Читать книгу Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник - Страница 6

Метрдотель и официант постоянно кружат вокруг нашего столика. Официант каким-то образом угадывает легкий наклон головы, движение губ или век Альперта и вырастает по левую руку от него в легком услужливом поклоне: «Sir?» Альперт делает незаметное движение пальцами, и по невидимому знаку метрдотеля официант тут же убирает нетронутое блюдо и сменяет приборы. Альперт лишь делает вид, что заинтересован в очередном блюде. Объясняет мне тонкости приготовления того или иного изыска. Но сам он лишь едва дотрагивается до еды и снова отодвигает тарелку в сторону. Так продолжалось довольно долго. Я вижу, как каменеет лицо метрдотеля. Непредсказуемость поведения Альперта его явно травмирует. «Непредсказуемость всех этих – как бы это сказать? – пертурбаций внушает ужас. Вроде ресторанного страха неопределенности: название блюда хорошо знакомо, но что тебе принесут на тарелке?» – наконец произносит Альперт. То есть, хочет сказать Альперт, жизнь порой напоминает плохой ресторан?

Даже в самых рискованных ситуациях своей жизни Альперт осознавал смысл и цель происходящего – как, скажем, в его авантюрном побеге на Запад. Но в Америке с ним произошло нечто непредсказуемое. И это выбило его из колеи, перевернуло его жизнь. Катастрофический инцидент – к нему-то, собственно, и подводил сегодня своими историями Альперт – случился в апогей его визита, после ланча в норвежском ресторане в уютном эксклюзивном и престижном (в недавнем прошлом трущобно-пролетарском) городке Гудзон на реке Гудзон, в штате Нью-Йорк. Давали коронное блюдо под названием Smalahove, то есть баранью голову. Он давно мечтал отведать этот шедевр народной норвежской кухни. Однако с утра он был несколько не в себе, неясно почему, скорее всего после целого дня, отмеченного у него в дневнике как Russian stuff. Он пытался уклониться от визита в этот российский кулинарный зверинец под названием Брайтон-Бич; и в русский ресторан «Самовар»; и в легендарную еврейскую столовку-дели «Катц».

Я помню свои собственные визиты в эти российско-еврейские вертепы Нью-Йорка семидесятых годов. Эти места особенно поражали жителя Лондона, потому что в Лондоне той эпохи даже свежий укроп можно было с трудом отыскать лишь в ливанской или греческой лавке, а настоящего черного хлеба ищи-свищи. В Нью-Йорке я еще застал и уличных торговцев на Hester Street (в кварталах Lower East Side) – этот кусок Манхэттена был до семидесятых годов еврейским гетто с хасидами в кафтанах и тулупах. Вдоль тротуара по всей улице до сквера с легендарным идишным рестораном стояли плечом к плечу здоровенные бородатые мужики-евреи в черных шляпах и ушанках. Перед каждым было по бочке. Там были соленые огурцы, помидоры и кислая капуста всех видов засолки. На машине времени ты попадал в мистическую Россию прошлых веков. Все это казалось сновиденческим бредом. Годами позже, на Брайтон-Бич, вдоль всей главной улицы развернулись гигантские гастрономы, где можно было найти все, о чем мечтал в голодные годы советский человек, мусоливший страницы с описанием застолья у русских классиков – от Гоголя до Чехова. Это была Россия, но смещенная во времени и в географии, и эта выдуманная страна была заселена загадочным людом. Таких и в России в наше время редко увидишь. Старые очкастые лысые евреи с умными глазами, большим животом и в шортах. Женщины с грустными надменными лицами – три подбородка, огромная грудь, тонкие ноги-спички. Но, вглядевшись в это безостановочно жующее население, всмотревшись в их лица, Альперт понял, что он от них ничем существенно не отличается. Он один из них.

Этот визит его травмировал. Именно там вроде бы его неутомимый, казалось бы, желудок впервые за неделю почувствовал себя не на месте, стал бунтовать, постоянно бурчать, ворчать и требовать дополнительного отпуска. Но дело было не только в желудке. Во время рейдов в эти самые «русские» заведения его коллеги по ресторанной критике то и дело обращались к нему с настойчивыми расспросами об ингредиентах того или иного «еврейского» блюда. Все тут было в кавычках – и еда, и люди. В который раз Альперту приходилось объяснять, что бублики с семгой – это вовсе не еврейская, это исконно русская кухня, как и соленые огурцы; что водку с селедкой и картошкой завез в Россию Петр Великий из Голландии; и что даже рыба-фиш – из карпа-долгожителя – это в действительности украинское национальное блюдо. Завезли в Америку все это русское меню евреи, и теперь бублики не иначе как еврейским бейгеле американцы не называют. Альперта привели и в легендарную еврейскую столовку-деликатесную «Катц», где прапраправнук Катца (родом, естественно, из России) и его подручные раскидывали по мискам суп с клецками, солтбиф с кислой капустой и солеными огурцами, семгу с бейгеле-бубликами, сардельки с вареной картошкой. Здоровенные сардельки – мечта советского человека. Евреи остались в США, но сарделька вернулась на родину в СССР. Есть две страны на свете, где производят кошерные – из чистой говядины – сардельки и хот-доги: это США и СССР. Потому что хот-доги в виде сосисок воспроизвели в СССР американцы – это они построили мясокомбинат имени Микояна. Так объясняли ему его американские гиды, энтузиасты еврейской кухни и российского варварства. Застольные комментарии Альперта о происхождении блюд мало кто слушал. Однако все чаще, под водку, звучали в Нью-Йорке все более назойливые вопросы о его собственном происхождении, о еврейских родственниках, о России и его прошлом в России. «Вы, случайно, не еврей?» – спросил раздатчик солтбифа с соленым огурцом в столовке-дели «Катц». Вопрос про отличие комсомола от бейсбола, о том, кто вы и откуда, многоуважаемый господин Виктор Альперт, опять замаячил в разговорах, как во время бесконечных допросов в американском секторе Берлина.

Альперт обычно рассказывает о своей жизни не без скрытой иронии, с напускной небрежностью, несколько принижая важность своих слов – как это было принято среди англичан довоенного поколения. Но я знал, что он мог впасть и в состояние необузданного вербального бешенства, как это произошло во время его бунтарского припадка в германском пансионе во время допросов церэушников. За полвека в Европе никто из его коллег по ресторанному бизнесу не спрашивал о его этническом происхождении. В ерундовых вопросах о его семейном прошлом он заподозрил намеки на то, что он, мол, иностранец, чужак. Этот визит в царство русско-еврейской кулинарии вернул его, как кошерную сардельку, обратно в Россию, в советское прошлое, но с абсурдистским сдвигом. Ему стало тоскливо и забурчало в желудке. А желудок у Альперта, должен сказать, луженый.

«Я помню, – говорит Альперт, – как я стоял у самого прибоя на променаде Брайтон-Бич, там, где пресловутый бар под названием „Ресторан Москва“. Помните такое заведение?» Я помню этот припляжный сарай, где через окошко подавали рюмку водки с селедкой на черном хлебе, соленый огурчик, студень или плошку с пельменями и, главное, воблу, которая могла только сниться русскому человеку на Британских островах в состоянии тяжелого похмелья. Альперт продолжал: «И вот я стою с соленым огурцом в одной руке и рюмкой водки в другой и смотрю на Атлантический океан передо мной. И я понимаю, что на другом берегу этой гигантской серой лужи – Европа, то есть и Россия там. И я туда никогда не вернусь». Это было романтическое «не вернусь», ни к реальным планам, ни к надеждам на политические перемены никакого отношения не имеющее. Я знал, что Альперта за предательство родины заочно приговорили указом Президиума к высшей мере наказания – расстрелу. Но приговор давно отменен. Перестройка и так далее. Речь, как я понимаю, шла о невозможности вернуться в собственное прошлое. Я задал этот вопрос Альперту. «Я больше не люблю студень с хреном. Меня от него тошнит», – сказал Альперт. Но, парадоксально, хотя он и не мог вернуться в свое личное прошлое, прошлое его семьи – родовое и клановое – настигло его на другом берегу. Там, на берегу океана времени, физиономия кулинарного гуру, венесуэльца Донато, вновь неожиданно всплыла у Альперта в памяти. Антисоветские идеи давно потеряли для Альперта свою актуальность, но вкус и запах узбекских пельменей отчетливо всплывал в его памяти, как только он вспоминал «Узбекистан» и бывшего коммуниста Донато. Альперт выпил за него рюмку водки и закусил американским соленым огурцом с черным хлебом. Чего проще. Сам Донато, уверен, одобрил бы.

На следующий день в уютном городке Гудзон, оказавшись перед блюдом с бараньей головой в норвежском ресторане, он стал уничтожать эту монструозную экзотику поспешно и систематически, как будто заедая память о российской кулинарной депрессухе. Блюдо это было в действительности хорошо ему знакомо – он отпробовал баранью голову в свое время и в Малайзии, и во Франции (он был энтузиастом французской андуйет – сосиски из потрохов и требухи с острым запахом кишок и мочи). Альперт знал, как отделять ножом нежнейшее мясо бараньей щеки, как одним движением подцепить вилкой вареное глазное яблоко, эротически дрожащее во рту. Судя по всему, самым оригинальным аспектом этой версии бараньей головы был соус к блюду. Он же сыграл и ключевую роль в последующей экзистенциальной катастрофе. Неуловимый и одновременно ностальгически знакомый. По своей консистенции напоминал грузинскую аджику или израильский зхук по своей остроте, но гораздо нежней, со своеобразными кисло-острыми полутонами, идеально для бараньей головы. Sea-buckthorn berries, подсказал ему его ресторанный гид. Он записал название на бумажной салфетке: sea-buckthorn. Запивали черной норвежской водкой. А потом повезли осматривать природные красоты, леса и озера долины Гудзона и холмов Катскилл.

Открывающийся перед ними ландшафт был шедевром с туристской открытки. Было начало октября. Огромное и безоблачное голубое небо. И леса на холмах вокруг – американские клены и ясени, кедры и хикори, граб и тюльпатри с сикоморами, – это многолиственное роскошное покрывало возгоралось осенней багровостью и желтизной всех мыслимых полутонов, как печатные имбирные пряники. От этой прозрачной голубизны и осенней позолоты у Альперта кружилась голова. Этот фантасмагорический по красоте пейзаж и убедил, наверное, первых пилигримов и поселенцев в Америке, что они попали в рай. Когда королеве Виктории показали полотна американских художников-реалистов с ландшафтами осенних холмов Америки невероятной палитры огненных колеров, она не поверила: считала, что это изображена утопическая фантазия. Спускаясь по тропинке к небесно-голубому озеру в камышах вдоль берегов, как будто из сказочных иллюстраций к детским книжкам, Альперт почувствовал необъяснимое беспокойство. Его глаза наслаждались окружающим пейзажем, но его желудок сопротивлялся каждому его шагу. Он был в компании жовиальных рестораторов, решивших прогуляться по холмистому лесу вокруг озера. Альперт сослался на возраст и отделился от компании – остался на берегу, якобы вздремнуть, отдохнуть после ланча в прибрежной беседке.

Состояние панической беспомощности усиливалось. Он присел на лавочку у стола для пикников под крышей беседки. Он надеялся, турбуленции в желудке улягутся сами по себе. Главное, как известно, не сосредотачиваться на своем внутреннем мире. Коршун медленно плавал в голубом небе, как будто купался в гигантском озере, а под ним, в настоящем озере, полоскались, как белье, своим отражением белые облака. Он стал листать брошюру об истории этого заповедника – лифлет, который выдается каждому визитеру при входе. На последних страницах – инструкции по парковке и неукоснительные правила поведения на территории заповедника. Радио слушать только с наушниками – чтобы не распугать животных и птиц; купаться в озере воспрещается – чтобы не распугать рыбу. И наконец, главный принцип: carry in – carry out! То есть что принес, то и уноси. «Следы от пребывания человека на территории заповедника должны быть минимальны», – говорилось в брошюре. Уходя из жизни, не оставляйте после себя следов. Не выноси сор из избы. No trash receptacles are located at the site. И действительно, ни одной мусорной урны. Весь мусор забирай с собой. И дальше, в инструкциях брошюры – владельцам собак: «Dog owners must remove dog waste from the site». У него не было с собой дога, чтобы подбирать за ним дерьмо. Он чувствовал, что незнакомый дог забрался к нему в желудок и ему в этой конуре крайне неуютно.

В этот момент в беседку за столик пристроилась с термосом и сэндвичами пожилая парочка с белой собачкой, породы вроде джек-рассела. Беспокойный песик, вертится, не сидит на месте. Он пытался спрыгнуть с колен своей хозяйки с длинными седыми волосами до плеч, в очках металлической оправы, под Джона Леннона, и в цветастой юбке, с ожерельями из каких-то деревяшек и камешков. Рядом с ней ее престарелый муж: в университетском твиде и вельветовых штанах, в сандалиях на босу ногу, с лысиной в ореоле седины и с нечесаной бородой – опять же из бывших хиппи антивьетнамской генерации. Обменялись мнениями о погоде, поспорили о породе уток у озера, и тут же – Альперта все-таки выдавал иностранный акцент, хотя с британским, а не американским уклоном – упоминание России. Пожилая парочка оживилась: что он думает о Путине? Его ведь так любит русский народ. Что будет с Россией без Путина?

Этот вопрос был для Альперта полной неожиданностью. В руках он все еще вертел путеводитель по заповеднику с правилами-инструкциями. «Carry in – carry out», – процитировал Альперт вслух этот туристский лифлет. Однако парочка престарелых американских хиппи вряд ли уловила в этой цитате параллель между отношением к мусору в американском заповеднике и вкладом того или иного руководителя в историю России: пусть, мол, унесет с собой все, что нагадил, все свое дерьмо. Впрочем, американские собеседники Альперта явно кое-что почувствовали в тоне его голоса. Ветераны-пацифисты ошарашенно молчали, чувствуя, что задали бестактный вопрос. «Но вы не станете отрицать прогрессивную роль Ленина в истории России?» – спросил профессор-хиппи в сандалиях. Гнев народа зреет медленно, но обладает несокрушимой разрушительной силой. И Ленин сумел оседлать этот гнев и направить его в нужном направлении. В Америке уже на протяжении многих поколений тоже зреет массовое недовольство. «Мы ждем своего Ленина. Его нельзя остановить никаким маккартизмом», – сказал профессор. «Да-да», – подтвердила мнение супруга старушка с седыми патлами до плеч. Пес тоже согласно тявкнул. Желудок Альперта агрессивно зажурчал в ответ. У него в желудке медленно, но неостановимо зрело массовое недовольство непонятно чем. Путин обещал замочить своих врагов в сортире. Он вспомнил свой детский страх – он боялся упасть в дыру сортира в пионерском лагере – на него оттуда смотрел огромный черный глаз: там внизу, на дне этого одноглазого монстра, готового его проглотить, что-то шевелилось в ожидании – в ожидании его пионерского вклада в общее дело.

Он наконец заглянул в айфон, чтобы проверить, что за соус давали к бараньей голове. Sea-buckthorn. Облепиха. Ну конечно! Настойку из облепихи домработница давала отцу от запора. Облепиха – слабительное! Альперт оглядел окрестность и убедился в том, что вокруг нет не только мусорной урны – нет ни единого туалета, ванной комнаты, уборной, сортира, нет ни очка, ни двух нулей. Он поднялся с лавочки, совершенно проигнорировав вопрос о прогрессивной роли Ленина в истории России. Вместо этого он сообщил ленинцам-хиппи, что должен взглянуть на упоительный ландшафт с видом на холмы Катскилл, открывающийся с поляны на пригорке в лесу (согласно лифлету для туристов). «See you later», – пробормотал он на ходу, отшвырнул лифлет, подхватил бутылку воды Evian и быстрым шагом свернул на первую попавшуюся ему на глаза тропинку через кусты боярышника вглубь лесной рощи.

И тут я снова громко расхохотался. Альперт описал эту гротескную сцену с такой неподражаемой комической серьезностью, что трудно было удержаться от улыбки, особенно мне, готовому смеяться любой шутке. Некоторые находят мой смех недоброжелательным. Говорят, что мой смех не соответствует доброжелательности моего взгляда, моих глаз. Действительно, смех иногда бывает крайне неприятным, даже оскорбительным. Особенно громкий хохот. Я тут же заметил бешенство в глазах одного из официантов, того, что главнее, при метрдотеле. Он уже давно поглядывал на меня с явной враждебностью. Меня же в рассказе Альперта рассмешила не только абсурдность диалога в беседке у озера в американском заповеднике. Скорее тот факт, что на запутанных маршрутах жизни твое прошлое настигает тебя в самых непредсказуемых обстоятельствах. Вот только неясно, твое ли это прошлое, или тебе его приписывают, как бы присочиняют за тебя? Я заметил, что Альперт снова отряхивает невидимые крошки с пиджака. Мой смех он игнорировал.

Он был в ужасе, что не донесет. Интересное русское слово «доносить». Вроде «уходить». Как славно здравый смысл народа звучание слов переменил. Но Альперт донес. Добежал до ложбины, окруженной столетними дубами, елями и кедрами. Едва успел расстегнуть штаны и присел в зарослях орешника. Возможно, это был не орешник, а облепиха с красными, как у рябины, ягодами. Над головой перешептывались дубы, ели, кедры и американские сикоморы. Из темноты леса за ним следил лось. Среди птиц-доносчиков – спиза и жулан, в кустах шебуршился вальдшнеп. За Альпертом наблюдал и орел, купаясь в голубом небе. И в этой идиллии скрытности под наблюдением многоглазого леса было нечто ностальгическое, как в пионерлагере, когда облегчался с утра во время походов под кустами бузины под надзором пионервожатой. Подтирались лопухами. Но лопуховидная американская кустистая поросль и вьюны неизвестно чем грозят твоей коже, с ожогами хуже крапивы. Облепиха сделала свое дело – эвакуация желудка была полная и окончательная, подчистую, без остатка. Вышло все – от еврейских сарделек до корейских поросячьих копыт, от Москвы до Берлина, от Берлина до Лондона, от Лондона до Нью-Йорка и обратно – и советский тоталитаризм, и американский капитализм, не считая британского парламентаризма. И бараньи глаза. Альперт отличался маниакальной гигиеничностью. В кармане у него всегда была пара объемистых пачек британских бумажных платков Kleenex. Так что туалетной бумагой он был обеспечен. И двухлитровая пластиковая бутыль воды, вместо биде, чтобы аккуратно подмыться. Однако, взглянув на сотворенную им солидную кучу коричневой массы, укутанной смятыми бумажными платками, он был поражен масштабностью этого акта. Такое не унесешь в пластиковом пакете. Уже слышались голоса его американских знакомых, вернувшихся к беседке с прогулки вокруг озера. Они, наверное, удивляются, куда он запропастился. Альперт в панике огляделся: чтобы скрыть следы преступного акта, оставалось лишь спешно скрыть кучу под грудой осенних листьев и старых веток. Бутыли Evian хватило, чтобы раза три тщательно вымыть руки. Альперт вышел к коллегам в беседке посвежевший и бодрый.

Он чувствовал невероятное облегчение. Его довезли до отеля Algonquin, где он долго отлеживался в ванной, смывая память о позорном недоразумении в американском заповеднике. Он отправился спать довольно рано, еще не было и десяти вечера, но через пару часов проснулся. Скорей всего, его разбудили бурчащие, как больной желудок, трубы этого старого отеля. Это была целая авангардистская симфония двеннадцатитонной музыки. Это был звуковой коктейль из Джона Кейджа и Шёнберга. Algonquin – это воплощение мифа о старом добром Нью-Йорке. Дубовые панели, белоснежные скатерти и крахмальные салфетки, серебро и тяжелые хрустальные стаканы для бурбона. Бармены и старшие официанты по возрасту не моложе семидесяти, тени не отбрасывают. Тут все происходит принципиально медленно и неправильно. Это апофеоз эксцентричности. И в этом шарм. Эти замедленные дергающиеся лифты, желтоватые плафоны в сумеречных коридорах. Мигающие выключатели настольной лампы с покосившимся абажуром. И эти самые водопроводные трубы. Чихающий кран в ванной. И батареи. Под утро они начинают откашливаться, как старый курильщик, издавать нутряной рокот и грохот. Видимо, где-то в недрах скапливались пузыри воздуха и лопались по дороге, как газы при расстройстве желудка. Эти звуки отзывались эхом в его пульсирующем мозгу, грохотом сердца в опустевшей груди. Комната становилась твоим телом, а тело распадалось в отрывки мыслей. Когда в этой спонтанной какофонии возникала пауза, он начинал дремать и погружался в тот полусон, когда трудно сказать, вспомнилось ли нечто реальное и прокручивается в уме, или же все это тебе снится. Сосед по столику по имени Катц в столовке-дели спрашивал его, шепча на ухо: «Are you Jewish?» Проблема в том, что у раввина из Бруклина баранья голова. Альперту говорят, что он должен ее сварить в кастрюле и съесть. Но как отрезать баранью голову так, чтобы раввин остался жив? В этом заключалась неразрешимая дилемма. Бывает ли раввин без головы? Бывает. Но без бороды человек – не раввин. Самое вкусное – его глаза. И маринованная борода. Альперт понял, что он уже давно лежит с открытыми глазами, уставившись в потолок, где гуляют перистыми облаками отсветы города за полосками штор, как по голубому небу заповедника. Он понял, что не спит. Он не мог понять: гремят ли это водопроводные трубы, или пульсирует и гудит сигнализацией его растревоженный ум? Это был Арзамасский ужас тотального одиночества преступной души. Это был ужас грехопадения. Что же сделал я за пакость, я, убийца и злодей?

Казалось бы, ну наложил кучу в лесу под кустом, ну и что? Кто этого не делал – на полянке, под голубым небом, в роще или в открытом поле. Толстой разве этого не делал? Или Пушкин? Маркс и Энгельс? Ленин и Сталин? Гитлер? Шекспир, заведомо, и даже автор теории относительности Эйнштейн. Несомненно, Джавахарлал Неру тоже это делал – в Индии это делают все и где попало, а не только под кустом. Все это ерунда – круговращение элементов в природе. Дождь размоет, земля впитает, подземные жуки, черви и насекомые почву разрыхлят, и останется еще одно плодородное пятно на территории великой державы с орлом на государственном гербе. Все это так. Но дело ведь не в самой куче, дело в акте ее созидания. Он нес и нес, и донес ее не куда-нибудь, а именно туда, на заповедную территорию Соединенных Штатов Америки.

Конечно же, разведка разыщет его, осквернившего эту святыню американской природы, нарушителя всех правил и инструкций поведения в этом заповеднике. Альперт понимал, что за каждым его шагом – от берлинской подземки до отеля Algonquin – следил внимательный взгляд со стороны: от КГБ и ЦРУ до этой парочки престарелых хиппи, этих почитателей путинской судьбоносности в сандалиях и ковбойке, с седыми волосами до плеч, этой либеральной Америки, для которой «cleanliness is next to godliness». За ним могла наблюдать и местная полиция из вертолета. Они круглосуточно обозревают заповедную местность. Его акт мог быть записан на дальнобойные камеры американских спутников, наблюдающих земной шар из космоса. Куча дерьма Виктора Альперта на карте нашей планеты. Кто мог совершить подобный чудовищный акт? Панк? Анархист? Диссидент? Или террорист? Ты сделал нечто непростительное, и уже ничего в твоей жизни изменить нельзя. Единственное внутреннее оправдание: таков был рок истории. Подобным историческим детерминизмом оправдывался любой акт террора.

Его введут в зал суда в наручниках, ноги в цепях. Он будет признан виновным. Нет, никакого тюремного срока не последует. Отделается штрафом. Он был в ужасе от иных предчувствий. Ночь прошла в ожидании утреннего выпуска газет с заголовками вроде: «The world famous food and restaurant critic in shitty exposure!» Он никогда не тревожился о собственной профессиональной репутации и не дорожил ею как таковой – деньги, славу и престиж он обрел случайно, из-за вечного аппетита к кулинарным курьезам, благодаря таланту различать нюансы вкусов и запахов. Вне зависимости от его личных амбиций, однако, эта репутация обеспечивала ему анонимность, которая, как идеально скроенный костюм от портного на Savile Row у человека-невидимки, защищала его от назойливых вопросов о его прошлом и его происхождении. И вдруг на этой безупречной репутации появилось пятно и разошелся шов. Во время расследования инцидента, в ходе судебного слушания, его личность снова начнут разбирать на части, как сломанную игрушку, добираясь до главной пружины, и потом, винтик за винтиком, извлекут на свет и будут проверять на фальшивость все составные части его семейного происхождения. У него снова, как в Германии, начнут допытываться: кто он – еврей-не-еврей, диссидент-конформист, беженец-перебежчик, романо-германист или гурмано-гедонист? Но он не знал, кто он. Он знал, что он по паспорту Виктор Альперт, но кто он – Виктор Альперт? В этой нью-йоркской постели лежал другой, еще неведомый изгнанник. Эта душа не имела никакого отношения к истории своей телесной оболочки – прежнему Виктору Альперту. От этого Виктора Альперта в американском заповеднике осталась куча дерьма. И в ней заключалось все. Он высрал все свое советское прошлое, от университетского комсомола до свалки перемещенных лиц, как и полвека этнической экзотики своих ресторанных маршрутов. Он безответственно прикрыл багрянцем осенних листьев эту кучу своего невыносимого прошлого, исторгнутого на священную почву американской идиллии.

Никаких центральных разведывательных агентств не потребуется. Кучу дерьма, припорошенную листьями, может обнаружить любая собака. Да. Джек-рассел. Этот пес на коленях либеральной престарелой парочки в беседке. Они поведут его прогуляться. С ошейником на поводке, конечно же. От беседки ведут две тропинки. Одна вокруг озера, а другая в лес, где скрылся Альперт за кустами орешника и облепихи. Он представлял себе эту картинку: джек-рассел неожиданно натягивает поводок и рвется вперед, таща за собой старушку по тропинке в лесную чащу. Та кричит: stop! stop! Не трогай! Но уже поздно: джек-рассел разгребает своими цепкими лапами кучу осенних багряных листьев. И под ними… Лояльные американские граждане, они увидят в этой куче иностранного дерьма вопиющее надругательство над принципами защиты окружающей американской среды, природы и души. Что произойдет дальше? Вызывают администрацию парка. Администрация допрашивает пожилую пару: видели ли они кого-нибудь и что-нибудь подозрительное в окрестности за последние два часа? (Судя по свежести дерьма.) И те вспоминают британского туриста с русско-еврейским акцентом. Обращаются в полицию. Полиция – в иммиграционные власти. Впрочем, даже свидетельские показания дамы с собачкой тут не понадобятся. Полиция подцепит бумажную салфетку Kleenex британского происхождения и поймет, что это чудовищное преступление против заповедного гуманизма и просвещения совершил турист из Великобритании. ФБР обратится в ЦРУ, и через файлы паспортного контроля они смогут сверить отпечатки пальцев и сравнить их с теми, что остались на салфетках Альперта в лесу. А дальше, путем отсеивания, номер его паспорта с фото распространяется по всем известным отелям Манхэттена. И наутро стук в дверь его номера.

Наутро ему предстоял визит в Чайнатаун, в один из китайских шопов, где кожа гуся для готовки дим-сумов стоит больше, чем гусиное мясо. Альперт быстро отправил короткий месседж своему нью-йоркскому гиду-редактору: мол, неожиданные семейные обстоятельства вынуждают прервать американский визит. Еще до рассвета Альперт срочно выписался из отеля. Через час он был в аэропорту JFK. Он собирался улететь с первым же самолетом обратно в Лондон, но в последний момент до него дошло, что в Лондоне администрация заповедника и полиция разыщут его по домашнему адресу и профессиональным контактам. Надо бежать в какую-нибудь страну, где о тебе никто не слышал, где можно хотя бы на время скрыться без следа, суда и следствия. Южная Америка. Южная Америка не выдает своих преступников. Вспомним всех нацистов с паспортами Уругвая. И еще Перу. Или Колумбия.

И тут он вспомнил магическое слово: Венесуэла! И всплыли в памяти сияющие, как маслины, глаза Донато с его рассказами о Венесуэле и кулинарной мистике дикого вепря в экзотическом соусе. Он взял билет на первый же рейс в Каракас.