Читать книгу Голос крови - Зоэ Бек - Страница 4

Ему сообщили об этом в студии звукозаписи только после того, как он благополучно отыграл каденцию третьей части. Возможно, так вышло по случайному совпадению и известие подоспело точно в этот момент. Как бы там ни было, он был рад, что не услышал его раньше. Очень уж долго он работал над этой каденцией, чтобы она прозвучала не так, как у Вильгельма Кемпфа, и в то же время не слишком напоминала Бренделя. И уж тем более Бухбиндера[3]. Ох уж этот Бухбиндер! Куда бы ни приехал Фредерик, Бухбиндер везде успевал побывать до него! А между тем он всего на несколько лет старше Фредерика. И уже обскакал его, выпустив полное собрание записей Гайдна. Этот Бухбиндер… В сущности, он играет так банально, что прямо тошно слушать. Но билеты на его концерты идут нарасхват.

Фредерик спрашивал себя, не лучше ли отойти от классиков. Или от больших концертных залов, спрятаться в тень, самому сочинять музыку. Может быть, камерную… На какое-то время перестать быть в центре внимания…

Как обычно, он отбросил эти мысли. Ведь он же хотел быть в центре внимания. Не мог без этого. Он и впредь будет собирать полные залы. Добьется, чтобы его записи расходились большими тиражами. Он хотел, чтобы его беспрерывно исполняли на радио. Но его изводила неразрешимая задача: как раз и навсегда утвердиться в одном ряду с лучшими исполнителями? Может быть, эксцентричностью? Как Глен Гульд, одержимый перфекционист, который садился за рояль разутый, во время записи подпевал себе и публично высказывал пренебрежительное суждение о позднем Моцарте? Моцарт и Бетховен. Для Бухбиндера в самый раз, так ведь? Для Бухбиндера, да и для Фредерика тоже. Притом Фредерик не притрагивался к Моцарту. Все любят Моцарта, и Моцарт ему давался легче всего. Но профессор, у которого учился Фредерик, тот, на кого он всегда равнялся, когда-то сказал: «Моцарт – это для детей и для начинающих. Мы Моцарта не будем играть». Однажды сказанное, это засело в нем навеки. Фредерик всегда мечтал обладать хотя бы частицей гениальности наставника, который, мельком заглянув в ноты, блистательно играл Рахманинова и Равеля. И тут та же самая эксцентричность. Профессор держался только на кофе и сигаретах. Поговаривали, что он перестал выступать из-за проблем с алкоголем. Рассказывали, что на последнем концерте в начале шестидесятых он с громким криком оборвал выступление – не вынес шуршания, которое раздалось, когда в зале кто-то снял с себя пиджак. Эксцентричность! Фредерик мечтал о ней. Он продолжал играть популярных композиторов, исполнял их чисто, демонстрируя совершенную технику – в точности так, как публика хотела их слышать. В сущности, он недалеко ушел от Бухбиндера. Вся разница была в том, что, где бы ни появлялся Фредерик, Бухбиндер уже успел побывать. Потому-то Фредерик без конца отрабатывал каденции Гайдна, трудясь над ними так, словно от этого зависело счастье всей планеты.

Довольный, что наконец закончил запись, он попросил техника еще раз дать ему прослушать последний пассаж и лишь после этого принял сообщение и пошел к телефону. Как хорошо, что тут все уже позади! Сейчас спокойно можно возвращаться в Германию. Вчера это было бы просто катастрофой.

Нельзя сказать, чтобы Фредерик Арним не любил свою жену или не беспокоился о ней. Просто он не привык о ком-то беспокоиться. Она всегда была здоровой, сильной и самостоятельной, она не мешала ему заниматься работой. Поэтому он и мог позволить себе почти на полгода уехать в Канаду и США. И по той же причине никак не мог взять в толк, что такое говорил по телефону врач. У Карлы нервный срыв? Ей потребовалась психиатрическая помощь?

Даже сев в самолет, он все еще не мог свыкнуться с этой мыслью. Может быть, за этим кроется что-то другое. Какой-нибудь сюрприз? Нет, Карле не свойствен такой черный юмор, она бы не стала вызывать его домой под предлогом выдуманной болезни. С другой стороны – нервный срыв? У Карлы не бывает нервных срывов. Значит, все же какой-то сюрприз. С ней все в порядке, и она хорошо знает, что он не будет за нее тревожиться, ведь ему отлично известно, что у Карлы не бывает нервных срывов.

Когда они познакомились, Карла готовилась к выпускным экзаменам в школе, а он был студентом. Ее родители были дружны с его профессором и спросили у него, не знает ли он кого-нибудь, кто согласился бы играть на рояле во время праздника в саду. Профессор направил к ним Фредерика. Хозяева знаменитого аукционного дома «Маннгеймер»! Как бы на его месте обрадовались его сокурсники! Он же принял предложение только потому, что нуждался в деньгах. Целый день бренчать на рояле что-то из Гершвина или Портера в зимнем саду далемской[4] виллы для него вовсе не было пределом мечтаний. В то время он еще лелеял другие надежды: тогда он собирался стать знаменитым пианистом со своим особым стилем (которого он, правда, так никогда и не выработал), исполнителем собственных шедевров (которых так и не написал). Он стал самым хорошо оплачиваемым пианистом в мире, чьи концерты были расписаны на годы вперед, его имя было известно всякому, кто был не совсем чужд классической музыке, все ценили его за отточенную, чистую, доходчивую манеру исполнения.

Есть ли на свете что-нибудь скучнее этого?

Он надеялся, что да. Твердо верил в это. Цеплялся за эту мысль. Не может быть, что он самый скучный на свете пианист.

В те времена, когда он еще питал надежды, он познакомился с Карлой Маннгеймер, влюбился в нее, как не влюблялся ни в одну женщину. Он так за ней бегал, что сам себя не узнавал. Конечно же, ее родители даже не скрывали своего скептического отношения к дочкиному ухажеру. Талант талантом, но молодой человек, хоть и происходил из хорошей семьи, материально был совершенно необеспеченным. Карлу это не волновало. Все равно она – единственная дочь и наследница. А Фредерик, конечно же, решил доказать им, что всего может добиться. Забыл свои мечты и нажал на то, что умел лучше всего: Бетховена, Гайдна, Шопена, Листа. Да, еще – Брамса. Брамс у него тоже пошел удачно. Иногда он кивал на Карлу и ее родителей, что из-за них, мол, не стал вторым Гленом Гульдом. Иногда он бывал честен перед собой, в душе признавая, что Гульда из него никогда бы не получилось, просто потому, что он не был гением. Талантлив – да, но не гений. Для гениальности в нем было слишком много буржуазности. Не хватало эксцентричности. Карла скоро забеременела, но по-прежнему ограждала его от всех житейских забот. Она ухаживала за ребенком и училась в университете, а после того, как еще до окончания университета потеряла родителей, взяла на себя управление аукционным домом. И это имея на руках ребенка и мужа, который целые дни проводил за роялем, причем зачастую вдалеке от Берлина. Нет, признал мысленно Фредерик, Карла не просто ограждала его от забот, она поддерживала его и укрепляла. Ему никогда не приходилось задумываться над тем, откуда взять время и деньги. Благодаря жене ему были даны все возможности. И благодаря ей же у него появились связи в кругах влиятельных людей, позволившие ему достичь сегодняшнего положения. Она всегда им гордилась. Никогда не пилила его, не требовала, чтобы он больше времени уделял жене и ребенку. Она не дала ему сорваться, когда он переживал самый страшный в своей жизни кризис. Когда его нервы грозили не выдержать. Когда его пальцы отказывались ему служить. Жена всегда была ему опорой.

И чтобы у такой женщины и вдруг какой-то нервный срыв? Это просто смешно!

Только недавно она родила второго ребенка. Ну, какое там! У нее крепкие нервы. Она не была мнительной, как некоторые женщины, – Фредерику приходилось слышать о таких случаях. Не только потому, что это был второй ребенок. Она и в первый раз, когда была беременна Фредериком-младшим, всегда оставалась спокойной и ровной. Не может быть у Карлы нервного срыва. Скорее уж, это он из тех, кто может сорваться. Но только не Карла.

Увидев, что в аэропорту Берлин-Тегель его никто не встречает, Фредерик впервые почувствовал, как в душе у него шевельнулась тревога. Если это сюрприз, то кто-нибудь приехал бы за ним на машине. Врач дал ему адрес психиатрического отделения больницы имени Бенджамина Франклина. Маловероятно, что Карла поджидает его дома с сюрпризом. Значит, все-таки что-то стряслось. Может быть, с детьми? Но о сыне не было речи. О дочери тоже. Все это не укладывалось у Фредерика в голове.

Он взял такси и сказал, что ему нужно на Гинденбургдамм. В больнице расспросил, как найти врача, который ему звонил. Фредерик встретился с психиатром, который сообщил ему, что Карла набросилась на лечащего врача с кулаками. Что в связи с этим прокуратура завела против нее дело о нанесении телесных повреждений.

И что его жена отказывается признавать свою шестимесячную дочь.

Врач отвел его к жене. Она находилась в отдельной палате. Сидя в кровати, Карла просматривала каталог выставки. Она работала. Как мог у нее быть нервный кризис, раз она снова за работой?

Увидев его, она отложила каталог, вскочила с кровати и бросилась к нему в объятия. Он крепко обнял ее. От нее пахло как-то непривычно. Наверное, поменяла шампунь. Психиатр присутствовал при их встрече в палате, стоял скрестив руки и с непроницаемым лицом слушал, как она рассказывала Фредерику, что Фелисита – это не Фелисита. Что детей наверняка перепутали. Она говорила спокойным, твердым голосом и казалась такой же рассудительной и нормальной, как всегда. Или почти такой же.

В ее голосе звучал подавленный страх. Такой интонации он у нее еще никогда не слышал.

Фелисита попала к другой женщине, говорила Карла. Та, другая женщина, конечно же, поймет это и вернет ее, правда?

Фредерик взглянул на психиатра. Тот даже бровью не повел.

Потом он показал Фредерику Фелиситу. Фредерик пообещал Карле, что внимательно к ней присмотрится, и выполнил обещание. При нем была фотография, на которой Фелисита была снята в двухнедельном возрасте. С тех пор он дочку не видел. Фредерик передал фотографию психиатру, чтобы тот тоже внимательно на нее посмотрел. Передал фотографию сестре, которая всматривалась в нее еще внимательнее, после чего все трое пришли к единодушному мнению, что шестимесячный ребенок, лежащий перед ними в кроватке, – это и есть не кто иной, как Фелисита. Все совпадало, а ленточка на ручке подтверждала правильность такого вывода. Фредерик стал присматриваться, не найдется ли фамильного сходства, и определенно различил какие-то черточки, напоминавшие его мать, вдобавок это было милое, очаровательное дитя, и он так и сказал Карле. Тогда она вышла из себя и начала на него орать. Впервые за все время их совместной жизни она на него орала. Она даже бросилась к нему, размахивая кулаками, и ему не оставалось ничего другого, как только повернуться и выйти из комнаты от страха, что она начнет драться.

Выйдя в коридор, он стал растирать свои запястья. Сперва бессознательно, потом обратил на это внимание, вероятно потому, что психиатр, присоединившийся к нему через несколько минут, внимательно за ним наблюдал.

– Это не невроз навязчивого действия, – наполовину шутливо сказал ему Фредерик.

Но психиатр знал, кто он такой, и поинтересовался, все ли у него в порядке с суставами. Очевидно, он знал намного больше, знал о болях, которые его преследовали шесть лет тому назад и которых по сей день так и не смог объяснить ни один врач, поскольку артрит и ревматизм врачи же исключили на основании проведенного обследования. А между тем боли никак не проходили и стихли только через двенадцать недель. И вот сейчас он ощупывал свои запястья и прислушивался к себе, не вернется ли старая боль. Нет, как будто бы все в порядке. Во всяком случае, у него. Он стал спрашивать, что происходит с женой, и психиатр начал что-то объяснять про постнатальную депрессию. Это, дескать, очень распространенное явление, у него много таких пациенток, и он знает, что с этим делать.

Однако доктор захотел побеседовать с Фредериком, чтобы задать ему несколько вопросов. Они направились в кабинет, расположенный в конце коридора. Это была большая светлая комната, перед нею имелась приемная с модно одетой и по моде причесанной секретаршей. Психиатр задавал простые вопросы: была ли Фелисита желанным ребенком и не мечтали ли они больше о мальчике. Он также задавал вопросы, не переживала ли Карла психических травм на сексуальной почве, не замечал ли Фредерик указывающих на это признаков. Фредерик совершенно не понимал, к чему тот клонит, его гораздо больше занимал вопрос, когда жена вернется домой и как ему быть с детьми, пока она не выйдет из больницы. Он сказал психиатру, что без Карлы он просто пропал, что она нужна дома, как можно скорей, и она сама это знает. Что он не имеет никакого понятия, почему вдруг у нее ни с того ни с сего случился нервный срыв, она же знает, что все ее любят и не могут без нее обходиться, и раньше она никогда их не подводила.

Тогда психиатр сказал, что в этом-то, возможно, и кроется причина, почему она попала к нему на отделение. Всему бывает предел. Быть может, она вдруг просто почувствовала, насколько легче жить, освободившись от детей. Когда твое время принадлежит только тебе. Недаром она, чтобы не заразить Фелиситу, целую неделю пробыла в карантине из-за опоясывающего лишая. Сына отправили к родителям Фредерика в Западную Германию, и Карла наконец-то могла побыть одна.

Женщина, которая лежала с Карлой в одной палате до того, как все это случилось, говорит, что Карла охотно говорила о своей работе. Может быть, она соскучилась по привычному делу?

Фредерик покачал головой: Карла давно уже вернулась к работе. После рождения Фредерика-младшего они взяли к нему няню, возьмут и на этот раз. Карла знала, что другие мамаши косо на нее смотрят и за спиной называют кукушкой, но всегда говорила: «Если бы у нас жила бабушка, это, значит, было бы правильно, а если я наняла платную няню, которая лучше всякой бабушки ухаживает за ребенком, потому что молода и обладает профессиональной подготовкой и вообще любит детей, это почему-то считается нехорошо?»

Он рассказал психиатру о своей замечательной Карле, которая со всеми делами справлялась шутя, никогда не жалуясь на усталость, всегда моментально находила правильное решение не только для себя, но и для всех, кто ей дорог. У такой женщины не бывает никаких нервных срывов и депрессий.

Но психиатр на это только печально качал головой. С гормонами-де шутки плохи, на них не очень-то повлияешь, тут уж требуется помощь, и мы поможем вашей жене. Мы идем в ногу со временем. Что оставалось Фредерику? Он только кивал, а сам соображал, где у Карлы записан телефон няни. Со дня на день от дедушки с бабушкой из Франкфурта-на-Майне приедет сын, да и Фелисита не может вечно оставаться в больнице.

Перед уходом он еще раз попросился взглянуть на Фелиситу. Снова сравнивал ее личико с фотографией, которую сделал больше пяти месяцев назад, и прислушивался к себе. Так ничего и не услышав, он решил, что, значит, никаких диссонансов нет. Разумеется, это хороший знак. Тогда он нагнулся к младенцу и осторожно погладил по головке.

– Моя дочка, – произнес он тихонько. – Моя доченька. В следующий раз я просто увезу тебя с собой.