Читать книгу Истопник - Александр Куприянов - Страница 5

Перед печкой-буржуйкой, в таежной заимке, срубленной на левом склоне у восточного портала тоннеля, сидит на скамейке Костя Ярков. Он чистит пистолет-парабеллум, протирая ветошью каждую деталь. Вбивает в рукоятку обойму, загоняет один патрон в ствол. Не слышит сухого щелчка. «Непорядок, – думает Костя, – надо бы флажок предохранителя проверить».

Костя высокий и плечистый малый. Ему, наверное, лет тридцать пять. Виски слегка тронула седина. И он чалдон.

Так называют в здешних местах выходцев с Дона – казаков-переселенцев, чьи предки уходили от царя в Сибирь и на восток страны.

Давнее, тревожное время.

А сейчас оно не тревожное?

«Времена не выбирают, в них живут и умирают». Написал поэт Александр Кушнер.

В отличие от Заболоцкого и Мандельштама, он не сидел в лагерях. Но написал точно: «Что ни век, то век железный».

Казаки не хотели подчиняться цареву указу. Убегали в Сибирь и на Дальний Восток, женились на местных красавицах. Якутках, тунгусках и эвенкийках, дочерях вождей таежных племен. Рождались дети с голубыми глазами и черными, как вороново крыло, волосами. Они становились упрямыми и непокорными охотниками, рыбаками и землепашцами. Они все время шли встречь солнцу. Ярковы, Ермаковы, Панкратовы, Фокины… Умные и выносливые. Преданные роду. И снова у них рождались дети. С узкими уже глазами, широкими скулами и желтоватым цветом кожи.

Их дразнили: «Желтопупый чалдон!»

Так образовалась прослойка населения, которую прозвали чалдонами. Чалдон – человек с Дона.

Наполовину он русский, наполовину – тунгус.

Тунгусами тогда считали всех туземцев-аборигенов. А ведь были еще в тех краях камчадалы и сахалы. Беглые каторжники с Камчатки и Сахалина. Они становились сплавщиками, золотоискателями, погонщиками собак. Каюрами.

Люди фарта, очень часто – разбойники и душегубы.

Да просто злодеи!

А чалдоны – те блюли православную веру, держали чистоту и порядок в домах. «Крыльцо блестит – чалдон живет!» Так про них говорили в селеньях по Ангаре, Бурее, Амгуни и Амуру. По воскресеньям чалдоны всей семьей гоняли чаи из медных самоваров. Ведро входило в такой самовар.

Менялись черты их лица, но не менялся уклад жизни. Гордость чалдонов тоже не пропала в веках.

Мы пока не знаем, чем занимается Костя Ярков.

Сейчас он собирается в дорогу. Почистил пистолет, растопил печурку, чтобы вскипятить чай, обувается в торбоза. Торбоза – меховые сапоги, сшитые из камуса, части шкуры с голени оленя.

Костя заваривает чай с лимонником. Лимонник растет у ручьев по склонам южных сопок. В здешних местах он большая редкость. Костя бережет каждую ягодку. Можно заварить горстку, а можно прямо с куста наломать красно-зеленых веток-лиан и сунуть в кипящий на походном костерке котелок. Кружка чая с лимонником – и легко идешь десять километров на широких лыжах по охотничьему путику с расставленными на соболя кулёмками. Ловушки такие.

Холщовый мешочек с сушеным лимонником висит, подвешенный к центральной балке потолка. Камера подробно показывает убранство заимки. Закопченный чайник на плите, мутное и подслеповатое окошко, затянутое то ли рыбьим пузырем, то ли какой-то пленкой, напоминающей слюду. Явно не стекло. На подоконнике лежат патроны с пыжами – рыжими, из войлока, и особая блесна. Эх, блесна-блесёнка! Сам бы ловился на такую… Стальная пластинка, обшитая беличьей шкуркой. Называется «мышь». На блесну-мышь в здешних горных реках ловят редкую рыбу тайменя. Ловят глубокой ночью, когда таймень играет на плесах и хвостом глушит падающих в стремнину с берегов полевок и бурундуков.

Встык с подоконником небольшой, но крепкий стол. На нем стоит чалдонский самовар – медный, бликующий от языков пламени в буржуйке. Достался в наследство от отца.

Невысокой стопкой сложены тетради. По виду школьные. В одной из них – той, что потолще и с коленкоровым переплетом, Костя пишет то ли повесть, то ли воспоминания. О том, как он служил на стройке-500. В других, в косую линейку и в клеточку, ведет записи о глубине снега и перепадах температуры возле тоннеля. Еще недавно Костя Ярков учился на преподавателя. Историко-географический факультет Комсомольского-на-Амуре пединститута.

Его открыли два года назад, в 54-м.

Отдельно стоит аккордеон с перламутровой отделкой.

Он трофейный, немецкий. Называется «Koch».

Аккордеон прикрыт вышитой салфеткой.

Вышивка – морской парусник.

Костя умеет играть на аккордеоне.

Под столом лежит лоток для промывки золота на таежных ручьях. Старатели его называют батура. Лоток выдолблен из толстого ствола тополя.

В здешних местах на любой речке встретишь лепестки и тычинки золота. Старики говорят, что даже самородки попадаются.

Костя не только любит писать воспоминания, играть на аккордеоне и измерять глубину снегов.

Еще он любит искать самородки.

Хотя это и не основное его занятие.

На столе лежит большая книга в кожаном переплете. Сразу видно, что редкое издание. Крупным планом, на весь экран, наплывает страница. Читаем: «НКВД СССР. Управление по изысканиям и проектированию Байкало-Амурской ж.-д. магистрали. Бампроект. Экземпляр № 24. Комсомольск-на-Амуре. 1945 год».

Как попала такая редкая книга в охотничью избушку, мы пока не знаем.

В центре первой страницы фолианта – глобус, на котором красной жилкой бьется новая трасса. И мы сразу осознаем ее важность не только для Советской страны, но и для всего земного шара.

Байкало-Амурская магистраль.

Так называется дорога, обозначенная на глобусе.

Кто-то переворачивает страницы. Кажется, что само время. На следующей, прямо в центре, надпись:

«Автором проекта Байкало-Амурской железнодорожной магистрали является “БАМПРОЕКТ НКВД СССР”».

И сразу какое-то странное чувство охватывает нас.

Гордость перемешивается с тревогой.

Возникает нарезка кадров.

Мы видим, как загораются костры вдоль магистрали.

Пахнет гарью, тяжелой хвоей, лают сторожевые псы и слышна лагерная брань. Сержант-контролер в белом полушубке открывает ворота. Они покрыты инеем и тоскливо скрипят на ветру. Еще раннее утро и потому темно. Крупные звезды на небе. Луч прожектора с вышки освещает ворота. Над верхней балкой, примотанный колючей проволокой, висит замерзший зэк. Он в полосатой телогрейке. В натуре – жмур.

В ногах у него фанерка с надписью «Так ему и надо!»

Неудачно ушел в побег. Замерз на берегу эвенкийской речки Аваха.

Что по-русски значит Чёрт. Еще не знакомая нам речка. Она бьется, как в клетке, в каменном ущелье у Дуссе-Алиньского тоннеля.

Тело беглеца на жердине принесли в лагерь.

Руки-ноги связаны, продета палка.

Так носят добытого оленя охотники.

И в назидание примотали над воротами.

До весны и провисел. Пока не пошел тленом.

Так ему и надо…

Эх-эх!

Костя вздыхает, вороша в печке лучину вперемежку с берестой. Огонь лижет лучину, береста потрескивает и скручивается в огненные колечки. Мы видим руки Кости Яркова, он греет их у огня. На левой ладони, между большим и указательным пальцем, прямо в ложбинке, татуировка: Сталина.

Нет, не Сталин, а именно Сталина. Женское имя.

Хотя понятно, в честь кого Сталинами называли в те времена девчонок.

У Кости на заимке хорошая печка-буржуйка. Тяжелая. Она сварена из листовой стали, обложена круглыми валунами.

Гольцов и каменных осыпей здесь куда тебе с добром! А на трубе задвижка.

Зимовуха не выстудится.

Ведь обычно тепло улетает за пару часов из охотничьей заимки.

Печку Косте оставили военные дядьки. То ли изыскатели, то ли маркшейдеры. Они готовили Дуссе-Алиньский тоннель к консервации.

Уже какой по счету!

Начальник партии, капитан, сказал тогда Косте:

– В тепле будешь… Правда, тоннель такой буржуйкой не протопишь. Тебе придется разводить два костра, у западного и восточного порталов. Появится тяга, теплый воздух пойдет в тоннель. Даст бог, не зарастет льдом!

Предсказание капитана не сбудется. К началу 70-х тоннель полностью зарастет льдом. Солдатики железнодорожных войск совершат подвиг – очистят тоннель. 33 тысячи кубометров льда!

Но это когда еще будет!

А пока…

Пока Костя Ярков работает истопником Дуссе-Алиньского тоннеля. Рано утром он разводит костер у восточного портала. Хворост, береста, бревна-швырок заготовлены с лета. Потом топает по шпалам – один километр восемьсот пятьдесят два метра. Такая, по документам, длина тоннеля. И на портале западном, в сторону Солоней и Ургала, а если смотреть по карте еще выше, то в сторону Нимана и Йорика, разводит второй костер.

Йорик – горный ручей за Ердаком и Усть-Ниманом. По трассе от Чегдомына на Софийск. Есть Малый Йорик. И есть Большой. Йорик манит Костю. Там нашли много золота. Вот бы испробовать на ручье свое корытце, выдолбленное из тополя. Почему-то Костя точно знает, что на Большом Йорике его поджидает удача. Старатели говорят – фарт.

Костя любит смаковать местные географические названия. Перебирает буквы во рту, как горный ручей перекатывает камешки-голыши. Йорик, Ердак, Иерохан, Алонка… Гора Джалогумен, 1300 метров над уровнем моря.

Все знакомо с детства.

И по-прежнему тянет туда, в эти загадочные точки на карте.

Костя прикрыл задвижку на трубе, сунул пистолет в удобный, специально пришитый под мышкой, брезентовый карман, похожий на кобуру. Подпоясал телогрейку офицерским ремнем и вышел из зимовья.

Петли на входной двери печально скрипнули.

Ржавый звук повис в густом воздухе.

От портала тоннеля поднимался туман.

«Надо бы смазать солидолом, – тревожно подумал Костя про двери, – нехорошо, когда петли так скрипят. Плохая примета. Вот вернусь и смажу. И предохранитель на пистолете проверю. Обязательно».

И тут же успокоил себя.

Сталина как говорила? Если деревья покрылись инеем, все будет сказочно!

Недалекие кусты закуржавились, елки стояли с белыми кронами, словно принарядились в нарядные шали.

Оттепель обычно приходила перед метелью.

Костя пришел на заимку чуть больше года назад.

Пришлось избушку ремонтировать. Заменил прогнившие доски крыльца, подоконники. Стекло в единственном окошке тоже было выбито. В одном из бараков лагеря нашел кусок слюдяной пленки, прибил ее гвоздями.

С ворот на вахте зоны снял запор-щеколду. Массивная пластина со шляпками заклепок, стальной штырь, входящий в круглые петли, и отдельно крючок, больше похожий на крюк. Щеколда и заклепки заржавели. Отмочил в керосине. Приладил на двери избушки.

Щеколда легко, с лязгом, закрывалась. Только пальцем тронь.

А потом подумал: зачем сейчас щеколда в тайге?

Мы сейчас хорошо видим лагерный запор.

Грубые шляпки с заусенцами, ржавчина, въевшаяся в пластину, сама щеколда с отполированной ручкой штыря.

Множество раз его открывали и закрывали.

Щеколда покрыта изморозью.

Когда Костя вернулся на Дуссе-Алинь и первый раз зашел в бараки, он был неприятно удивлен. Все сохранилось! Нары-вагонки, грубые столы, печки, обмазанные глиной и обложенные валунами. Кое-где, правда, по кирпичам побежали трещины. Лагерный пункт был готов к приему зэков. Хотя после последней консервации тоннеля прошло уже почти три года. Вышки охранников по периметру стояли не покосившиеся, колючая проволока предзонника не провисла. А ведь строили в 39-м, наспех. Но получилось основательно! Как на века. Косте даже показалось, что он слышит лай овчарок и молитву начкара на переходе в промышленную зону: «Внимание, заключенные! Вы поступаете в распоряжение конвоя… Шаг влево, шаг вправо…»

Костя из барака выскочил как ошпаренный. Хотя мог бы на первое время устроиться в каморке дневального. Там даже лампа керосиновая осталась стоять на тумбочке. Правда, фитиль, как шагреневая кожа, съежился и засох. Почти окаменел.

Больше в барак он не возвращался. Единственное, что сделал, разобрал в своей избушке нары и перенес туда железную кровать из бригадирского отсека. А может, то был закуток дежурного по бараку. Начальство и начальнички помельче, придурки, устраивались в лагерях основательней зэков. В комнатушках-пеналах, которые называли кабинками, на стенках висели лебеди и крымские ротонды, увитые плющом и виноградом. Картины рисовали на клеенках зэки, умельцы и мастера на все руки. И пианисты среди них встречались, и цирковые, и литераторы.

А уж художников всегда хватало с избытком.

Костя привалил дверь своей зимовухи брёвешком.

Охотничьи избушки в тайге не запирают.

На сотни верст в любую сторону ни души. А заимка в лесу – на то она и заимка. Она примет и обогреет любого путника: сбившегося в пути туриста, продрогшего охотника, беглого арестанта.

Заимка даст взаймы.

Охотник оставлял в избушке для других, приходящих следом, сухие дрова, спички, соль, сухари и мешочек муки.

Так было положено по таежному закону.

Правда, сейчас в тайге уже всё по-другому. Вместо приземистой, словно вросшей в скалу, избушки можешь найти обгорелые бревна и пепелище. Пьяные туристы, в отсутствие фейерверка и петард, устраивали себе прощальный костер.

Но ни туриста, ни беглого зэка в дуссе-алиньской тайге не встретишь. Лагеря давно позакрывали, а зэки побросали свои тачки.

И ушли из бараков.

Напомним, что стоит холодная весна 1956 года.

Точнее – самый конец февраля.

Люди гражданские в поселках и вольняшки – вольнонаемные, что работали в системе Бамлага, часто путали понятие лагерь с лагерным пунктом. Костя давно это понял. Когда-то он работал в Амурском лагере. Управление квартировалось в Свободном, тогда еще поселке. Городом его назовут позже. Парадокс жестокого времени. Город Свободный – столица арестантского края. В ведении Амурского лагеря находилось не менее пяти десятков лагерных пунктов. Лагпункты, они как патроны в обойме. Тяжеленькая и ладная, обойма сама ложится в рукоятку пистолета. А рукоятка в ладонь. Оружие словно прирастает к руке. В обойме подогнанные друг к другу, прижатые тугой пружиной патроны. Готовые к выстрелу.

Только сними предохранитель и нажми курок. Еще отец говорил Косте: «Знаешь, что самое удобное в мире? Оружие… Да хоть то же охотничье ружье возьми! Как будто растет из плеча. Так люди придумали».

Костя, когда уволился из органов и собирался поступать в институт, надежно спрятал свой парабеллум. На задах родительского огорода в Ургале. Смазал солидолом, обернул промасленной ветошью, туго запеленал брезентом и в железном ящичке закопал за баней.

Патроны хранились отдельно, на чердаке.

Почему-то знал Ярков, что пистолет ему еще пригодится. Не закончив первый курс, Костя институт бросил.

Студенческая вольница оказалась не для него, офицера, живущего долгие годы по приказу. Да и староват он был для института. Однокурсники – сосунки, которых он учил стрелять в осоавиахимовских кружках, и преподаватели-демагоги уже не таясь разглагольствовали о сталинских застенках, о лжетеориях в языкознании и обзывали Костю вохряком. А что плохого сделала ВОХРа? Она охраняла преступников и врагов народа. И вот вам пожалуйста – вохряк. Костю, фронтовика и офицера, такое отношение к себе коробило. В отставку он ушел в звании капитана МВД. НКВД упразднили в марте 1946 года. Костя хорошо запомнил ту весну. Он вернулся с войны. Добивал в Прибалтике лесных братьев. Поступил на работу в Амурский лагерь, а потом в управление к начальнику Бамлага Френкелю. Тогда же встретил Сталину Говердовскую, свою любимую. На Дуссе-Алине.

Встретил и потерял. За одну ночь.

Но зато какая это была ночь!

Сталину арестовали по подозрению в связях с японской разведкой и за антисоветскую пропаганду. Косте пришлось давать устные показания на Сталину. Иначе бы сам не выжил. Не вступил бы в ряды славных голубых фуражек. А погнали бы чалдона Костю Яркова по этапу.

А что для чалдона страшнее смерти?

Неволя…

В лагере Сталина родила ребенка – мальчика. Потом, рассказывали, ее досрочно освободили. А может, попала под амнистию. Сталин уже умер. Кто-то из общих знакомых по службе на стройке-500 сказал Косте, что мальчишка похож на него, Костю Яркова. Как две капли воды.

Эх, эх!

Домой, на Ургал, после первого курса возвращаться было стыдно. С фронта пришел героем-орденоносцем и в лагере тоже не оплошал. Даже беглых зэков доставал метким выстрелом. Имел благодарности генерала-лейтенанта Френкеля и Почетную грамоту за подписью самого генералиссимуса Сталина. А в институте не смог справиться со сворой сильно грамотных. Злобных и коварных зверьков. Откуда только в наше советское время народились такие?! Девчонки-студентки были похожи на крикливых соек. Пацаны на хорьков. На коллоквиумах по истории, коллективных толковищах, они сбивались в стаи и набрасывались на труп упавшего льва. Кто только не клевал умершего вождя… Косте было невыносимо слушать такое! Направляли хорьков и соек кудловатые тетки-преподавательницы, Костя называл их росомахами. Росомаха, обжора, идет на падаль… Доценты и профессура истфака, где учился Костя, многие из них – вчерашние фронтовики, пугливо поджимали хвосты и на прямые вопросы студента-переростка Яркова: «А что же происходит с теорией и практикой обострения классовой борьбы по мере победы социализма?!» отвечали уклончиво. Дескать, классовую борьбу никто не отменял. Но средства не всегда оправдывают цель. «Опущенные волки», – думал про них Костя. Подранных и побитых волков он встречал в ургальской тайге. Они скалились издали, но боялись подходить к человеку со стволом в руках. Не зря у зэков существовало ругательство волки позорные. И вся свора, которую Костя сравнивал с пакостным зверьем, навалилась на Сталина. Еще вчера они славили Иосифа Виссарионовича. Ведь нельзя же было не славить! А сегодня со сладострастием слушали малолеток, рассуждающих о перегибах на местах и об очищении партии.

Берию уже расстреляли. Пели частушку:

Антисоветская пропаганда. Та же 58-я статья, пункт 10.

Бывший почтарь на лагпункте женского портала дядя Коля Бородин, а теперь смотритель водомерного поста на Бурее, – Костя приезжал к нему на тайменную рыбалку, – как-то задумчиво спросил вечером, у костерка: «Костя, ты не знаешь? По радио все про какой-то куль талдычат… Вроде как Сталин его скоммуниздил».

Анекдот!

Костя коротко хохотнул.

У дяди Коли было три класса начальной школы. Но бабские посылки на Дуссе-Алине он шмонал ловко. В накладе не оставались ни зэчки, ни их начальницы. И себя, конечно, он не обижал. Косте, как земляку, тоже перепадало. Такие были понятия. Бердычом надо делиться каждому. Кто этот бердыч, посылку с воли, получает. В посылках колбаса копченая, сало и печенье, носки теплые, вязанные из козьего пуха.

Костя институт бросил и как-то сразу отчаянно забомжевал. Кантовался то на речных баржах и дебаркадерах, то на железнодорожном вокзале. Там легко было затеряться среди пассажиров. Связался с блатными и попрошайками-инвалидами на каталках. Их звали самоварами. Торговали порнографическими открытками и краплеными картами. Они-то и свели Костю с главным самоваром Комсомольска, Мыколой-бандеровцем, Николаем Степановичем Гринько. Говорили, что Мыкола, безногий, ушел на рывок – сбежал из лагеря. Собрал местных золотушников-старателей в артель «Амгунь». Костя пришел к Мыколе устраиваться на работу начальником охраны. Мыкола оказался нотный. То есть опытный и знающий. Посмотрел на Костю пристально глазками-буравчиками.

Словно прострелил насквозь.

И задал единственный вопрос: «Вертухай?»

Костя напрягся. Ну что они все – сговорились, что ли? «Я снайпер!» Мыкола прищурился: «Не ты ли, милок, гонял нас по Солоням?! Троих корешков моих положил – Захарку, Писателя и Смотрителя путей. И бабешку одну – Зину, портниху».

Костя вздрогнул.

…Через год службы в Управлении Бамлагом его срочно отправили в командировку на Дуссе-Алинь. Там группа опытных зэков-паханов, так пояснили, когда ставили задачу, очень умно сбежала. Устроили шухер и погоню направили по ложному следу.

А сами ушли в сторону Ургала.

Костя летел из Свободного на «Аннушке». В дороге все продумал и вызвался догнать. Попросил коня и снайперскую винтовку. Начальник лагпункта, майор, усмехнулся: «Разве паркетные бандитов ловят?» Офицеров, служащих в Управлении, конвойные и вохра называли паркетными.

Четверых он тогда завалил. А двое, сам видел, ушли.

Поначалу с Мыколой они не договорились.

Костя вернулся на вокзал. Там его приютил Апостол – поп такой, очень ласковый. Расстрига, кажется. Звали его отец Климент. Вроде бы тоже мотал срок, сначала на станции Известковой, потом на стройке-500. Апостол выправлял бывшим заключенным справки, покупал прописку и устраивал на работу. Костя помогал Клименту в церкви, вроде как староста… Сам себе не мог поверить: Костя Ярков – церковный служка!

Коммунист и капитан МВД.

Апостол знал Костину историю. И наставлял Яркова молиться. Костя молиться не хотел. Не видел в молитве смысла. Произносишь какие-то непонятные слова и – что? Ничего не происходит и ничего не меняется. Апостол говорил: «Молиться надо не словами, а душой!»

Но не объяснил подробности. Как это, молиться душой?

Напившись, Костя выскакивал в зал ожидания и громко командовал: «Вы поступаете в распоряжение конвоя! Оружие к бою! Дослать патрон! Стреляю без предупреждения… Шаг влево, шаг вправо – попытка к побегу! Порядок на зоне!»

Собирались на колясках самовары, смеялись над Костей, бросали в него чурбачки, обшитые кирзой. Чурбачками они отталкивались от асфальта. Появлялся наряд милиции. Костю забирали в отделение, но вскоре отпускали: «Товарищ капитан запаса, вы ведь заслуженный человек. И такое творите!»

В чемоданчике-балетке Костя носил ордена и медали. Они там побрякивали. Хранил всякие справки и наградные документы. Во время любой пьянки балетка стояла рядом. Так верная собака лежит у ног.

Очень жалел, что не отрыл с родительского огорода и не взял с собою пистолет. Всех бы перестрелял.

Потом Мыкола Гринько все-таки взял Костю в охранники. Охранять нужно было не только его самого, председателя артели, но уже и золото. Костя съездил на Ургал, отрыл за родительским домом свой фронтовой пистолет. Не долго лежал в земле. Не заржавел и предохранитель, тогда еще не сбился.

Стояли на ручье Большой Йорик, далеко на север от Чегдомына. Прииск открыли заново, назвали Йориковским. Вот тогда Костя и пристрастился к старательскому лотку. В любую свободную минуту бежал на ручей. Во все глаза смотрел, когда на дне лотка заблестят золотые крупинки.

Страсть к золоту оказалась тяжелее запоев.

Она была сравнима со страстью к женщине.

Апостол сокрушался: «Ты болен. Душою болен. Уходи, один, в тайгу. Там горами и снегом надышишься. Сердцем отойдешь. Иначе сопьешься или тебя убьют. За золото. Такие же, как ты сам!»

Через Мыколу отец Климент устроил Костю истопником. Всякий раз, уходя на работу – в тоннель, Костя брал с собой парабеллум. Не знал – зачем? Такая привычка осталась от офицерства. За год ведь здесь ни души не встретишь. Броди не броди по тайге, кричи не кричи. А зимой даже местные птицы-дальневосточницы, что не улетают на юг, прячутся в дальних распадках и в расщелинах скал. Недавно приезжал на дрезине обходчик с Ургала – привез сухари, муку и сахар. И рассказал Косте, что мерзлотную станцию у западного портала собираются расконсервировать. То есть запустить заново.

Наверное, продолжат строить дорогу и станцию.

Значит, скоро здесь снова появятся люди.

Важная новость. Он ведь убегал от людей.

Накануне, складывая поленницу у крыльца, Костя учуял запах дыма. Тянуло ветерком с дальнего портала. Сначала он думал, что пахнет головешками большого костровища. Каждое утро с двух концов он протапливал тоннель. Но тут же заметил, что Кучум, его ургальская лайка – помесь волка с собакой, тоже ведет себя настороженно. Крутится под ногами, уши ставит домиками и, подняв голову, нюхает воздух.

Кучум достался ему щенком в наследство от отца-охотника.

– Кого учуял, старший лейтенант? – спросил Костя и потрепал Кучума по холке. Ладонью почувствовал, что шерсть на загривке у кобеля вздыбилась и пошла волною, поверх ошейника. Ошейник у собаки был особенный. Костя сам его сделал из широкого ремня. Ближе к застежке прикрепил три ромбика, сняв со старой гимнастерки. Потому, стало быть, и старший лейтенант. Может, Костя так сам над собой иронизировал?!

Рассвет тронул розовым вершину хребта. Костя увидел, что уступы бетонного портала тоннеля тоже покрылись белыми узорами. Оттепель. Весенние циклоны приходили издалека, с Охотского побережья. Метеорологи Ургальской станции говорили, что циклоны зарождаются в предгорье Джугджурского хребта, более протяженного и мощного, чем Дуссе-Алинь, проходят амурскими долинами, упираются в Сикачи-Алян и только потом, окрепнув в пути, поворачивают и со страшной силой обрушиваются на Дуссе-Алинь. Пуржило три-четыре дня без остановки. Белая мгла накрывала тайгу, скалы, ручьи и лесотундру. Протяни собственную руку перед глазами – не увидишь в мареве. Кто-то стонал и ухал в ущелье, там, где уже ломала лед дикая река Чёрт. Раскачивались и скрипели над головами вековые кедры. Морока тому охотнику, кого весенняя непогода застанет на тропе. А нередко и беда. Нужно лепить из снега юрту, наподобие эскимосского иглу, и пурговать несколько дней.

Костя заторопился, потому что сегодня решил развести костер и проверить поставленные в распадке на соболя петли. Потому и взял с собой охотничьи лыжи. И старательский лоток, не удержавшись, сунул в рюкзак. Понимал, что еще рановато. Сезон начинался в конце апреля – начале мая. На реке, по берегам, еще синели наледи, но таежные ручьи, впадавшие в Чёрт, уже шуршали камешками. Несли невидимые, но вожделенные золотинки.

И самородки они тоже перекатывали.

Косте не терпелось присесть на корточки где-нибудь в устье ручья, покачать осторожно лотком, смывая песок до тех пор, пока не обнажится шлих, мелкие черные зернышки. В шлихе золото. Дно у лотка шершавое, не ровное. Таким его делают специально, чтобы золотинки цеплялись.

Сердце у Кости заходится…

Вот же они, вот!

Заблестели на дне лотка.

Надо спешить. Золото любит фартовых.

Но была и зупинка.

Заусенец, который возникает на пальце. И болезненно цепляется всякий раз, что бы ты ни делал. Брал ли в руки плотницкий топор или нажимал на спусковой крючок ружья. Зупинка заключалась в том, что вернулся Костя не только к высоким отрогам, чистым ручьям и глубоким распадкам. И к самому белому, и к самому чистому в мире снегу.

Он вернулся к тоннелю, из которого всегда тянуло холодом.

Он вернулся к воспоминаниям.

К баракам, сторожевым вышкам и к видениям сгорбленных зэков.

С вороватыми глазами и скупыми движениями.

Вороватыми-вороватыми – какими же еще!

Только Сталинка, Говердовская, считала их невинно осужденными.

За что и поплатилась.

А командир Бамлага, генерал Френкель, и сам Костя думали по-другому. Скупыми движения заключенных были потому, что опытный зэк-сиделец бережет свое тело каждую минуту. Больше беречь его некому. Френкель сформулировал точно: «Любой заключенный нам нужен первые три месяца…»

На Дуссе-Алине зэки жили подольше. Некоторые – по два-три года.

В студенческой жизни Костя оказался чужим. А там, у тоннеля, среди овчарок, багульника и колючей проволоки, он был свой.

И он был счастлив. Совсем недолго.

Там он встретился со Сталиной Говердовской.

Полюбил ее.

И потерял.

Эх-эх!

Если бы можно было вернуться назад.

Костин охотничий путик большой добычи не приносил. Но за нынешнюю зиму, небывало теплую и снежную, Костя добыл в кулёмки с десяток искристых соболей. Искусство установки самоловов, петель и кулёмок на зверька досталось ему тоже в наследство от отца. Как и охотничья собака.

За лагерные и городские годы Костя опыта не растерял. Не пропил его в кутежах по блатхатам города юности. Так красиво Комсомольск называли тогда в газетах. Для кого-то он был городом юности.

А для большинства – городом смерти.

А еще он торопился по другой причине.

Костя боялся рассветного часа, когда в тяжелом сумраке он ступал на тропинку, ведущую к порталу.

Все чаще ему стало казаться, что зэки шагают следом. Они идут на огонь раздуваемого Костей костра.

У зэков всегда так. Где огонек, там и рай. И блатные и политические костер называли одинаково: Ташкентом. Первыми шли доходяги, совали в пламя свои красные и скрюченные лапки со следами цыпок и чесотки между пальцами. Бригадиры подходили последними. Грубо расталкивали зэков и садились к костру спиной. Грели натруженные кости. Костер – главное спасение для зэка в промозглой тайге. Но и наряд не дремлет: «Занять рабочие места!»

Нет норматива сидения у костра.

Тут как совесть старшему наряда, сержанту, подскажет.

Костя сложил заранее нарубленную сухую щепу шалашиком, в основание сунул бересту. Потом пошли полешки покрупнее, а уже потом березовый швырок. Бревнышки такие, которые можно перекидывать одним броском.

Огонь весело сожрал щепу, перекинулся на поленья, затрещали березовые чурки. Да и ветерок помогал.

К утру он не стих и дул уже не набегами, как тундровый зверек. Ровно, как из трубы, тянуло из глубокого распадка.

Костя спиной чувствовал – идут…

Четыре колонны зэков появлялись каждое утро.

Одна от березовой рощи, где до сих пор виднелся черный шрам просеки. Там валили лес для пилорамы. Другие зэки понуро брели с поляны. Той самой, где раскинулось кладбище. Ровные ряды колышков с затесями. На них химическим карандашом писали номера умерших.

Третья колонна тянулась из промзоны. Шагали бетонщики в почти окаменевших от цемента робах. Крупнотелые тетки-проходчицы, костистые и высокие, наползали по гребню сопки. Снегу наметало там почти по пояс. Казалось, что проходчицы ползут по снегу.

И наконец, тачковозы скрипели тачками по мосткам от склонов сопок.

Там они набирали грунт для отсыпки трассы.

Шли на пламя Костиного костра.

Ну… Зэки да зэки.

Сколько их Костя повидал на своем веку. Жалкие, сгорбленные, выражение лиц или настороженно-злобное – зэк всегда готов к тычку, окрику и удару, – или скорбно-тупое. Мутный взгляд под ноги. Зэк редко смотрит в лицо конвоира.

Колонны объединяла одна странность, она пугала Костю.

Телогрейки и бушлаты у зэков были… красного цвета!

Цвета крови.

Словно четыре кровавых ручья текли по склону сопки и впадали в тоннель. Оттенков красного было несколько. Бригадиры и нарядчики шагали в темно-алом, как будто бы бархатном. Цвета бордовых кулис в каком-то театре. Может, Большом – главном театре страны, который так любил товарищ Сталин. Рядовые зэки шли в кумачовых телогрейках.

Словно лепестки маков, телогрейки трепетали на ветру полами.

Зэчки, все-таки, наверное, потому что женщины, были одеты в малиновые бушлаты. Цвет менялся, если Костя переводил свой взгляд с одной колонны на другую. Потом он внезапно догадался. У него же высокое давление! И потому так кровавит в глазах. Но ничего не мог с собой поделать.

«И мальчики кровавые в глазах». Вспоминалось откуда-то, из тайников студенческой памяти. Только тут были не мальчики, а тетки и мужики. В бушлатах, подпоясанных веревками.

Костя слышал их шаги.

Все ближе и ближе.

Резко поворачивался.

Он надеялся, что видение пропадет.

Не пропадало.

Он видел лица зэков. Прозрачные и белые, словно картонные маски, выкрашенные белилами. Изморозью были покрыты их брови и ресницы. На шапках лежал снег. Некоторые зэчки кутались в грубые солдатские одеяла, подпоясанные обрывками веревок, ремнями и даже тонкой стальной проволокой. Костя понимал, что все они призраки. А не живые люди. Подкладывал и подкладывал поленья в пламя уже вовсю бушующего костра. Костя знал: чем скорее разгорится костер, тем быстрее пропадут видения.

Не дойдут они до портала.

Одна зэчка садится рядом, у костра, и тянет руки к пламени.

Она спрашивает:

– Как тебе живется без меня, Ярков?

Это Сталина Говердовская.

Она гладит Костю по щеке. Он чувствует ледяной холод ее ладони.

Костя развязывает свой вещмешок, достает из потаенного уголка янтарные бусы и протягивает Сталине:

– Вот смотри, смотри… Я сохранил!

Озирается по сторонам.

На снегу лежат желтые бусы.

Никого. Ни колонн зэков в красных телогрейках, ни Сталины.

Только гудит пламя огромного костра. Ветер затягивает его в жерло тоннеля.

Там притаилась вечная мерзлота.

Костя проверяет пистолет под мышкой, забрасывает рюкзак за плечи и скользит в сопку на широких лыжах, подбитых камусом.

Снег еще лежит на ветках елей. Зима никак не отступит. Где-то снег искристый и тяжелый – на иглах стланика. С подтаявшей, а потом и заледеневшей, коркой. А где-то лишь припорошил кусты.

И уступы портала Дуссе-Алиньского тоннеля.

Высоко на портале хорошо виден барельеф Ленина – Сталина. Крупно выбита дата: 1947–1953. На сером бетоне уступов, присыпанных белой крупкой, кто-то оставил мелкие следы. То ли бурундук бегал – вышивал крестиком. То ли белка прыгала, шелуша шишку.

Вон и скорлупки раскиданы.

Оголодали зверушки за зиму.

Мелкие следы обитателей тайги.

И один огромный след людей. Двухкилометровый тоннель в скале.

Уже капель на портале, но и сильно морозит по утрам. А то невесть откуда налетит, как изголодавшийся зверек, буран. Поначалу крутит хвостом между елок, а потом накрывает перевал сизой мглой.

И уже не зверек он вовсе, а седой и косматый медведь. Весна его, что ли, гонит из берлоги.

Чрево тоннеля дышит холодом.

Там весны не бывает. Изморозь на бетонных стенах. Капают тяжелые капли, эхом отдаваясь под сводами.

У портала, на серо-розовом камне, стоит деревянная тачка. Колесом она вмурована в гранит. Памятник такой. Первостроителям Байкало-Амурской магистрали. Скульптор неизвестен. Памятник не комсомольцам-добровольцам 70-х годов прошлого века, а зэкам 30-х.

Изменникам Родины и врагам народа.

Между ручек тачки-памятника висит цепь, похожая на кандалы каторжника. Зэки приковывали себя к тачкам. Потому что единственный инструмент – тачку, которая обеспечивала дневную выработку и хорошую пайку хлеба, ночью могли украсть другие зэки. Те, которые были заняты на вспомогательных работах и получали хлеба гораздо меньше тачковозов.

Знаменитое ноу-хау командира Бамлага, генерала Нафталия Ароновича Френкеля, главного прораба стройки: как потопаешь – так и полопаешь! Мотивация примитивная, но действенная. Когда нужно было рапортовать о досрочной проходке штолен или об отсыпке магистрали в рекордные сроки – к 7 Ноября, или там к 1 Мая, нарядчики вешали на далеко вбитом впереди колышке красный кисет с табаком.

Или крепили алюминиевый бидончик со спиртом.

Махорка и водка на зоне всегда дороже денег.

Но не дороже свидания с Варюхой. И спорить нечего. Варюха, по-зэковски, полюбовница.

Случка зэков и зэчек была в арсенале энкаведов на Дуссе-Алине, как способ поощрения за ударную работу путеармейцев скального фронта. Так их тогда называли в многотиражках стройки. Путеармейцы скального фронта.

Слова «зэк», как и «энкавед», в газетах того времени Костя не встречал. Да и энкавэдэшниками их звали только в народе. И то – шепотом.

А красный кисет – как дойдешь, так покуришь.

А бидончик блескучий – как дойдешь, так выпьешь.

Если будет чем закусить. Да поймать на мушку хариуса в бешеном Чёрте – речка так в распадке, внизу у тоннеля, в каменном мешке бьется, дело плевое! Был бы только крючок, сделанный из иголки. А можно еще из булавки. Только правильно опустить жальце на огне.

Вспоротый по хребту серебристый хариус с оранжевыми пятнышками по бокам, присыпанный сверху сольцой. Нет вкуснее закуски под спирт, разведенный водой из того же Чёрта.

А если еще и горбушка черного хлеба…

Хоть липкого и невкусного, как глина. Зэки его называют кардиф.

Много ли надо зэку! Он летом густо мажет лицо солидолом, чтобы мошка и комар не так жрали. А зимой дышит на контрольный термометр у ворот в промзону. Минус тридцать восемь! Надо бы сорок. Тогда дадут по куску горячего пирога с картошкой. И могут отменить лесоповал.

Молодой еще зэк, студент из Хабаровска по кличке Писатель, дует на столбик: «Поднимется!» Бывалый, бригадир фаланги бетонщиков, весь словно скрученный из мышц, ему отвечает: «Поднимется-поднимется… Колымится!»

Кружка горького, как отрава, пихтового настоя от цинги. Бочка стоит в коридоре каждого барака. И топают оба в строй, на утренний развод.

В бушлатах и в ватных штанах, с прожженными от костра дырами.

В чунях, сделанных из автомобильных покрышек. Бригадир, понятно, в старых, но все еще добротных валенках, подшитых дратвой.

На то он и бугор.

Все остальные в чунях.

Такие резиновые лапти назывались суррогатками.

Они оставляли на снегу ребристый след.

Стоят зэки, сгорбились.

Из чуней торчат клочки мха. А молоденький Летёха – так и надо его называть, с большой буквы, потому что в киноромане Летёха – обобщенный образ офицера-лагерника, он – начкар, уже надрывается. Он творит молитву начальника караула: «Внимание, заключенные! Вы поступаете в распоряжение конвоя! Разобраться под руку пятерками! Шаг влево, шаг вправо – считается побег! Оружие – к бою! Дослать патрон! Конвой применяет оружие без предупреждения! Нарядчики – ко мне! Оркестр – марш! П-шел!»

Самая любимая команда сторожевых овчарок. П-шел!

Пошли зэки.

Пошли…

После них на снегу остается автомобильная елочка шин. Как будто огромная машина прошла своими колесами по зоне.

А может, и по всей ургальской тайге.

Бредут, как на похоронах.

Руки, по привычке, за спиной.

Лица замотаны тряпками.

Путеармейцы скального фронта.

Хрустит и картавит снежок под ногами…

Вообще-то Летёху зовут Василий.

С виду простой деревенский парень.

Но это только с виду. На самом деле он бериевский сокол-сапсан!

Голубая фуражка, синий кант. По околышу бликует звездочками иней. Фуражка-то, конечно, больше для форса. Сейчас прижмет морозец, и Летёха достанет из-за пазухи ушанку. Да ведь и ушанка у него особенная. Каракулевая. Отобрал у очкастого ханурика, по кличке Писатель, из Хабаровска. Того самого, что каждое утро дышит на термометр.

Урки не успели отобрать, а Летёха подсуетился.

На то ведь он и начкар!

Над центральными воротами лагеря висит плакат: «Труд в СССР есть дело чести, доблести и славы!» А чуть ниже, на широкой доске: «Кто не был – тот будет! Кто был – не забудет!»

Прибили доску старые зэки-повторники – еще соловецкие, не добитые троцкисты. Начальство разрешило.

А что?! Точнее ведь не скажешь.

Голосок лейтенанта ломается на утреннем морозе. И он дает петуха. Зато щеки офицера горят румянцем. А поди ж ты плохо! Летёхе не грустно в овчинном полушубке, в серых, новехоньких, валенках и в своей каракулевой шапке. Почти кубанке. Начальник лагпункта недавно пообещал Летёхе третий ромбик. Старлей. Не может быть, чтобы по пьяни болтнул!

Овчарка у ног Василия серо-седой масти. Скалится на людей, как будто смеется над убогими. А потом заходится в утробном лае.

Кажется, овчарку сейчас вырвет. Вот как она ненавидит окружающих ее людей. Говоря по-лагерному, псинка кинет харч.

Овчарка натаскана на людей в бушлатах.

От них пахнет бараком.

Овчарки ненавидят запах бараков.

Ко всему привыкает человек на зоне.

К лаю сторожевых псов привыкнуть невозможно.

Харкают кровью на снег зэки-путеармейцы.

Кто-то из них – тубик, а кто-то болеет цингой.

Десны кровоточат.

Духовой оркестрик на разводе – две трубы, барабан и литавры. Выводит: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»

Еще бы ему вольно не дышать, посланнику города Свободного!

Хрипят простуженные трубы, глухо и размерено бьет барабан.

Литавры предательски, по-стариковски, ухают.

Вот что видит Костя за тачкой на пьедестале.

Сколько раз, по распоряжению кума, тачку сковыривали ночью!

А наутро она возникала вновь. Вмурованная в гранит.

Но не кажется ли нам, что Костя засмотрелся на картинки давно минувших дней. Минувших ли?! Контролер-сержант, хохол-дылда, уже горбатится, бренчит ключами и открывает предзонник. В предзоннике догорает утренний костер конвоя. Грелись вохряки перед службой… Надзиратели бегут с пачками картонных листков-формуляров в контору. Перекличку зэков ведут строго по спискам. Недосчитают одного-двух – начнут шмонать бараки.

Сегодня фаланги в полном составе пошли к тоннелю.

Нет давно никакого лагеря.

И костры вдоль магистрали погасли.

Все поросло бурьяном, подлеском, крепкими осинами и лиственницами. Лес в здешних местах растет быстро. В два раза быстрее, чем в самой России. Где-нибудь под Тверью. Деревья боятся вечной мерзлоты. Потому и торопятся вокруг себя пустить длинные и крепкие корни, чтобы уйти в рост и стать сильными. Чтобы никакая буря не вывернула их из земли.

Так же и здешние люди. Крепкие и кряжистые, жадные до жизни.

Костя знает, почему он бросил студенчество и не стал географом.

Потому что он отчаянно куролесил и пьянствовал. Без меры.

После войны он служил в Бамлаге. Это позже его станут называть печально знаменитым. Сталинские застенки советских крепостных – рабов… Напридумывали, демагоги! Нормальные были рабочие городки.

Они и на картах так назывались.

У Кости была Почетная грамота за подписью Сталина. Подлинная подпись, не факсимиле. Он грамоту спрятал. Точно знал, что пригодится. Костя институт, конечно, бросил. Просто не пошел сдавать экзамены, где нужно было уже говорить не то, что думаешь, а подлаживаться под мнение профессора кафедры истории, недобитого троцкиста по фамилии Царёк.

С такой фамилией только и преподавать историю ВКП(б)!

Сначала Костя ошивался по вокзалам и притонам. Пил и дрался. Уже собирался сколотить бригаду и повести ребят на воровское дело. Но вовремя спохватился. Пошел работать охранником в артель золотарей «Амгунь». В ней верховодил бывший зэк-бандеровец Мыкола, безногий. «Для кого Мыкола, а для кого и Николай Степанович Гринько», – любил говорить он сам, западэнец. Там, на приисках, Костя и подружился со старательским лотком. А потом вернулся на Дуссе-Алинь, в пургу, к кедрачам, к наледям. Один умный человек посоветовал ему уйти подальше от людей. Хотя бы на время. Отец Климент, лагерная кличка Апостол.

Тоже когда-то сидел на Дуссе-Алине.

Апостол говорил: «Тебе надо душу лечить. Золотом и водкой ты ее погубишь».

Сорокаградусные морозы выжимали из скал студеную воду. Прямо из гранита выжимали. Весной цвел багульник, в реке бился таймень, а по бетонным уступам порталов скакали белки.

Прекрасно Косте Яркову, одному, жилось на Дуссе-Алине!

Отец как-то сказал ему: «У нас тут не Дальний Восток, а Дальний Восторг!» Только теперь Костя оценил слова Яркова-старшего. Утром выходишь на улицу, а столб дыма из трубы подпирает небо. Последняя звезда еще не закатилась и не погасла. Но уже кричат в распадках сойки. И носатый лось бредет к ручью на водопой, кося влажным глазом. В глазу отражаются дальние гольцы с белыми шапками снега, который не тает даже летом. На портале тоннеля снуют по бетонным уступам бурундуки. Белка смешно, как маленький человечек, обеими лапками несет стланиковую шишку. Они не боятся Костю. Потому что они видят его каждое утро. И, наверное, принимают за своего. Или за часть окружающего мира.

А еще ручьи…

Конечно же, ручьи добавляли таежного счастья!

Везде, по распадкам и у скальных прижимов, заливаются в горловом клекоте, как соловьи, хрустальные потоки. Душу твою охватывает восторг.

Костя ловил соболей, разводил костры, химическим карандашом писал о стройке-500. Получалось не очень складно. Как было дело по правде – не скажешь. А присыпать глубокие следы выпавшим легким снежком… Пустое занятие! Темные проталины на весенней реке не спрячешь. Ледоход их унесет. Разве что льдины разбросает по берегам.

Но потом и они растают. Ведь река – это жизнь.

И она течет по своим законам. Не по писательским.

Ему давно, во время службы на стройке, досталась неоконченная рукопись. Чужая. Досталась как бы в наследство от крестника, беглого зэка по кличке Писатель. Доходяга и почти фитиль, Писатель кормился у блатных. На память, за горбушку хлеба и щепотку соли, рассказывал «Трех мушкетеров». Миледи, бикса изюбровая, воровала две алмазных подвески у герцога Бекингема, крутого пахана.

Или про Ромео с Джульеттой, про принца Гамлета. Бедный Йорик!

Так Писатель развлекал мастёвых и порчаков.

Они книжек не читали, но любили слушать истории в лицах. Писатель изображал из себя шута, бедного Йорика. Истерично махал руками и кричал: «О! Я – бедный Йорик, шут короля!» Но никогда не изображал миледи. Считалось впадлу изображать женщину. То есть почти гнать сеанс. После такой картинки могли запросто опустить в каптерке бригадира.

Так у Писателя появилась второе погоняло: Бедный Йорик.

Рукопись называлась «Истопник. Записки барачного придурка». Писателя Йорика Костя, конечно, положил. На уже талый снег в рощице, недалеко от разъезда, у речки Солони. Он его покрестил. Так, осклабившись, как псы, говорят между собой офицеры в голубых фуражках. Когда хвастаются друг перед другом успехами в работе. Зэки называют службу в НКВД псарней. А и пусть их! Зато за каждого положенного мордой в снег зэка начальство щедро плещет из котла довольствия НКВД приварок. Да не баланду с развалившейся хамсой, а хрустящие пятихатки. Посмотришь книгу приказов за месяц и диву даешься! Почти каждую неделю бегут зэки. И ничто не может их остановить. А вохра довольна! Пусть чаще бегут.

Глядишь, к лету на путевку в Крым наберется!

На худой конец в Дом пограничника, под Владивостоком.

Не одного только Йорика Костя в тот раз покрестил. За что и получил именную грамоту Сталина. Тогда ушли живыми только двое. Может, Йорик тоже выжил. Костя успел на лошадке довезти его, теряющего кровь, в Ургальский госпиталь. Рукопись «Истопника» была спрятана, как в пенале, в черенке лопаты. Небольшую книжицу «Молитвенный щит» и пенал с тонкими, почти папиросными листочками Костя подобрал на месте ночевки беглецов. Почитал листочки. И ужаснулся! Ни одного светлого эпизода в записках не было. Все офицеры и надзиратели лагеря представлены как изуверы и садисты. Вот тогда он и решил написать сам. Не мог, правда, понять одного. Почему не получается так складно, как в рукописи Йорика? А в школьные тетради Костя заносил цифры. Перепады здешних температур и высоту снежного покрова. Он это делал для себя, понимая, что никому, кроме него самого, ни таежная статистика, ни воспоминания истопника не нужны. А вернуться, хоть на миг, в прошлое хочется все сильнее.

Только в сказке, да еще, пожалуй, в кино время можно повернуть вспять. Костя, конечно, не знает многих литературных приемов.

Может, поэтому и нескладно у него получается?!

Он не знает и о том, что в кинороманах используется флешбэк – обратный кадр. Художественный прием, с помощью которого сюжет на время прервется, и зритель увидит прошлое героев.