наставив на плиту кастрюли и большой чугунок, для того, чтобы вода быстрее грелась, и стирать белье в машине, стоящей у печки, чтобы было меньше лишних движений. Каждый раз было две корзины выстиранного белья. Вылив воду из машины на улицу, я шла с корзинами на речку для полоскания. Весной, летом и осенью несла корзины на коромысле, а зимой возила на санках, укутав их ватником, чтобы белье не замерзло. Не очень далеко от дома были колодец и речка, в ста метрах от колодца стоял дощатый домик, в котором было две колоды для полоскания белья, куда ходили со всей округи. Считалось, что тебе повезло, если очереди не было или кто-то уже заканчивал полоскание белья. Зимой, надев толстые резиновые перчатки, нужно было торопиться, потому что пар, поднимавшийся от воды и теплого белья, был вреден для горла, и я начинала постоянно простужаться и болеть ангинами. Дома замороженное белье в корзинах оттаивало, утром до работы я снова его отжимала и успевала развесить на вышке, где оно вымораживалось еще несколько дней. Летом все было проще и быстрее, но добавлялись грандиозные стирки дорожек, одеял, других крупных вещей.

В субботу утром я занималась уборкой дома. Отец перешивал старые меховые вещи, мусора и волос накапливалось много, нужно было тщательно хлопать все половики, наносить воды, мыть пол, сени, летом – тротуары. В воскресенье с утра был поход в баню, а потом нужно было готовить еду на гостей. Родители любили, чтобы дети, которые жили в городе, приходили к ним на обед. Иногда собиралось за столом до шестнадцати человек. Малыши бегали, прыгали на кроватях, лазали на печку. После всего этого я мыла посуду, наводила порядок. Летом – огород с сорняками, поливкой. Это был какой-то заколдованный круг тяжелой домашней работы, из которого не было выхода.

С той поры я не люблю большого сбора гостей в своем доме. Так, не больше пяти-шести человек, и только в день рождения.

Мама уважала людей, никогда ни про кого не говорила плохо. К ней приходили такого же возраста старушки, они вскладчину собирали немудреный стол: картошку, соленые огурчики, квашеную капусту. В 90-е годы с пенсией и продуктами было плохо. Бывала и беленькая бутылочка-четушечка.

Вот кто-то с горочки спустился, – запевала мама.

Наверно, милый мой идет.

На нем защитна гимнастерка,

Она меня с ума сведет, – подхватывали подружки-соседки.

Когда я уже получила квартиру, приходила к ней топить печь, но не мешала им по-своему вспоминать свою послевоенную молодость. Во время прихода детей с внуками мама оживлялась, потому что любила молодежь. Рассказывала подросшим внукам о своей жизни, о любви к деду, о жизни парней и девушек в деревне, где она выросла. Иногда они подтрунивали над ней, но не зло, ведь они тоже ее очень любили. Она могла, когда младшие сыновья, став взрослыми, с друзьями собирались выпить рюмочку вина перед танцами, с ними посидеть, отпустить шуточку, спеть песню. Несмотря на трудную жизнь, повеселиться она умела.

После перелома шейки бедра я взяла маму к себе. Летом мы вывозили ее в свой дом, она смотрела из окон на проходящих людей, к ней заходили соседи. Тогда нам потребовалась социальная помощь. Галина, соцработник, которая к нам приходила, сказала, что у нее самые знаменитые в городе старики. Но мне было ее жаль. Она сама со своими подопечными старела на глазах, как будто принимала на себя их больную энергетику.

Еще через несколько лет у мамы произошел инсульт. Я тогда взяла отпуск на работе и сидела в ногах на кровати, шевелила ее словами «Не умирай», когда мне казалось, что дыхания почти нет. Однажды она очнулась и прошептала: «Жалко мне тебя, одна будешь». Приезжала бригада врачей, которую вызвала сестра. Их диагноз был однозначным: если пройдет девять дней, а она не скончается, можно оформлять группу. Мама выкарабкалась еще на три года.

Последний год ее жизни стал для меня одним из самых тяжелых. Сразу после майских праздников мама стала резко сдавать. Она лежала тихая, почти ничего не ела. Не потому, что не хотела, а просто не могла. Ее язык уже не двигался, она не могла проглотить пищу. Только немного бульона, жидкая каша, протертые фрукты. Врач сказал, что это естественный процесс при такой болезни, но ее жизнь зависит от ухода. Невозможно было смотреть, как с каждым днем угасает родной человек.

– Займитесь чем-нибудь. Вы уже не сможете помочь ей, – сказал врач.

Посмотрев на квартиру, которая давно требовала ремонта, я начала его делать сама. Приходила с работы, убирала маму, кормила, если она могла поесть, чистила стены от старых обоев, клеила новые. Шпаклевала щели, красила окна. На потолке кухни и прихожей приклеила плитку. Не трогала только комнату, где лежала мама. Почти три месяца я занималась этой работой. И вот, когда был сделан последний штрих, я подумала: «Я это сделала. Я смогла. Я смогу сделать все, что захочу. У меня достаточно силы воли, чтобы браться за самую тяжелую работу и закончить ее успешно».

И раньше, когда я ставила перед собой какую-нибудь цель, достигала ее, рано или поздно. Но именно тогда я осознанно подошла к своим возможностям.

В начале августа мама умерла. У нее начался отек легких, поднялась высокая температура, затем начала чернеть одна нога. Она очень страдала.

– У меня есть церковный хлеб. Дай мне его, – попросила она у меня.

Еще из нашего дома я принесла с собой несколько сухариков, которые мама взяла в церкви после причастия. Она сказала, что этот хлеб дают, когда человек собирается отходить в мир иной. Я размочила несколько сухариков в воде и накормила ими маму. Наступила кома, а на девятый день она умерла. Гангрена распространялась по всему телу, дошла до груди, но она уже не чувствовала ничего. Последние сутки я сидела рядом с ней неотлучно, гладила ее по руке, лицу, говорила ласковые слова. Иногда мама стонала. Последние вздохи были особенно тяжелыми. Умерла она в воскресенье, полпервого дня. Я вызвала врача, позвонила родным. Скоро все приехали, так как знали о близком конце.

Как ни было трудно мне все эти годы, одно я поняла ясно: «Бог дал мне счастье ухаживать за своей матерью. Кто-то может и хотел бы этого, но не случилось. Ничего, что последние годы ей пришлось провести в постели. Но она видела ласку и внимание своих детей, ощущала их заботу. Значит, не зря она родила и воспитала шестерых детей, прошла через тяжелый труд в жизни, страдания. Пусть так, но ей вернулась отданная детям любовь».