Читать книгу Форсайты - Зулейка Доусон - Страница 10

Возможно, снова напомнила Майклу о Уилфриде, чьим fidus Achates[18] он всегда был, именно утренняя встреча с Энеем. Или, может, воспоминания вызвал летний ливень, пахнущий летними травами и плесенью. Воспоминание об Уилфриде, который полюбил Флер, но не был любим ею. Уилфриде, который спустя несколько лет полюбил юную Динни и был любим ею, хотя большой радости от этого, увы, не получил. Уилфрид Дезерт – неуемный ищущий поэт, нашедший в конце концов вечный покой в мрачных объятьях какой-то реки на Дальнем Востоке. Майкл только тут сообразил, что они стоят напротив квартиры на Корк-стрит, где жил когда-то Уилфрид, на том самом месте, где он уже когда-то прятался, томимый жуткими подозрениями в отношении своей жены и лучшего друга. Кто живет там теперь? – подумал он, прислушиваясь к шуму дождя, – в этой маленькой квартирке, где решалась судьба всех их троих, где разыгрывалась почти бессюжетная драма в стольких-то актах.

Акт 1: Встреча. Она уже замужем.

Акт 2: Еще одна встреча. (Она обдумывает, не расстаться ли с мужем.)

Акт 3: Первый поцелуй. (За которым вскоре последует прощальное объятие.) Она остается на Западе. Он уезжает на Восток.

Занавес.

Кто бы ни жил здесь сейчас, Майкл пожелал ему, чтобы жизнь его в этой квартире протекала безмятежно.

Навес над их головами крякнул – на него обрушился новый поток. Летний ливень – лучший способ промокнуть до костей: тучи шли сплошной чередой, если даже кинуться бежать изо всей мочи, все равно не добежишь, вымокнешь. Кит выглянул на улицу и неприязненно сморщился, словно погода нарочно подстроила все это, чтобы испортить ему настроение, Майкл неохотно подтолкнул сына локтем и указал на дверь позади них:

– Похоже, без культуры нам все-таки не обойтись. Вот же не повезло.

Очутившись внутри галереи, которую он не узнал, Майкл подумал, что двенадцать шиллингов, заплаченные за спасение от дождя, оказались слишком дорогой ценой. Чувствуя, что настроение его падает, он стал перелистывать каталог.

– «Наша галерея с гордостью представляет главные работы живущего в изгнании русского художника Владимира Суслова, чей радикальный подход к рисунку и композиции, категорически запрещенный в его родном городе Ленинграде, определяет его место в авангарде неоформалистического направления…» О Боже! А как насчет искусства? Пошли, надо же что-то получить за свои двенадцать шиллингов. Будем рассматривать это как воспитание характера.

Следуя за большинством посетителей – всего их было человек семь, – они начали свой обход слева и дальше уже шли по часовой стрелке.

Майкл в свое время повидал тысячи подобных выставок и на словах одобрял все современные концепции: преобладающий сатирический дух послевоенных лет, диссонансы века машин, сумасшедшие картины, отражающие безумие наших дней, идеи, освободившиеся от формы, и так далее. Но что-то в нем – скорее в его корнях, вросших в девятнадцатое столетие, – не хотело соглашаться с утверждением, что до «Великого Разрыва с Формой» и увлечения абстракционизмом в искусстве господствовал сентиментализм. Когда в модных галереях затевался разговор о напряжении, контрастах, контрапунктах и в воздухе, подобно волнам, носились и другие еще не воплощенные идеи, ему всегда хотелось задать еретический вопрос – а как насчет Красоты? И сейчас, глядя на произведения Суслова и понимая, что кое-что они из себя представляют, Майкл был уверен, что вопрос стоил того, чтобы его задать. Красота – куда она, бедняжка, девалась в наши дни? Робко притаилась за пышными юбками Надежды и Веры, насколько он может судить. Но тут Майкл рассмеялся сам над собой. Неужели он такой закоренелый консерватор в душе? Но ведь, без сомнения, думал он, без всякого сомнения, к этому должно было прийти. Мы уже так долго живем в распадающемся, раздробленном мире, двадцать лет занимаемся тем, что удовлетворяем свои низменные страсти. Веру заменил анализ, вместо Надежды пришло умение жить одним днем, моментом даже. Мы так долго жили подобным образом, что из нашей жизни почти исчезла ее суть. Мы безвозвратно измельчили себя. Современная жизнь оказалась на краю пропасти. Поэтому нам ничего не остается, кроме перегруппировки сил. Рывок в прошлое или «laisser-aller»[19] неизбежен, так почему бы не начать теперь? Снова белое против черного, силы света против власти тьмы. Истина и Красота (вот она где!) против совсем уж неизвестно чего. Назад к основам жизни! Начнем Великий Возврат к Форме!

Поскольку его мысль не приветствовалась звуками фанфар, Майкл продолжил обход. Шествие замыкал Кит.

Рассматривая полотно за полотном, Кит сохранял ледяное молчание, что немало смутило бы его отца в человеке одних с ним лет. Но мальчишка вовсе не выглядел надутым, у него скорее был вид человека, открывающего в себе новые возможности. В заднем помещении галереи они подошли к главному экспонату выставки – картине, чуть ли не вдвое превышающей размерами следующую за ней по величине. Майкл внимательно следил за сыном, стоявшим перед картиной. Кит прищурился и жестко, оценивающе вглядывался в нее, затем потянул воздух носом с видом человека, пытающегося определить трудно уловимый запах.

Наконец он сказал:

– Похоже на схему строения атома.

Майкл снова посмотрел на картину. В общем, да. Чем-то напоминает. Тут только он прочел название: «Окончательный анализ» – можно интерпретировать и так. Да, вполне возможно, именно так представлял ее себе и этот Суслов – неотвратимый и логический конец всего теперешнего. Гм!.. Может, мальчик понимает толк в живописи? Говорят, способности часто возрождаются через поколение: а уж насчет того, чтобы увидеть толк, старый Форсайт не имел себе равных.

– Знаешь, папа, тебе следовало бы купить ее.

Майкл удивленно повел головой.

– Ты думаешь? Почему?

Кит одарил отца взглядом, который обычно приберегал для преподавателя математики, почтенного Смэджера, постоянно требовавшего от него изложения хода мыслей там, где и так все было ясно.

– Купи ее и храни лет двадцать на чердаке, а потом достань и объяви утраченным шедевром. Какой-нибудь недоумок обязательно клюнет.

Дальше до самого выхода они шли, как и прежде, в молчании, только у Майкла все время было чувство, что его пребольно толкнули чем-то в живот. Возможно, не только талант возрождается через поколение. Что же, со временем будет видно.

Остановившись у последней картины – смело задуманного триптиха, который для лучшего эстетического восприятия требовалось обойти вокруг, Кит заметил странно знакомую фигурку – что это знакомая, он понял сразу же, однако сказать, кто это, не мог. Ему понадобилось несколько секунд, прежде чем он сообразил, что особа, порхающая между картинами в дальнем конце галереи, была не кто иная, как чудаковатая старушка в парке, которую он принял за бабушку той девчонки и ее брата. Да, конечно, это была она. Кит огляделся по сторонам, ища взглядом девочку, но не нашел, а когда обернулся еще раз, оказалось, что и старушка исчезла. Не дай бог иметь такую родственницу! Заканчивая обход триптиха, Кит обнаружил, что и сам потерял родственника. Куда девался отец? А-а? Стоит у выхода, жестом подзывая его к себе. Прекрасная выставка – но с него довольно!

Уже на выходе Кит задержался у двери, не потому, что ему захотелось посмотреть еще один «oeuvre»[20], а потому, что уголком глаза увидел нечто неожиданное. В боковой витрине стояла небольшая картина – пастель в серебряной раме, на простой деревянной подставке.

– Послушай, это что, мамин родственник?

Ничего не подозревающий Майкл пригнулся, чтобы рассмотреть получше.

Пастель изображала мальчика лет восьми с сияющими глазами и блестящими волосами, который стоял у перил наверху лестницы. На нем была полотняная матроска, нахмуренные брови говорили, что он не уверен, каким способом лучше спускаться вниз, однако считает, что держаться за перила все же вернее. Майкл подумал, что картина весьма мила и название «Пробуждение» очень подходит ей. И тут его взгляд остановился на подписи художника: «Джолион Форсайт, Королевская Академия художеств». Дата была 1909 год.

– А я и не знал, что у нас в семье есть художники, – сухо сказал Кит, словно обидевшись, что от него что-то скрывают.

– Не знал и я, – признался Майкл. Кажется, имя одного из Старых Форсайтов было Джолион? Но он занимался чаем. Господи! Его вдруг осенило. Ведь это же галерея Джун Форсайт! Ну конечно же! Здесь он впервые увидел Флер, впервые встретился с будущим свекром, впервые столкнулся, так сказать, со всем своим будущим. И он так спокойно разгуливает по галерее, когда в любой момент владелица ее может дотронуться до его плеча… По спине у Майкла побежали мурашки. Он всегда испытывал неловкость в обществе этой крошечной пожилой кузины Флер и не имел ни малейшего желания возобновлять их давно прекратившееся знакомство. Невольно придав лицу холодное выражение, он бросил взгляд назад на галерею. Узнает ли он ее после стольких лет?

Кит продолжал расспрашивать его о художнике:

– А у дедушки были в коллекции его картины?

– Что-то не припомню. Нет!

– Значит, он многого не стоил.

Они вышли из-под навеса на просыхающий тротуар. Майкл решил резко изменить маршрут: его матери еще представится шанс посеребрить ладонь внука. «Как насчет искусства?» – вот вопрос, который он больше никогда не задаст в шутку. Они вернулись на Пиккадилли, где истратили дополнительно один пенс на вечернюю газету, чтобы узнать, в каком кинематографе идет «двойная программа», и достойно завершить день.

Случилось так, что Джун Форсайт была в это время у себя в галерее, но Майкл напрасно опасался – даже столкнувшись лицом к лицу, она вряд ли узнала бы его, поскольку за последнее время зрение ее сильно ухудшилось. Из ложной гордости – в ее случае это было всего лишь несгибаемое утверждение своей самостоятельности – она отвергала саму возможность завести очки. Только представить себе всю эту суету – сначала идти к доктору, потом в оптику… Это когда у нее столько незаконченной работы! Полностью соглашаясь со словами философа, что нет судьбы, которую нельзя было бы пересилить презрением, Джун научилась так кривить лицо, что проблема фокусного расстояния оказалась благополучно разрешенной. Не так уж трудно слегка перекривить черты лица, которому самой историей было предназначено выражать нетерпение.

Как бы то ни было, каждую пятницу большую часть дня после обеда она проводила в тесной задней комнатушке, где с раздражением проверяла арифметические подсчеты вполне компетентного бухгалтера, работавшего у нее неполный рабочий день. То, что сейчас была суббота, нисколько не улучшило ее испортившегося еще накануне настроения.

Было очень приятно повидать вчера детей. Она получила удовольствие от прогулки в парке с племянницей и племянником, но такие прогулки отнимали много времени, которого потом ни на что не хватало. Вдобавок дела у Суслова шли из рук вон плохо. «Посетители выставок просто безнадежны, – думала Джун. – Ну почему они не могут поверить в то, что он талантлив, и расхватать его картины, пока они доступны. Лет через двадцать пожалеют, что этого не сделали. Несомненно, им больше по душе ненавистный соцреализм, который насаждается государством, сурово ограничивающим творческую свободу». Ее русский вынужден был бежать из собственной страны, чтобы сохранить свой исключительный талант на благо человечества.

Дождь снова забарабанил по гудроновой крыше пристройки, где находился ее кабинет, и Джун вздернула свой говоривший о решительности подбородок. Ее оранжевато-седые волосы заколыхались вдруг, и довольная улыбка объединила бесчисленные крошечные морщинки на лице. Вот это удача – ничто так не способствует превращению мещан в ценителей искусства, как непродолжительный ливень.

* * *

Юная Кэтрин Монт, сокращенно Кэт, находилась, сама еще не зная этого выражения, между двух огней. Поскольку она, по мнению окружающих, всегда довольствовалась собственным обществом, ее оставляли одну чаще, чем рекомендуется в тех случаях, когда нужно направлять молодой ум к традиционному образу мышления. Хотя Кэт иногда играла в куклы и нежно любила своего старого мишку, обычно она принимала подаренные игрушки с затаенным разочарованием – ну почему это не книга! Разочарование заразительно – дарители видели, что их подарки, часто привезенные из путешествий по чужим краям или купленные за большие деньги, принимаются вежливо, однако в ее словах благодарности отсутствует компонент, который сам по себе вознаграждает человека, вручающего дар. Из-за этого и из-за некоторых других мелочей, проявившихся за годы ее недлинной жизни, ребенок, который никогда никого не беспокоил, стал считаться «трудноватым». Чем больше захватывало ее чтение, тем чаще ей позволяли уединяться с книгой, и в конце концов чтение многое что заслонило ей. Вот в этом мире чудесных спасений, любви, смерти и трагедий ее и поджидали трудности, разрешить которые она не могла.

Поскольку Финти не позволяла ей читать за столом, она промечтала весь завтрак, не разбирая, что ест – капусту, шпинат или то и другое вместе, и лишь только ей позволили встать из-за стола, бросилась к источнику своего затруднительного положения, лежавшему на подоконнике в ее комнате. Там она сидела и сейчас, спустя полтора часа, скрестив по-турецки ноги, уютно устроившись с книгой и так и не разрешив свою проблему. А тревожило ее вот что. На прошлой неделе она закончила «Гордость и предубеждение», за этим романом последовала «Джейн Эйр», которую она дочитала сегодня утром, пока ожидала, что ее возьмут в книжный магазин. Она дочитала бы ее еще вчера, но тайное дежурство на лестничной площадке, с тем чтобы проследить уход сверкающих, напудренных, звонкоголосых гостей матери, слишком утомило ее, и она уже не смогла читать при свете своего маленького фонарика. Она знала, что, за исключением высокого темноволосого человека, все это были их родственники, но при помощи воображения – а воображения у нее хватало – они быстро превратились в иноземных принцев и никем не узнанных цыганских королей. Впервые сомнения начали одолевать ее сегодня утром. Она успела хорошо углубиться в «Грозовой перевал», но только сейчас по-настоящему осознала всю сложность своего положения. Как, ну как могла она отдать свое сердце герою книги – а она считала это совершенно необходимым каждый раз, когда начинала новую, – не нарушив верности двум его предшественникам. Как влюбиться в печального, задумчивого Хитклифа и не потерять мистера д’Арси или мистера Рочестера? И того хуже, если, конечно, это станет возможным, – как сможет сама она противостоять Элизабет, и Джейн, и своей тезке Кэтрин? Почему никто не научит ее? Почему в начале книги не напечатаны инструкции на этот счет? Или какие-нибудь примечания? Все это так трудно. И, охваченная тревогой, на которую бывают способны девочки в обременительном десятилетнем возрасте, Кэтрин Монт, не глядя на тяжелые капли летнего ливня, будто слезы, стекавшие по оконному стеклу, снова погрузилась в чтение, захваченная им и недоумевающая.

Расставшись со свекровью и кузиной, Флер решила прогуляться по Саут-Одли-стрит и потом пройти домой через Грин-парк. Надо будет по дороге взглянуть на витрины хозяйственного магазина: необходимо купить новый кофейный сервиз для утреннего завтрака. Она свернула за угол, и сразу же ее внимание привлекла фигура стройного высокого человека в темном, идущего не спеша по противоположному тротуару в ту же сторону, что и она. Металлический наконечник тщательно свернутого зонтика постукивал в такт его легким шагам. Она машинально и с приятным чувством отметила его изящество и стройность, и только тут до нее дошло, кто это… Конечно же, это был Баррантес. Он улыбнулся, узнав ее, потом переложил зонтик в левую руку и почтительно приподнял правую, как бы спрашивая позволения нарушить ее планы. Неотступен, как тень! Вот именно, он был похож на удлиненную вечернюю тень или искусно вырезанный из бумаги силуэт: вкрадчивый, взвешивающий каждое свое движение и в то же время скрытный, не раскрывающий ничего из того, что происходило у него в душе. Флер внимательно следила за ним, пока он пересекал улицу. Она подозревала – почти безо всяких к тому оснований, опираясь лишь на редко изменяющую ей интуицию, – что он принадлежит к той породе людей, которые умеют неожиданно возникнуть перед знакомыми, причем появление их никогда не бывает неуместным, никогда нежеланным, они всегда знают, когда пора откланяться, и тем не менее непременно возникают. В будущем не мешает быть настороже.

– Леди Монт! – с легким – типичным для него, как тотчас подумала Флер, – поклоном, он взял ее руку в перчатке, осторожно соразмеряя силу своего рукопожатия с ее легким. – Наша неожиданная встреча дает мне шанс поблагодарить вас еще раз, – его «bel canto» голос звучал певуче, завораживал.

– В этом нет никакой нужды, сеньор Баррантес, – возразила Флер резче, чем хотела.

– О-о? Вы уже получили мои цветы?

Еще бы! У них дома, на Саут-сквер, уже ощущается нехватка ваз.

– Получила. Чудесные!

– Не менее чудесен был вечер.

Единственное, чего хотела Флер, это продолжить свой путь, но раз уж он шел в том же направлении, они пошли рядом в ногу по посветлевшему тротуару, чуть менее пыльному, чем перед дождем. Его, по-видимому, вполне удовлетворяло воцарившееся между ними молчание, согласованный звук их шагов и легкое постукивание зонтика в промежутках. Флер, не разделявшую этого чувства, постепенно начало раздражать его непринужденное спокойствие. Она сделала еще несколько шагов, прежде чем положить конец ситуации, предполагавшей некоторую душевную близость.

– Скажите… – начала она, и в тот же момент ее случайный спутник произнес:

– Хотел бы я знать… – После чего оба остановились на месте. Он снова слегка наклонил голову. Ничто не тревожило гладкой поверхности его самообладания. – Простите! Прошу вас…

Флер уже забыла, что, собственно, она хотела сказать. Ей просто хотелось нарушить как-то затянувшееся молчание, поэтому она возразила:

– Нет, нет. Что вы хотели спросить?

– Вы можете счесть это за излишнюю смелость с моей стороны.

– Это уж предоставьте судить мне самой. – Флер тут же поняла, что пожалеет о своих словах, сказанных исключительно для того, чтобы овладеть положением. Что бы он ни сказал теперь, она вынуждена будет согласиться.

– Мне очень важно узнать ваше мнение относительно одной вещицы, которую я увидел сегодня утром, и я хотел попросить вас… Это совсем недалеко отсюда… Но я забылся. – Он вдруг резко нахмурил брови, и это невольно подтвердило искренность его слов. – У вас, без сомнения, другие планы.

– Нет, – ответила Флер быстрее, чем следовало, но ее охватило желание возразить не медля ни минуты, опровергнуть любое его представление о себе. – Немного времени у меня есть.

– Отлично! – воскликнул он, громко пристукнув зонтиком по тротуару. Из чего Флер поняла, что сделала большую ошибку, плохо воспользовалась своими картами. Чувство это было для нее новым. Баррантес осторожно взял ее под руку и перевел через улицу, после чего они свернули на Хилл-стрит и пошли в восточном направлении.

Затем они пересекли Беркли-сквер, по Брэтон-стрит дошли до Нью-Бонд-стрит и по Клиффорд-стрит до Корк-стрит. Все это время ни один из них не проронил ни слова, которое нарушило бы то, что встречные, по всей вероятности, воспринимали как молчаливое согласие давних друзей. Перестук по тротуару четырех каблуков и его зонтика создавали ритм, следуя которому шла Флер, полностью погруженная в свои мысли. Никогда прежде ей не приходилось встречать кого-то, кто мог бы потягаться с ней в искусстве держать в руках все нити светских отношений. Его умение владеть собой, любезность, манеры, его шарм и – превыше всего – живость ума были абсолютно равны ее собственным, ставили их на одну доску. Она видела в нем противника и в то же время понимала, что есть в его характере что-то родственное. На самом краю сознания формировалось что-то неясное, подобно тому, как несколько раньше формировались обложившие горизонт темные тучи, таившие в себе угрозу летнему дню. Еще вчера вечером слабое подозрение насчет этого закралось ей в душу, а сейчас она уже была совершенно уверена в том, что он прекрасно сознает их схожесть и, более того, готов преподать какие-то дотоле неизвестные ей законы мастерства. Фантастическая мысль! И тем не менее она физически ощущала ее, а его безукоризненная учтивость по отношению к ней полностью это подтверждала! И фатализм, который в другое время Флер посчитала бы опасным потворством, завладел ею, заменив собой азарт борьбы. Может, принять вызов? Существует ли для нее возможность применить как-то свою энергию в этом мире утраченных возможностей? «Мама знает лучше!» En avant![21]

Находясь в таком настроении, Флер обнаружила, что, к счастью, она оказалась способна не выказать удивления, узнав место, к которому подвел ее аргентинец. Подобно пациенту, приходящему в себя после наркоза, она сознавала, что подверглась операции, но не испытала никакой боли, поняв, что они стоят перед галереей Джун Форсайт – места, где она впервые встретила Джона.

Баррантес подошел к меньшей из двух витрин, боковые стенки которых образовывали небольшой раструб, выходивший в прихожую. Он жестом пригласил ее подойти. Стоя совсем рядом с аргентинцем, поскольку раструб даже в самом широком своем месте не был достаточно поместителен, Флер увидела в витрине небольшую пастель, стоявшую на подставке.

– Это, должно быть, ваш родственник, леди Монт, – сказал он, – Джолион Форсайт.

Она взглянула на подпись художника – фамилия, которую когда-то носила она сама, и дата. И в памяти возник отзвук голоса молодого человека, произнесшего слова, на всю жизнь застрявшие у нее в сердце: «Форсайт? Знаете, ведь это и моя фамилия. Может, мы родственники?» – это были первые слова, которые она услышала от него.

– Да, – услышала свой голос Флер – он звучал будто издалека, хотя ей казалось, говорит она как обычно. – Он двоюродный брат моего отца.

И тут она поняла, что слова аргентинца, рикошетом отскочившие от стекла, которое отделяло ее от картины в серебряной рамке, содержат и еще одно значение. 1909 год. Маленькому мальчику в матроске было на вид лет семь или восемь, так же как и ей самой в то время. Она смотрела на детское личико под шапкой светлых волос. Сомнений быть не могло – однако в душе ее, пока она стояла в узенькой прихожей, ощущая легкую дрожь в коленях, не было места жалости. Флер невольно дотронулась до стекла. Как хорошо было бы проникнуть внутрь, потрогать его волосы, разгладить морщинку между бровями, с детства придававшую ему сходство со львенком. Конечно, мальчик был не кто иной, как Джон!

– Очаровательная вещица, на мой вкус, – сказал Баррантес. – Видно, что художник работал с увлечением. Качество не так часто встречающееся. А мальчуган сосредоточен на чем-то.

Да, он всегда был на чем-то сосредоточен. Как удалось иностранцу найти столь точное слово!

Чтобы глаза не выдали ее собственных чувств, Флер все ниже наклонялась к картине и в конце концов коснулась лбом витрины. Приложившись к холодному стеклу, она мгновенно выпрямилась и снова насторожилась. Отражающийся в стекле Баррантес внимательно наблюдал за ней, не двигаясь, точно приготовившийся к прыжку кот. Она повернулась к нему и светски улыбнулась: голос и глаза ее были холодны и тверды, как стекло.

– Вот именно, сосредоточен! Я думаю, что это мой двоюродный брат Джон Форсайт, хотя мне казалось, что его отец писал исключительно акварели.

– Ага! Я так и думал, что история картины должна быть вам известна…

Оборвав себя, он поспешно толкнул зонтиком входную дверь, распахнул ее и, отодвинувшись к противоположной витрине, прижался спиной к стеклу, в то время как крупная женщина, державшая на руках собачонку с приплюснутым носом, проследовала мимо них через тесную прихожую. Выйдя за дверь и остановившись под навесом, она, не обращая внимания ни на что, кроме неба, к которому был возведен ее недоверчивый взгляд, повернулась и, громко выразив свое недовольство, зашагала к Пиккадилли. Баррантес оторвался от витрины, но не выпустил дверь из рук.

– Итак, решение принято, – сказал он.

– Какое?

– Я куплю ее! – Он снова сделал свободной рукой приглашающий жест и застыл в этой элегантной позе, так что Флер, которой вовсе не хотелось входить в помещение, где все напоминало о нежнейших минутах ее жизни, ничего не оставалось, кроме как быстро придумать, почему она не может это сделать. Того и гляди, его мелкие козыри заберут все ее онеры.

– Я не могу…

– Это займет не более минуты…

– Мне нужно вон в ту кондитерскую…

– Тогда я догоню вас там.

Он сделал шаг к двери, положил свободную руку на то место, где глубоко под жилетом должно было находиться его сердце, и, отвесив легкий поклон Флер, без слов исчез за дверью, ведущей в галерею Джун Форсайт.