Читать книгу Форсайты - Зулейка Доусон - Страница 8

В семье, так же как и в научном мире, существует основной закон, неоспоримый и применимый во всех без исключения случаях. Этот закон гласит, что материя неистребима. Да, ее можно распылить в виде энергии или разложить на составные части, и тем не менее при измерении всегда выясняется, что общая сумма частей остается неизменной. Так обстояло дело и на Форсайтской Бирже, в том плавильном тигле, где проходило проверку и испытание на прочность все, что касалось семьи, и который прежде находился в доме Тимоти на Бэйсуотер-роуд, а теперь, по прошествии нескольких десятилетий, небезуспешно возродился в элегантно обставленной мебелью в стиле ампир гостиной Уинифрид на Грин-стрит. К этому стилю вернулась раскаявшаяся и исправившаяся Уинифрид после краткого и пустого увлечения экспрессионизмом в двадцатые годы. Сейчас в комнате царила золоченая бронза. Ближе к полудню на следующий день после ужина у Флер там обсуждались все присутствовавшие, но наибольший интерес вызывал ее вчерашний гость. О нем говорили наперебой, разобрали буквально по косточкам и в конце концов сошлись на том, что аргентинец – загадка.

Проводив рано утром на поезд ночевавших у нее перед поездкой в Париж Вэла и Холли (которые настойчиво просили ее этого не делать), Уинифрид уже ни о чем другом думать не могла. Возможно, останься она наедине с Вэлом, он охотно поддержал бы разговор об аргентинце. Судя по всему, тот пришелся ему по душе, но кроме него рядом была еще и Холли. При всей своей любви к невестке, Уинифрид с некоторым раздражением чувствовала, что поскольку Холли очень сдержанна в своих суждениях, то волей-неволей следует и самой Уинифрид на нее равняться. Так что к тому времени, как часам к одиннадцати прибыли ее теперешние гости, она чувствовала, что ее, говоря языком заядлых курильщиков, «аж ломает».

Имоджин привезла с собою двух невесток, и, несмотря на уверения, что они заглянули ненадолго и ни в коем случае не останутся к завтраку, так как должны встретиться со своими мужьями в клубе Джека, очень скоро выяснилось, что она разделяет страстное желание матери обсудить события вчерашнего вечера – и в первую очередь гостя – и уже по пути сюда всеми силами разжигала к ним интерес.

Одним словом, все, что имело место накануне вечером, было разобрано и рассмотрено в мельчайших подробностях. Как этот иностранец вошел в гостиную! – а приехал он в экипаже – представляете? Рост, умение держаться и обаяние… брюнет, хорош собой. А какой собеседник! Такой учтивый и такой эрудированный!

Своим воодушевлением и убежденностью Уинифрид и Имоджин вогнали своих слушательниц чуть ли не в экстаз, делясь с ними наблюдениями и выводами, которых, повинуясь правилам светских приличий, не могли себе позволить в гостиной на Саут-сквер накануне вечером. Следует отметить, что их аудитория благодарно принимала любую сплетню, однако то, что они услышали, заставило бы и более благочестивых дам навострить уши. Уже приближалось время полуденного коктейля – время, имевшее в глазах кардигановских жен особую прелесть, а впереди их ждали еще новые чудеса.

– А потом мама спросила его насчет семьи его матери-англичанки – и, как вы думаете, что он ей сказал?

Ответом было молчание; обе, затаив дыхание, ждали, пока Имоджин, выдержав паузу, продолжит рассказ:

– Он сказал, что это его отец родился в английской семье и что он не был женат на его матери.

Невестки удовлетворенно перевели дыхание.

– Но кто же он тогда?

Это спросила Селия Кардиган, двадцатидвухлетняя жена Джона, старшего сына Имоджин. Она сидела у рояля на позолоченном табурете, изящно скрестив ноги и выставив напоказ свои новые туфли, которые, по-видимому, ей еще не перестали нравиться. Кабинетный рояль красного дерева за ее спиной – реликвия из дома Тимоти[8] – издал бы, наверное, какой-нибудь тревожный аккорд, будь на то его воля. Вместо рояля вопрос подхватила вторая невестка, двадцатилетняя Сисили, совсем недавно вышедшая замуж за Джемса, младшего сына Имоджин. Она с живостью наклонилась вперед, опершись о козетку, стоявшую рядом с бабушкой.

– Да! И где мать Флер откопала его?

– Откуда нам знать, мои милые, – сказала Уинифрид. – Он рассказывал что-то о своем отчиме, о его ферме – у них они называются ранчо – в Аргентине. Насколько я понимаю, у него конный завод, он разводит лошадей для игры в поло, что очень интересно для нашего Вэла. К концу вечера они очень подружились. Но остается загадочным его происхождение. Сам он, безусловно, до кончиков ногтей джентльмен… – В отношении этого последнего пункта она была непреклонна, поскольку для Уинифрид нетленными были некоторые прежние светские критерии (первыми среди них числились манеры и внешность), и с каждым прожитым годом она все более убеждалась в их нетленности. Селия мило улыбнулась, однако ее прелестные глаза были потуплены.

– Но как же это возможно? Я хочу сказать, быть джентльменом… Если он действительно незакон…

– Селия! – Логика Уинифрид чуть не угодила в собственную ловушку.

– Как бы то ни было, судя по вашим рассказам, он просто душка. Везет же Флер! – заключила неустрашимая Селия.

– Жаль, что мы не видели его, – все это так романтично… и загадочно, – сказала Сисили.

Имоджин снисходительно улыбнулась, высвобождая свои телеса из кресла. Две эти юные особы успешно заменили дочерей, которых так и не послал ей Бог, и она сразу же, не задумываясь, приняла их в свои объятья и полюбила. Сыновья ее выросли на удивление трезвыми юношами – здоровыми и здравомыслящими, – а какими еще могли получиться сыновья Джека? – так что она воспринимала причуды Селии и Сисили как некую справедливую компенсацию. Привязанности Уинифрид всегда соответствовали привязанностям ее детей, и она уже с удовольствием предвкушала появление будущих «очень маленьких Кардиганов», как она называла их, хотя с их появлением на свет она неизбежно должна будет превратиться в прабабушку! То, что девочки эти еще до замужества были лучшими подругами, рассматривалось исключительно как чудесный дополнительный подарок к празднику. Они почти никогда не показывались порознь, и их ровесник, новоприобретенный кузен Джон Хэймен, считавший (и не так уж необоснованно), что отпущенная семье квота мозгов перешла по диагонали от внучатого дяди Джорджа к нему, называл их всегда Гвендолин и Сисили[9].

Большие бронзовые каминные часы с легким скрежетом продвигали филигранные стрелки вверх к цифре, обозначавшей полдень. В предчувствии боя эти стрелки целомудренно прятали от глаз – правда, иногда с легким опозданием – время, когда гостям предлагают коктейль.

– Он остановился у них? – Вопрос задала опять-таки Селия, которая, поняв намек свекрови и сверившись с каминными часами, поднялась прощаться. Но его с таким же успехом могла задать и Сисили, голоса подруг были похожи так же, как похожи друг на друга были эти темноволосые, миловидные с озорными порой глазами девочки, – голоса звучали совершенно одинаково, и, когда их обладательницы начинали тараторить, перебивая одна другую, можно было подумать, что говорит кто-то один.

– Нет, – ответила Уинифрид, – в «Дорчестере».

В раздавшихся восклицаниях звучало нескрываемое разочарование.

– Он занял там свой обычный номер – люкс, – прибавила Уинифрид, сама не зная, что хотела сказать этим, кроме того разве, что он привык, бывая в Лондоне, останавливаться в этой гостинице и собирается прожить там довольно долго.

– О?! – снова воскликнула Сисили. – Значит, мы так и не увидим его, разве что Флер пригласит нас к себе.

Хотя сама понимала, что вряд ли можно мечтать о такой возможности: в глазах кардигановских невесток Флер была чуть ли не неземным созданием, ходячим совершенством, удручающе далеким от простых смертных, вроде них самих. Если бы аргентинец остановился на Саут-сквер, они могли бы заглянуть как-нибудь днем «на ура», по их выражению. Что же касается официального приглашения, рассчитывать на это было трудно.

– Разве что вы познакомитесь с ним здесь. – В глазах у Уинифрид блеснул огонек, когда она увидела, какое впечатление произвели ее слова.

Направившиеся было в гостиную молоденькие женщины в мгновение ока снова оказались у ее кресла.

– О, бабушка! Вы пригласили его к себе? На какой день? Когда вы ждете его? Как по-вашему, он придет?

Они заговорили разом, перебивая друг друга, не скрывая восторга, от которого с каждой соскочило лет по пять по крайней мере. Уинифрид даже руку подняла, чтобы приостановить поток их слов.

– У меня нет ни малейшего представления, когда он придет, но я не вижу, почему бы он мог не прийти. Я сказала, что буду рада видеть его у себя в любой день, и он принял приглашение с радостью. Так что вполне возможно, ваше желание осуществится.

Без сомнения, и прежде бывали минуты, когда Уинифрид чувствовала себя доброй волшебницей по отношению к этим юным созданиям, чей жизненный опыт и благоразумие ни в какое сравнение с ее не шли, но даже имей она в своем распоряжении волшебную палочку, вряд ли ей удалось бы сотворить что-нибудь подобное тому, что произошло в следующий момент, или внести в происшедшее какие-то улучшения.

Горничная Уинифрид, Миллер, вышколенная in situ[10] на Грин-стрит давно уже ушедшей на покой Смизер и потому куда более уверенно справлявшаяся с незнакомыми фамилиями, чем бедняжка Тимс на Саут-сквер, открыла дверь гостиной и возвестила:

– Мистер Баррантес, мадам!

Старые часы только начали вызванивать свою мелодию, когда в дверях появилась высокая фигура человека, движения которого были в меру неторопливы, а уши и не думали гореть. С первым ударом наступившего часа ресницы Сисили Кардиган затрепетали, как они не трепетали ни разу с того дня, десять месяцев тому назад, когда Джек Кардиган, опустившись на одно колено, храбро предложил ей сменить свою прежнюю фамилию на теперешнюю.

Небольшое, но какое важное в эти годы! – преимущество в возрасте позволило Селии внешне сохранить спокойствие, но зато в желудке у нее возникло ощущение, будто там резвится целый рой бабочек.

Пока прелестная мелодия в до мажор лилась с каминной полки, Баррантес одним спокойным взглядом выразительных темных глаз успел охватить все женское общество, медленно опустив затем на миг пушистые ресницы. Потом незаметно поправил манжеты – жест, свидетельствующий о почтении, – и на мгновение замер на пороге комнаты.

– Может, я не вовремя, миссис Дарти, – мягко сказал он, переводя взгляд на часы – отзвуки боя еще не успели растаять в дальних углах комнаты. – Пожалуй, сейчас уже слишком поздно для утреннего визита?

– Ни в коем случае! Если бы вы не пришли, я осталась бы в полном одиночестве – моя дочь и внучки как раз собрались уходить. Вы должны выпить рюмку хереса и позавтракать со мной, сеньор Баррантес, вы прекрасно выбрали время.

То, что они пока еще не овладели искусством точно выбирать время, объяснялось тем, что двум юным миссис Кардиган были совершенно недоступны ни безукоризненная светскость Флер, ни ее официальные приемы. Они попытались сыграть в загадочность, когда Уинифрид по очереди представляла их гостю, сознавая при этом, что помочь им в этот момент мог разве что ангел-хранитель. Но какие у него глаза! А духи, запах которых долетел, когда он протягивал руку, – такой тонкий и волнующий! Эх, им бы так!..

* * *

Утро следующего после ее званого ужина дня Флер провела в тихой ярости на свою мать. Достаточно было поднять телефонную трубку, соединиться с Парижем и сказать ей все, что она думает по поводу ее штучек. Это было бы проще простого; Флер знала совершенно точно, что хочет сказать, и прекрасно догадывалась о том, что ответит ей мать.

Она просто слышала их разговор:

– Ну как тебе понравился месье Бар-р-рантес, Флер?

– Он не так уж неотразим, как ты – и он сам – воображаете, мама.

– Mais – pourquoi pas?[11]

– Mais pourquoi?[12]

– Ah! la quelle dommage![13]

Нет, она не станет звонить. Их отношения с матерью прочно покоились на взаимном понимании, а не на обмене секретами. Так зачем же выяснять, что толкнуло ее мать безрассудно направить к дочери возможного любовника. Флер понимала, что всеобщее представление о французах как о людях романтически настроенных ошибочно, что все они – включая ее мать – были людьми весьма практичными. Аннет прекрасно видела, что дочь ее настроена нервно, знала, что нервна она была с детства, что любые ограничения раздражают ее, хотя порой и кажется, что она вполне смирилась с уздой обстоятельств. Итак, весьма практичная француженка – мать Флер, чтобы развлечь ее, подобрала ей на забаву этого видного иностранца. Прекрасно! Если он к этому расположен, пусть не щадит усилий, так как Флер при ее теперешнем настроении не так-то легко развеселить. Пытаясь добиться успеха, он должен будет превзойти самого себя, иначе она и не заметит его стараний.

Запрятав заготовленный ультиматум в глубине души (авось когда-нибудь пригодится), Флер пошла наверх в детскую. Она обещала Кэт съездить с ней в книжный магазин – до чего же эта девочка обожает книги.

* * *

То же самое утро началось для отца и сына с того, что старший Монт предложил помочь младшему с приготовлением уроков на понедельник. Предложение было вполне искренне, но, возможно, Майкл не проявил бы такой готовности, знай он, что предметы, в приготовлении которых требовалась помощь, были перевод латинских стихов и квадратные уравнения.

– Ну, в математике ты и сам отлично соображаешь, – сказал Майкл, – а ученого учить – только портить.

Младший Монт ничуть не огорчился, поскольку никакого секрета цифры для него не представляли. Вообще-то, если верить отчетам по успеваемости, преподаватели в своем большинстве считали Кита «хорошим учеником». Из этого родители заключали, что если ни один предмет не пробуждает в нем жажды знания, то и трудностей ни один для него не представляет. Мальчик – хотя «мальчиком» ему оставалось называться уже совсем недолго, – по мнению хэрроуских учителей, учился «легко», однако никто ни разу не отметил, что делает он это с энтузиазмом.

Латинский поэт оказался Вергилием; его изгнанные и сосланные троянцы, несмотря на все злоключения, пережитые в бурном море, умудрились достичь берега Альба-Лонги вовремя, как раз к концу семестра. Пододвинув к столу два стула и положив перед собой «Энеиду», десятый и будущий одиннадцатый баронеты пыхтели над запутанными стихотворными фразами древнего эпоса, которые Кит должен был до понедельника переложить в хорошую прозу.

По правде говоря, пыхтел главным образом Майкл. Он вспомнил, как в возрасте сына зубрил нескончаемые отрывки Восьмой книги к дню школьного акта в Винчестере, и сейчас время от времени узнавал какие-то строфы, однако вспомнил он также, что никогда не был вполне уверен в своем переводе.

Кит выискивал незнакомые слова – их было не так уж много, – тогда как Майкл перелистывал страницы касселевского «сокращенного изложения», где латино-английский раздел оказался, на беду, куда более «сокращенным», чем в его время.

В чем-то неуверенный, Майкл вернулся к тексту.

– Понимаю, что толку от меня мало, но кто это говорит – Эней? Или король Эвандер? Конечно, Эней! Он все время разглагольствовал по поводу своей судьбы.

Кит, в памяти которого падежные окончания сохранились лучше, понял, что говорил все-таки Эвандер, и на всякий случай отметил что-то в тетрадке, не посчитав нужным поправлять отца. Скупость жеста быстро становилась основным принципом его поведения в делах, не представлявших для него большого значения.

* * *

В ожидании Кита, побежавшего за своим блейзером, Майкл, стоя под тяжеловесной рамой слишком большой для их холла картины Гогена, вскрывал вторую утреннюю почту, перед тем как отправиться на заслуженный, по мнению всех членов семьи, завтрак в ресторан. Поскольку ножа для разрезания бумаги под рукой не оказалось, он на собственном опыте познавал, что, как правило, вес вложенного в конверт листка бумаги обратно пропорционален значимости на нем написанного. Приглашения! Майкла нельзя было назвать человеком недоброжелательным, но мысли, возникавшие у него в голове по мере того, как он бросал на поднос вместе с конвертами твердые карточки, которые выглядели как вафли, купленные в дорогой кондитерской, были достаточно неприязненны. Само качество бумаги начинало возмущать его, однако он был достаточно честен, чтобы признать, что сам является порождением уклада жизни общества, оказавшегося способным так прореагировать – или, лучше сказать, никак не реагировать – на кризис, нависший над государством, а может, и над всем миром.

Что-то заставило его снова взять последнюю карточку. Она выделялась из прочих своим казенным видом, наверное, что-то связанное с благотворительной деятельностью Флер – в этом случае она хотя бы заслуживает внимания.

«Галерея Думетриуса приглашает

(следовали их имена, выписанные четким красивым почерком)

на торжественное открытие выставки испанских художников в своем новом помещении в Берлингтон-Гарденз в среду, 23-го августа, 1939 г.».

Звездочка, начертанная все той же точной рукой в нижнем углу карточки, приглашала его обратить внимание и на обратную сторону приглашения. Майкл перевернул карточку; такая же аккуратно вычерченная звездочка указывала на добавление:

«Представляется также небольшого размера картина Гойи из наследия Форсайта».

У Майкла мелькнуло смутное воспоминание о каких-то документах на этот счет, полученных в начале года из Национальной галереи – государственного «хранителя» некогда частной коллекции, переданной Сомсом Форсайтом в дар благодарной стране. Наверное, Флер занималась этим делом, он, во всяком случае, не имел к нему никакого отношения. К моменту смерти ее отца коллекция состояла из семидесяти с чем-то картин – некоторые из них были весьма ценные: например, Маклиз, Морланд, два старых Кроума, один ранний Тенье, Фрагонар, конечно, Гойя и, по меньшей мере, четыре Гогена. Флер пожелала сохранить только одного из них, вот этого, хотя отец в своем завещании предоставил ей полную свободу действий и она могла взять себе все, что хотела. Еще она заказала копию картины Гойи для своей Испанской комнаты, и это было все.

Что ж, они, конечно, сходят на выставку галереи Думетриуса и посмотрят на старую прелестницу, укутанную в свои черные кружева, в окружении картин, созданных ее соотечественниками. Только на какую Испанию будут они смотреть? Испанию Гойи?.. бедняги Льюиса?.. или генерала Франко?

Майкл еще раз посмотрел на приписку. Небольшого размера картина Гойи? Врожденное чувство юмора – лучшее и самое его живучее качество – вернулось к нему. Старый Форсайт порадовался бы, увидев ее.

Кит сбежал по лестнице, прыгая через ступеньки, и, обменявшись обезоруживающей улыбкой и любящим взглядом из-под нахмуренных бровей, отец и сын отправились в Сент-Джеймс-парк немного прогуляться.