Читать книгу Больше боли. Книга 2. Дроздовый пай - Алексей Иванович Левин - Страница 4

– А что вообще… Почему ты такой? Кто тебя таким сделал?

Мы сидели с ним на моей кровати, попивая пиво и куря в окно. Был субботний вечер. За день выпало немало снега. В вечерней синеве по дороге видно было проезжающие желтые фары машин. Пахло сыростью и ленивыми выходными.

– Что, папочка сильно лупил Антошу в детстве ремнем, и когда Антоша вырос, поклялся, что теперь сам будет всех п*здить?

Он пнул меня, чтобы хоть как-то заткнуть фонтан сарказма. Я засмеялся, пихнув его в ответ. Отпил из бутылки.

– О, или еще вариант. – Снова оживился я. – В детском саду у вас была мерзкая воспитка, которую все ненавидели. А она больше всех ненавидела тебя. Оставляла тебя без каши, а однажды даже заставила без трусов пройтись по группе до душа, когда ты обделался на тихом часу. И вот с тех пор жива детская обида!

– Ну, ты свои истории с моими-то не перемешивай. – Ухмыльнулся Антон. – Обделался, говоришь? Сильно детишки смеялись?

– Давай, колись, а то я еще чего похуже придумаю.

Он молча улыбнулся и тоже отпил пива. Затянулся, смотря в окно, за которым снова начал идти снег.

– Батя у меня и правда был просто мерзость. – Наконец, сказал он. – Наверное, я в него. Он сильно пил, а когда напивался, лупил мать до кровавых соплей. И нам с братом перепадало иногда.

У меня что-то екнуло в груди, когда он начал рассказывать про свою семью. Он никогда не говорил мне о том, что его били в детстве. Или что он был свидетелем безобразных сцен семейных разборок. Сам того не хотя, я присмирел и уже серьезно спросил:

– И что? Сильно доставалось?

– Когда как. – Он затушил окурок в пепельнице. – Андрюха, мой старший брат, однажды пытался заступиться за маму. Так он ему нос сломал и сотрясение сделал. Тот месяц еще ходить не мог, блевать тянуло, как только голову от подушки поднимал. А мне так, по мелочи доставалось. Синяки, ссадины. Ничего серьезного.

– И что? Как насилие, пережитое в детстве, превратило тебя в садиста? Разве ты наоборот не должен был вырасти противником любого насилия? – Я представил Антона в качестве борца за природу и ухмыльнулся.

– На самом деле, я всегда был таким. – Антон снова отпил из бутылки. – И это никак не связано с тем, бил мой отец маму и брата или же нет. Когда он был трезвым, он был образцовым родителем. Часто брал меня и брата с собой на рыбалку.

– Серьезно? А какую самую большую свою рыбу ты поймал?

– Что? – Он отвлекся от своих воспоминаний. – Рыбу? Ну, пару щук было. Небольших. Таких примерно. – Он показал. – Да ты не перебивай, как заноза в заднице, ей-богу… Отец учил нас, как надо выбирать приманку, как снасти готовить, как удочку бросать, как подсекать и тащить рыбу. Но мне во всем этом нравилось даже не возможность провести с ним время в тихом месте. И не лодка, на которой мы все вместе отправлялись в центр озера. Больше всего мне нравилось насаживать червей на крючок.

Я хихикнул, но заставил себя замолчать. Антон, кажется, впервые мне так глубоко открывался. Он чиркнул зажигалкой, снова закуривая.

– Брат терпеть этого не мог. Ему вообще рыбалка не очень нравилась, но не хотелось лица терять перед батей. Червей он даже побаивался, как мне кажется теперь. Поэтому я всегда насаживал червей себе и ему. И вот в этот момент, когда ты достаешь живого червя, подносишь его к крючку, делаешь первый прокол и видишь, как он начинает извиваться, корчиться от боли, как старается сбежать от тебя, вот в этот самый момент ты ощущаешь такую силу, такое возбуждение… Потом прокалываешь его еще раз, еще, насаживаешь так, чтобы не было видно кончика крючка. И все это время он жив. Он жив даже после того, как ты достаешь крючок из воды, чтобы проверить приманку. Он чувствует боль, он дышит болью. Он живет болью. Вот в этом и есть самый кайф.

У меня пересохло в горле от того, с каким упоением он рассказывал о том, как червь извивается на крючке. Я отпил еще пива и перевел взгляд в окно. Но Антон, видимо, вдохновленный собственным рассказом, вел меня глубже в дебри своих сумасшедших мемуаров:

– Ловить и снимать рыбу с крючка было уже не так приятно. Чаще всего крючок у них в губе. Но иногда особо голодные или неопытные заглатывают крючок очень глубоко, вплоть до самых кишок. Тогда приходится буквально выдирать его со всеми внутренностями. – Он улыбнулся, стряхивая пепел. – Помню, как мне в первый раз пришлось доставать крючок из такой рыбы. Мне было лет восемь. Это была уже давно не первая моя рыбалка. Я достал ерша. Мерзкого, маленького, зеленого, всего склизкого. Попробовал снять с крючка, оказалось, тот застрял у него в пузыре. Пошел сначала к Андрею, он меня, разумеется, послал. Пошел к бате. Тот ответил, что я уже не маленький и могу сам снять рыбу с крючка. «Просто дерни посильнее, и все получится», – сказал он. Я посмотрел в ладошку. Ерш был живой, смотрел на меня тупо и бессмысленно, открывая рот. Тогда я стал тянуть и увидел, как у него из жабр выкатилось пару капель крови. Я снова позвал отца, на что он рявкнул, что, если я сейчас же не заткнусь, он сам бросит меня рыбам на прикормку. Я стал тянуть сильнее. Ерш забился у меня в руке, открыл пасть так широко, что я, как мне показалось, услышал, как он кричит. Но я продолжал тянуть. Мне было страшно сознаваться, что я трушу и не могу выдернуть из рыбы крючка. Меня бросило в жар. В ладони у меня была слизь, кровь, чешуя и его кал, он обделался от боли прямо мне в руку… Наконец, что-то сорвалось внутри, и я вытащил под солнце крючок, обмотанный розоватыми внутренностями. Ерш так и застыл с открытым ртом, он уже давно умер. А у меня был стояк.

На наши головы обрушилось глубокое молчание. За окном уже стемнело, но мне было страшно пошевелиться, так ярко сейчас я представил эту картину. Маленький мальчик, такая же маленькая рыбка, предсмертная агония, невыносимая боль… Да и чувствуют ли рыбы боль? И противоестественное вожделение.

– П*здец ты маньяк. – Наконец, выговорил я через силу. – И че потом?

– Да че, ниче. – Антон пожал плечами, потянулся назад, включив лампу на стене. – Отец погиб спустя семь лет после этого случая. У себя на работе, завалило, когда обрушился нижний этаж дома, где они работали. Помню, как мама сразу же после его похорон устроила ремонт. Накупила себе платьев, сделала прическу, стала краситься. Я такой счастливой ее никогда прежде не видел…

– Да что ты про мать, ты скажи, как ты таким садистом-то получился?

– Кто ж его знает… – Он встал, подошел к стулу, который служил нам платяным шкафом, вытащил из джинсов ремень. Щелкнул им, проверяя прочность. – Наверное, просто я таким родился. А ремнем мне все-таки прилетало иногда. – Он усмехнулся, переведя взгляд на меня. – По тебе видно, что тебя ни разу не пороли.

– Еще бы. В отличие от некоторых, меня родители любили. – Сказал ничего не подозревающий я. – Пару раз стращали ремнем, но он далеко на стене висел, и я его не получал.

– Это они зря. Ты иногда прямо нарываешься. – Он хлестнул меня, но я успел выставить руку. – Ты такой язвительный, просто жизни не даешь. Надо бы тебя проучить.

– Эй, подожди, погодь!.. – Я отскочил от него и оказался на ногах. Мы погонялись друг за другом по комнате, обмениваясь взаимными ругательствами и смехом. Потом ему все же удалось ухватить меня за шею и впечатать рожей в пол. Он стал лупить меня ремнем, что есть сил, по спине, по рукам. Стащил штаны на заднице и вмазал пару раз по ней так сильно, что я взвыл. Мне казалось, от его ударов у меня кожа расслаивается, открывая пульсирующие сосуды и кости. Потом были еще удары. Я не считал, но, наверное, выхватил ударов семь.

Устав, он отбросил ремень. Перевернул меня на спину и успел зажать мне рот перед тем, как я разразился очередной нецензурщиной. У меня все тело ломило от его ударов. На локтях, на спине, на плечах, на заднице – везде распускались пламенные поцелуи крапивницы, ожоги от его ремня, на которых невозможно было лежать. Но перед тем, как разорвать меня еще и изнутри, Антон остановился и повернул голову к двери. Я тоже услышал стук.

– Иди, открывай. – Он запихнул вспухший член обратно в штаны и упал на кровать. – Потом договорим.

Шипя, я поднялся на неверных ногах. Все пульсировало так сильно, как будто бы с меня живьем сняли шкуру. Стук повторился. Я подтянул штаны и поправил футболку. Ткань обманчивой прохладой легла на свежие ссадины. Приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы просунуть лицо.

– Привет, – немного испуганно сказала Калинка, стоявшая за дверью, – все нормально?

– Д-да, нормально… – Я почувствовал, как на спине выступило что-то теплое. Сволота. Рассек-таки мне кожу. – Как ты здесь оказалась?

– Ну, я… – Она потупила глаза. – Я слышала, как ты назвал номер своей комнаты, когда разговаривал по телефону.

Точно, это я как-то не подумав. За спиной я услышал, как лязгнула пряжка ремня. От этого звука меня пробрало зверской дрожью.

– Что ты хотела? Чем-то помочь?

– Да, я хотела попросить. – Она невыносимо долго мялась. Я готов был схватить ее за плечи и начать трясти, чтобы выбить из ее слова, но тут она выдала. – Не мог бы ты спуститься ко мне на этаж? Помнишь, ты обещал…

Я еще и пообещать что-то успел. Но деваться было некуда, она стояла рядом и ждала от меня подвига. Поэтому я пробормотал сквозь зубы:

– Подожди, я в туалет зайду. Встретимся у балкона, ок? – И закрыл дверь.

– Э, ты куда? – Окликнул меня Антон, когда я вышел к нему из туалета, разминая в руках мокрую футболку. Следы крови удалось смыть. – Блин, я что-то погорячился с тобой. Ну-ка, повернись.

– Отстань. – Зажав зубы, я натянул толстовку, чтобы не видно было багряные синяки. – Я скоро.

– Ты что, болеешь? – Спросила Калинка, когда я, стараясь не делать резких движений, вышел в коридор.

Еще бы. Вирус по имени Антон валялся на бывшей кровати Паши и поджидал, когда я вернусь, чтобы расправиться со мной окончательно. Поскорее бы отвязаться от Калинки. От ноющих ссадин только сильнее хотелось вернуться. Он такой сильный, я даже не ожидал. По нему с виду не скажешь.

– Да, есть немного. – Мучительно вырвался из мыслей я. Мы стали спускаться по лестнице.

– Это плохо, – вздохнула девушка, – возможно, тебе придется драться.

Я фыркнул, но ничего не стал говорить. Драться. Только не сегодня.

Мы прошли мимо воспитки, которая окинула меня подозрительным взглядом, и углубились в коридор. Комната Калинки была предпоследней с конца. Возле комнаты столпилось несколько малолеток. Они взглянули на меня с ожидаемой издевкой.

– Че, Калинка *баря своего привела, чтобы разобраться?

Меня прямо хлестнуло от этой фразы.

– Так, давайте начистоту, – сразу сказал я, – никакой я ей не *барь, уяснили?

Дети переглянулись немного растерянно и, как мне показалось, разочарованно.

– Но ведь ты же ее парень, так? – Наконец, уточнил один из парней. Я увидел умоляющие глаза Калинки и мне пришлось сознаться:

– Да, но у нас с ней не то, чтобы секс… Платонические отношения. Она же несовершеннолетняя еще, я в тюрьму не хочу.

Компания взорвалась хохотом.

– Мне уже есть восемнадцать, вообще-то! – Краснея, заявила Калинка. Она выглядела на фоне остальных так жалко, что мне даже захотелось ее приобнять. Однако малолетки не унимались. Подбрасывая еще шуточек, они отошли от комнаты Калинки. Дверь была вся уделана краской и еще от нее чем-то воняло. Кажется, мочой.

– Будьте как дома! – Пританцовывая, говорили подростки. – Милости просим!

Калинка перевела на меня взгляд, полный слез.

– Я пойду за шваброй. – Сказал я и направился к этажному туалету. Когда я вернулся, компания подошла ближе к моей подзащитной, вынуждая ее взяться за обгаженную дверную ручку. У Калинки было пунцовое лицо, она едва сдерживала слезы. Я постоял сзади, размышляя, стоит ли мне вмешиваться или же лучше стоит оставить девушку на тропе естественного отбора. Вспомнил собственных быдло-одноклассников. Свое одиночество и школьную безнадегу. Перекошенные свиные лица. А потом, размахнувшись шваброй, бросился в атаку.

Как минимум трое получили по роже тряпкой. Еще пятеро были «ранены» в ноги и руки. Несколько получили касательные удары по спине. Я навел такого крика и визга, что полюбопытствовать вылезли даже соседи. И, словно вишенка на торте, появилась воспитка.

– Что здесь происходит?!

Завидя ее полный, семенящий силуэт, большая часть компании успела бежать. Мы же с Калинкой так и остались возле ее комнаты, сгорая праведным желанием наябедничать на негодяев. Однако справедливого суда не получилось, поскольку воспитатель вначале вышвырнула меня на лестничную площадку, а затем обрушилась на несчастную Калинку за то, что она испортила дверь.

– Но послушайте! – Тщетно кричал я на лестнице. – Калинка не виновата! Это все ее чертовы одногруппники! В чем ваша функция, если вы у себя на этаже допускаете беспредел?!

– А ты поори там еще, поори мне!.. – Отвечала зычным голосом воспитатель. – Нече шляться на этажи к маленьким. Педофил! Все про тебя расскажу вашему коменданту! Какая твоя комната? Номер!

Мне пришлось ретироваться под обреченный плач Калинки и ор воспитателя. «Ничего, – думалось мне, – по крайней мере, я отбил от нее этих п*здюков. Может быть, теперь они станут меньше ее доставать».

– Так и что? Кто это был? – Спрашивал позднее Антон, аккуратно снимая с меня толстовку, которая знатно успела припечься к спине. – Девушка какая-то, что ли?

– Да Калинка, дернул же черт… – Я залез в душ. Выругался, когда вода коснулась открытых царапин. – Малолетка из курсов. Очищаю свою карму, помогая ей изредка.

– В самом деле? – Его руки аккуратно скользили по моим ссадинам и порезам, смывая с них кровь и сукровицу. От каждого прикосновения меня будто бы било током. – Ну, тише-тише, чего ты дрыгаешься. Всего пара царапин, ничего страшного. Давай-ка, сделаю тебе приятно. Иди сюда.