Читать книгу Жуть. Роман-концерт в трёх частях - Алексей Жарков - Страница 8

1741 год: простая арифметика

– Суд Всевышнего примет моё оправдание лучше, чем ваш суд! В одном лишь внутренне себя корю – что не повесил тебя, Трубецкой, во время войны с турками, когда был ты уличён в хищении казённого имущества. Не председательствовать ныне ты должен, а костями в земле лежать. Вот этого не прощу себе до самой смерти!

– Вы, Миних, вы сами!.. Скольких вы угробили в своих военных кампаниях! Солдаты не зря прозвали вас Живодёром!

За ширмой Елизавета Петровна лениво поднесла к подбородку скованную шёлком кисть. К круглым окнам взгляда императрицы прильнуло нетерпение, всмотрелось в мир людей.

– Достаточно. Прекратите заседание. Отведите Миниха в крепость.

* * *

Эшафот возвели на Васильевском острове, вблизи набережной Большой Невы, напротив двенадцати трёхэтажных близнецов коллегии. Расчерченный линиями16, Василеостровский район Санкт-Петербурга тянулся к дождливым гроздьям неба каменными наростами строений – по-прежнему обязывал перемещённый на остров Петербургский порт. Тянулся вверх и «амвон» для экзекуции – как мог, в силу роста плохо обструганных досок.

После воцарения на престоле дочери Петра I, Елизаветы Петровны, удалившийся от дел фельдмаршал Бурхард-Христофор Миних и вице-канцлер Остерман были приговорены к четвертованию. Плаху поострили именно для этого действа. Финального акта, в котором большой топор и тела опальных немцев сыграют свои роли. Люди – последние.

Два графа. Два политических соперника.

Четыре ноги. Четыре руки. Две головы.

Простая и жуткая арифметика четвертования.

Небо переливалось оттенками потерянного рассудка. Гюйс, поднятый спозаранку на Флажной башне Петропавловской крепости, безвольно сносил удары ветра. На куртинах дремали сизые и озёрные чайки, до последнего откладывающие расставание с предзимним Петербургом. В холодной Неве купались кряквы и молодые морянки.

Петровские ворота выпустили приговорённых – в сопровождении офицеров стражи Миних и Остерман двинулись к месту казни. Через мост. С Заячьего острова, на котором Пётр Великий основал Санкт ПитерБурх, на Васильевский, первым каменным зданием которого стал Меншиковский дворец.

Миних шёл уверенной походкой. В чистых поскрипывающих лосинах, в лучшем мундире, в красном фельдмаршальском плаще. С фантомным грузом сфабрикованной государственной измены, пособничества герцогу Бирону, мздоимства и казнокрадства. На чисто выбритом лице светилась холодная уверенность. В блестящих ботфортах отражался безумный небосвод.

– Военный человек должен быть готов к смерти, – бодро сказал Миних идущему справа офицеру. – Смерть – она везде. Разнятся лишь дороги к ней. Короткие, как этот мост, ведущий к плахе, или длинные, как осада Данцига.

– Вы проявили в Данциге истинный талант полководца, фельдмаршал, – кивнул конвоир.

– За что получил упрёки в долгой осаде и бегстве французского выдвиженца Лещинского, – усмехнулся граф. – Девять немецких миль окружения, тридцать тысяч солдат внутри крепости… но я всё равно взял её, не имея и двадцати тысяч.

– Да, фельдмаршал.

– Этот эшафот кажется менее неприступным. Какие свершения ждут меня наверху?

Офицер не ответил. Миних облизал покрытые туманной сыростью, словно капельками крови, губы и закрыл глаза.

Перед внутренним взором он расположил щит, на котором собирался нарисовать свой герб. Сначала разделил щит на четыре части – гуманное четвертование искусства. На золотой ленте, ровно посередине большого щита, Миних поместил малый щит, по сторонам которого зачернел коронованный орёл, а сверху зазолотилась графская корона. В самом щитке раскинулось серебряной поле, в центре появился босоногий монах в чёрной тунике. В левой части общего щита, над лентой с орлом, окунулся в лазурное поле серебряный лебедь. В правой части опрокинулись в серебряное поле два красных стропила. В нижних частях гербового щита зазеленели в серебряном поле три трилистника (слева), а над красной карнизной стеной в лазурном поле взошла луна (справа). Между нижними частями расположилась пирамида с обелиском, оплетенным золотыми змеями. Упала у колонны золотая голова Януса, увенчанная зубчатой короной.

Золотые веки Януса распахнулись…

Миних открыл глаза.

Незавершённый герб утонул в промозглом тумане набережной. Без венчающих его шлемов, знамён, щитодержцев и геральдики.

Что-то говорил офицер справа:

– …наступление в Молдавию принесло перелом. Я восхищаюсь вашей военной хитростью, фельдмаршал, это удар справа, при обманной атаке слева. Турки бежали за Прут, как побитые собаки от палки.

– До этого был Крым, – холодно сказал граф. – А уж он испил нашей крови. И у Перекопа, и Гезлева, и у Ахмечета, и у Бахчисарая. И у Очакова – мы омыли стены крепости кровью, и если бы не артиллерия…

– Если бы не вы! Идти в строю с батальоном, собственноручно установить гвардейское знамя на башне крепости!

– Солдатам нужен пример, нужен наставник и отец. И помощь небес, защита от проклятых тифа и чумы.

Золотой шпагой, осыпанной бриллиантами капель, прорезал тучи солнечный свет, и тут же колючая жменя ветра ударила в лицо, а с холодной Невы прилетел чёрный силуэт, словно истерзанный полупрозрачный плащ. Тень двигалась рывками, из стороны в сторону, но всё-таки вперёд, на Миниха. В последний момент она бросилась влево и упала на стражника.

Накрыла офицера, опала лепестками призрачных краёв.

Точно сложившийся зонт. Секунду спустя чувства и желания офицера стали вторичны. Чёрный силуэт завладел телом.

Миних это видел.

Он один.

Фельдмаршал обернулся к шагающему за спиной Остерману, но не нашёл в грузном лице соотечественника какого-либо беспокойства. Разумеется, кроме предстоящего четвертования. У Остермана отросла клочковатая борода, грязный парик прикрывала бархатная ермолка, а на плечах висела старая лисья шуба. «Жалкая хитрая лиса».

Идущие сзади офицеры охраны старались не смотреть в сторону Миниха. Словно что-то отталкивало их взгляды.

– Это не отвага, а безрассудство, – произнёс чешуйчатым голосом офицер-тень. Чешуйки слов опадали, словно их счищали ножом. – У войска не должно быть отца – только хозяин. Остальное – смерть и бессмертие боя. А вошь в гриве льва ничем не храбрее вши в хвосте зайца.

Президент Военной коллегии при императрице Анне Ивановне ощутил холод в сердце. Морозный ветер гулял в клетке рёбер. Шаг Миниха сломался, он едва не споткнулся о брусчатку.

– Зачем ты здесь? Что изменилось? – хриплым шёпотом спросил граф. – Эта дорога в один конец?

– Нет, – ответил демон. Миних видел, как глазное яблоко офицера трескается ручейками крови. Что сотворит с телом стражника тень? – Тебя ждёт ссылка, Бурхард. Там, на плахе, тебя ждёт ссылка.

– Да, ты говорил. В камере.

– Трубецкой равелин располагает к откровениям. Правда, не больше, чем к самоубийству. Но это не про тебя. Твоё выбритое лицо очень красноречиво – охрана дала заключённому бритву, значит, не сомневалась, что ты встретишь смерть мужественно, а не от собственной руки в холодной камере. Но ты по-прежнему сомневаешься в моём пророчестве?

Миних покачал головой.

– Нет.

Собравшаяся за войсковым оцеплением толпа встретила Миниха и Остермана разношёрстным гулом. Солдаты подбадривали и выражали восторг, пёстрый люд жаждал расправы. Кудахтали старики, кричали мужики, гомонили дети.

Первым к плахе подвели старого фельдмаршала.

– Посторонись! – рыкнул Миних, двигаясь через строй. – Не видишь разве, кто идёт?

Он решительно взошёл по крепким, густо пахнущим свежесрубленным деревом ступеням, провернулся на каблуках и замер лицом к фасаду Двенадцати коллегий. Воздух пах смолой и табаком. Толпа – потом и предвкушением. Аудитор – пыльным париком и луком.

Лобное место окружили гвардейцы, не менее пяти тысяч. Миних приветствовал товарищей своей былой славы глубоким кивком и взглядом широко открытых глаз, окуриваемых порохом минувших сражений.

Демон, оставив офицера-чревовещателя утирать идущую носом кровь, вырвался из клетки человеческого тела и теперь бросался призрачными камушками в толпу. Тень отрывала кусочки тёмного тумана от своего силуэта, комкала и швыряла в зевак. Развлекалась. Один из «камушков» угодил Остерману в макушку, и вице-канцлер вздрогнул.

Фельдмаршал позволил себе прозрачную улыбку, которую словили и вознесли зрители.

Знать свою судьбу – не так уж плохо. Особенно, когда в прогнозах ошибается большинство, предвкушающее твою смерть.

Аудитор (из-за величественного, высокого роста Миниха, казалось, что человек в парике стоит на коленях) зачитал приговор: «рубить четыре раза по членам, после чего – голову».

Миних встретил его при деле – срывал с пальцев перстни и кольца, раздаривал их солдатам. Ждал, когда объявят новый вердикт, казнь заменят ссылкой, и он сможет спуститься на далёкую-близкую землю.

По ступеням поднялись палачи.

– Вы можете произнести последнее слово, – сказал аудитор. Толстый палец ткнул вниз. – Они услышат его.

– Очистите меня от жизни с твердостью, – сказал он палачам. – Прощаюсь с вами с величайшим удовольствием…

С Миниха стянули плащ, положили на косо сколоченные брусья, стали привязывать к перекладинам.

Распяли на Андреевском кресте.

Фельдмаршал не сопротивлялся. Не мог поверить. Демон обманул его.

Оставалось одно – не потерять лицо. Смерть – она везде. Его – здесь и сейчас.

Миних услышал шёпот тени, смесь ветра и собственного тяжёлого дыхания.

– Тимофей Анкудинов, Степан Разин, Иван Долгоруков… конец их истории написан топором. Сначала ноги, потом руки, затем голова. Твоё имя будет вписано рядом.

Миних старался не слушать.

Возможно, это очередной обман, очередной сон, очередной…

Сбитые косым крестом брусья приподняли и закрепили наклонно.

Дай мне сил не закричать, попросил граф у склонившегося раненого неба. Дай мне сил на большее – высвободить руку из верёвочного узла, сподобиться на последний удар, последний ответ сильного человека… Если смог убийца Карла I, генерал-майор Томас Харрисон… после нескольких минут в петле, со вскрытым для потрошения животом, смог приподняться и ударить палача… почему не смогу я?

Миних не видел, как опустился топор. Почувствовал.

Холод, в мгновение обернувшийся адским жаром, отделил его левую ногу, затолкав в обрубок требуху алой боли и крика. Его тело разделили, будто двух влюблённых, и пытка разлуки поглотила Миниха, точно единственного верного и бесконечно любящего, не способного совладать с потерей.

Стараясь перекричать боль, граф мысленно молил о беспамятстве. Но вместо темноты, вместо вытекающей из культи крови, в него проникала новая боль, голодная многоножка агонии.

Его немолодое тело предало его, как дезертировавшее войско.

Боль. Была. Ужасной.

Но он смог придушить её до бесконечного стона.

Ненадолго.

До следующего падения топора. До следующей разлуки.

К такому нельзя быть готовым…

Безногий фельдмаршал забился на косом кресте.

Миних открыл глаза.

До эшафота оставались считанные сажени. В голову просочился шум расступающейся толпы и утренний туман. Чья-то рука преградила путь.

Остановились. Граф посмотрел на офицера, с которым говорил по дороге из крепости, во сне и наяву (тот глядел в сторону плахи), потом на свои ноги.

Их было две. Арифметика удушающего облегчения.

Конвой провёл узников Петропавловской крепости коридором из зевак и гвардейцев. Фельдмаршал искал в неровных людских стенах демона, но тени оставались на своих местах – на привязи к человеческому телу. Как и должно.

Аудитор выкрикнул его имя.

Подавив озноб недавнего видения, Миних поднялся на эшафот и подошёл к деревянной колоде, в которую уткнулся острым профилем огромный топор, тот, что совсем недавно…

Фельдмаршалу удалось поднять глаза и обвести набережную взглядом несломленного человека. Покрытое испариной лицо Васильевского острова ответило на это болезненным чихом – ветер затрещал в ветвях, завыл в каменных промежностях.

«За мной идёт моя слава, – успокаивал себя Миних. – Она – истинный плащ, алый плащ побед и триумфов, мою славу развивает над плечами ветер. А сны остаются снами. И гниют под ногами».

На помосте, за спиной аудитора, стояли палачи. Это расхождение с ужасным видением собственной казни немного успокоило графа – он помнил, как коренастый человек в ярко-красной рубашке поднялся на эшафот уже после объявления приговора.

Второй раз за день Миних выслушал приговор о четвертовании. Ещё более стойко, чем в первый – что-то лопнуло внутри, растеклось чернилами по вызревшему пузырю пустоты. Граф молча стоял на плахе, высокий и неподвижный, точно вбитый в помост клинок. Он будто бы и не заметил, как палач извлёк из колоды топор, убаюкал топорище на свободной руке, словно чужое угловатое дитя.

Далёкий выстрел заставил замолчавшего аудитора вздрогнуть – полдень отметился пушечным залпом с Нарышкина бастиона. Миних не шелохнулся.

– …милостивым решением императрицы смертная казнь заменяется вечной ссылкой. Христофор Антонович Миних ссылается в Сибирь, в деревню Пелым, – услышал он обрывок нового приговора.

Не переменившись в лице, фельдмаршал сошёл с эшафота, на который поднялся Остерман и грохнулся там в обморок. С головы слетели ермолка и парик. Вице-канцлера привели в чувство, зачитали смертный приговор, заломили руки, освободили шею под топор. Великолепно разыгранный спектакль, который закончился объявлением места ссылки – Березов, в котором некогда жили Меншиков и Долгорукие.

– Руби его! – кричал рванувший к эшафоту народ. – Руби!

Из-за частокола штыков тянули руки, хлестали призывы к расправе.

Раздавленный Остерман попросил вернуть ему парик. Жизнь продолжалась, и теперь вице-канцлер боялся простуды.

После этого избежавших топора немцев отвезли на санях в Петропавловскую крепость, на куртинах и башнях которой не осталось ни одной чайки.

И была ночь.

И был дождь.

И был первый день ссылки.

* * *

Судьба любит ироничные сценки.

Экипажи Миниха и Бирона сошлись на столбовой дороге. Фельдмаршала везли в Пелым, герцога Курляндского – из Пелыма. Елизавета Петровна, памятуя о хорошем к себе отношении Бирона, велела возвратить того из ссылки, правда не в Петербург или Москву, а в Ярославль.

На мосту через Булак взгляды бывших великих сановников столкнулись. В этих взглядах стояла ночь с 9 на 10 ноября 1740 года, когда преображенцы по приказу Миниха, обещавшего поддержку Анне Леопольдовне, арестовали Бирона в спальне Летнего дворца. Той ночью закончилось регентство Бирона, когда он, разбуженный и испуганный, выпал из-под расшитого громадными розами одеяла, пытался спрятаться под кроватью, пытался отбиваться, получил прикладом по зубам, а после, избитый и униженный, с забитым в рот кляпом и без штанов, был выволочен на мороз. Герцога и его прозелитов направили в Шлиссельбург, где за великие и неисчислимые вины приговорили к четвертованию, впоследствии заменённому ссылкой на Северный Урал. В Пелым, где для Бирона скоро возвели четырёхкомнатный дом-тюрьму – по чертежам Миниха. После ссылки Бирона в Сибирь, Миних удостоился поста первого министра по военным, гражданским и дипломатическим делам. Но вскоре подал в отставку, в результате происков Остермана.

Теперь дороги Миниха и Бирона снова пересеклись, чудным перевёртышем, словно кто-то вздумал скрестить эфесы клинков.

Не кивнув один другому, граф и герцог молча разъехались.

В Пелыме фельдмаршал оказался в доме Бирона, в доме, план которого начертил собственноручно.

Счёт пошёл на годы, десятилетия.

Арифметика ссылки.

Вице-канцлер Остерман умер шесть лет спустя, в доме Меншикова в Берёзове, на краю света, обдуваемом забегающими с тундры ветрами. Берёзовцам запомнились лишь костыль и бархатные сапоги вице-канцлера. Когда Остерман помер, сапоги пустили на ленточки для подвязывания причёсок местных модниц. Костыль пропал.

Миних прожил на двадцать лет больше. Сердце фельдмаршала остановилось на восемьдесят пятом году жизни, 16 октября 1767 года. Остатки жизненных сил старого графа вытекли в трещину кратковременной болезни.

Но всё это случилось в далёком-близком 1767 году. Сейчас же, в 1741, Миниха ждали двадцать лет в капкане дремучих сибирских лесов.

Небольшая деревянная крепость на шестьдесят хижин. Идущие из Тобольска и других отдаленных городов товары и припасы. По три рубля на содержание ежедневно.

В Пелыме граф писал мемуары, учил местных детишек математике, выращивал овощи, разводил скот, занимался физическим трудом, молился провидению, иногда беседовал с тенью.

– Выберусь ли я отсюда? – выведывал Миних.

– Жди, – отвечал демон.

– Это значит – да? – спрашивал распятый на циферблате часов старик.

– Как угодно.

Огород граф устроил на острожном валу, после – развёл огород в поле. Под оком полярных ночей, у которого ампутировали веко, Миних сортировал семена и ладил сети для грядок. С наступлением лета пелымцы видели фельдмаршала на лугу – в выгоревшем мундире, с косой в крепких руках.

Фельдмаршал старался оставаться равнодушным к постигшему его несчастью. Он черпал силы в разрастающейся внутри чёрной пустоте, в поддержке супруги и пастора Мартенса, последовавших за ним в ссылку.

Его всё чаще преследовали мрачные сны. Смерть на Андреевском кресте из брусьев, долгая, рубящая. Смерть от пули у турецкой крепости Хотин, быстрая, жалящая. Смерть в снежно-диком сибирском лесу от предательства самого близкого друга – собственного сердца. И ещё десяток различных смертей.

Временами Миних адресовал в столицу предложения определить его сибирским губернатором. Адресовал в пустоту.

Он разрабатывал военные и инженерные проекты, остававшиеся без внимания внешнего мира, но труды графа ждал огонь. Один из находившихся при Минихе солдат, арестованный за воровство, рассказал о нелегальных чернилах и перьях, доставляемых фельдмаршалу вопреки запрету. Опасаясь проверки, Миних сжёг все свои бумаги.

Случилось это в 1762 году.

В последний год ссылки.

* * *

Сенаторский курьер принял отсыпанные рубли с благодарственным кивком.

– Заслужил, всё до последнего рубля заслужил, – сердце Миниха преисполнилось безграничной признательностью и громким пульсом счастья, к которому он оказался совершенно не готов, как к чертовски крепкому напитку. Задохнулся, прослезился. – Такую весть принёс, дорогой. Как перед богом истину скажу – спас ты старика, оживил, разбудил.

Императорский указ дрожал в руке фельдмаршала. Пётр III, занявший место почившей Елизаветы Петровны, приглашал Миниха в Санкт-Петербург, даровал амнистию. Из присланных денег на дорогу граф подарил радостному вестнику ровно половину.

Двадцать лет…

Миних развернулся к дверям спальни и окликнул супругу:

– В Петербург, Элеонора! В Петербург, душа моя!

1762 год: настоящее, прошлое и ещё немного прошлого

(с повозки на яхту).

По дороге в Петербург Миних спал наяву.

Два десятилетия службы, знамёна пяти европейских армий, работа, войны, дуэли – его сон был соткан из разноцветных лоскутков воспоминаний.

Он снова шёл под знаменами принца Евгения Савойского и герцога Мальборо.

Снова стрелялся с французским полковником Бонифу в 1718 году – взведённые курки, тридцать шагов сократившиеся до двенадцати, выстрел, рухнувший на землю полковник.

Снова сорился с фельдмаршалом Флемингом в 1719 году, на службе в польско-саксонской армии Августа II, решив сменить знамя и господина.

Снова демонстрировал Петру I чертежи нового укрепления Кронштадта, и слышал от царя: «Спасибо Долгорукову, он доставил мне искусного инженера и генерала».

Снова устраивал судоходства на Неве, прокладывал дороги, возводил крепости, строил Балтийский порт, проводил первый Ладожский канал, убеждал императора перенести загородную резиденцию в Петергоф, начальствовал генерал-губернатором в Петербурге.

Перед пробуждением Миних вспоминал взятие снежной крепости на льду Невы, организованное им по случаю официального въезда коронованной Анны Иоанновны в Петербург. Отражённое от холодных стен солнце слепило глаза, яркие солнечные копья рикошетили от льда и летели в лицо графа.

И ещё, и ещё.

Пока яркая белизна не продавила дыру в реальность.

Опальные вельможи въехали в Петербург весной.

Бирон и Миних.

Семидесятидвухлетний герцог Курляндский, перечеркнувший ссылку накинутой через плечо Андреевской лентой, возвращался лихим шестёриком в пышной карете, облачённый в мундир обер-камергера. Царствование Елизаветы Петровны Бирон прожил в большом доме, в окружении слуг, мебели, серебряной посуды и книг. Казна отпускала немалые деньги на его содержание, но герцог всё же оставался пленником – его сопровождали даже на охоте.

Сановник свергнутой Анны Леопольдовны ехал в скрипящей дорожной кибитке, в рваном полушубке, мужицкой сермяге и поношенных сапогах. На подъезде к столице старого фельдмаршала встречали многочисленные родственники. Когда из фельдъегерской повозки выпрыгнул бодрый, высокий и бравый семидесятивосьмилетний старик – сын, внуки и правнуки бросились обнимать и целовать Миниха.

Граф заплакал. Не так, когда получил радостную весть об амнистии, не так, когда провожал взглядом окрестности своей двадцатилетней темницы в Пелыме – тогда в глазах стояли слёзы, не переливаясь через край.

В объятиях родных рук и голосов граф плакал последний раз в своей жизни.

* * *

Пётр III даровал фельдмаршалу меблированный дом и свою милость.

В Зимний дворец граф пожаловал в возращённом чине генерала-фельдмаршала. Ордена-висельники блестели на мундире. Осыпанная бриллиантами шпага свободно висела у левого бедра – эфес выглядывал из шпажных ножен, вложенных в лопасть портупеи и пристёгнутых крючком.

За столом Миних и Бирон сидели рядом, через стул, по левую руку от императора. Вражда политических исполинов прошлого не иссякла, среди кружащих по залу юных царедворцев герцог и граф напоминали ожившие статуи предков.

Стол ломился от яств. Говядина в золе, гарнированная трюфелями, хвосты телячьи по-татарски, пурпурная ветчина, белый сыр со слезой, глазастые раки, смоляные бусинки икры, филейка по-султански, говяжьи глаза в соусе, овощные гарниры, нежный паштет из куриной печени, усатые устрицы, грозные омары, круглобокие фрукты, дымящиеся супницы, и бульонницы…

Фельдмаршал трапезничал без аппетита.

Пережёвывая кусочек рулета, Миних закрыл глаза и увидел узкий стол в пелымской избе. Куриный навар, серая горбушка, грязного оттенка квас, квашеная капуста, пареная репа, грибные соленья, мочёные ягоды. Иногда в силки попадался заяц, птица или рыба.

Иногда. Но не сегодня, не в этом видении.

– Прощайте, фельдмаршал, – неожиданно раздался из более далёкого прошлого голос умирающей в своей постели Анны Ивановны. – Простите всё.

Миних открыл глаза.

За его спиной стоял Пётр III, царские ладони легли на плечи гостей.

– Передо мной два старых добрых друга, – с чувством сказал император. – Они просто обязаны чокнуться.

Пётр III лично наполнил фужеры примирения графа и герцога. Сочная карминовая капля стекла по ножке бокала Миниха, расплылась по скатерти.

– Ну же! Поднимайте, поднимайте свои…

Императора прервали гулкие шаги.

– Ваше императорское величество, разрешите, – генерал-адъютант Гудович приблизился к столу и что-то прошептал в царский парик.

– Выпейте без меня, – кивнул Пётр III гостям, позволяя увести себя в сопредельную комнату.

Пахло чесноком, гвоздикой и остро приправленной ненавистью. Миних поставил бокал и поддел плечевую портупею большим пальцем, повёл вниз, немного оттягивая пояс из золотой парчи.

– Наши кубки соприкоснуться единственно искренне, если только в вашем окажется яд, – произнёс Бирон.

– Такой трус и идиот, как ты, издохнет раньше – от скулящей немощи. Или моего клинка. – Ладонь фельдмаршала коснулась овального навершия шпаги, нырнула вниз, пальцы пробежали по обтянутой кожей рукояти, по овальным пластинам чаши, по дуге гарды, вернулись к рукояти.

– Ха! Уж не угрожаешь ли ты мне, старый дурак?

– Старый? Во мне жизни больше, чем в роте Биронов, грязная ты скотина.

– В тебе одни распри и гниль, подлая свинья! Warum zum donnerwetter17!..

Шпага Миниха ударила в шею герцога возле позвоночного столба, проткнула насквозь сверху вниз. Трёхгранная игла вышла под адамовым яблоком, брызнула кровь – на присыпанные желтком зелёные щи, бекасы с устрицами, гато из зеленого винограда и украшенную голубым пером щуку.

– Сдохни, blindes hund18, – выдохнул граф, ворочая клинок в ране.

Глаза Бирона выкатились, рот распахнулся порванным карманом, но вместо слов оттуда вылился ручеёк крови. Миних упёрся ногой в стул и снял поверженного врага с клинка, точно кусок свинины. Герцог рухнул на пол, увлекая с собой тарелку с румяным куском пирога.

В конце зала кто-то пронзительно закричал.

Миних открыл глаза.

Бирон сидел слева, в полоборота, с бокалом в руке. Словно отражение.

Соперники опустили фужеры на стол одновременно. Злобные взгляды столкнулись над свободным стулом и развернули хозяев спинами друг к другу.

Фельдмаршал пододвинул к себе блюдо с крошенными телячьими ушами, соусницу, благоухающую ароматом грибов, вин и пряностей, но есть не стал. И без того маявшийся в дверях, аппетит поспешил раскланяться. Миних склонил взгляд на золочёный эфес шпаги. Испытывал ли он разочарование, что оружие осталось в лакированных ножнах, а не тяжелило руку?

Да.

Нет…

Когда ты ведёшь внутренний спор с самим собой, даже посредством нереализованных видений, зачастую последнее слово остаётся за трусливым «я», более практичным, более светским.

Землю продолжали потрошить, извлекая богатства, начиняя взамен покойниками. Слово, произнесённое в надлежащую минуту, создавало новые миры. А в соседней комнате генерал-адъютант Гудович пытался убедить императора в реальности готовящегося дворцового переворота.

– Государь, ситуация не терпит промедлений. Нужно действовать.

– Будет вам. Лишь слухи, – отмахивался Пётр III. – Вы путаете колокольчики шута с набатными колоколами.

– У Екатерины Алексеевны был князь Дашков. В день смерти Елизаветы Петровны.

– Капитан лейб-гвардии Измайловского полка?

– Да, государь. Офицеры-измайловцы готовы к перевороту. Они поддержат Екатерину Алексеевну. Как и другие гвардейские полки. После роспуска лейб-компаний и вашего расположения к голштинцам… войска озлоблены и раздражены.

Гудович промолчал об унижении. Гвардия, переодетая в мундиры прусского образца, загнанная на плацу, вахт-парадах и смотрах, была ещё и унижена. Военное дело для Петра III являлось скорей забавой, чем предметом изучения. Если Пётр Великий, дед императора, со своими «потешными войсками» постигал искусство войны, то Петра Фёдоровича увлекали лишь выправка солдат, красота мундира, разводы караулов и построения. Несколько полков солдат, привезённых в Россию из Голштинии, играли роли «потешных войск» Петра III. Являлись мишенями для камушков императорского интереса. Как зрители вокруг эшафота на Васильевском острове, в которых демон швырял комочки теней.

– Всего лишь слухи и мелкие недовольства, – покачал головой император. – Екатерина, несомненно, из тех людей, кто выжимает весь сок из лимона и выбрасывает кожуру, но она остаётся моей супругой. К тому же, теперь у меня есть Миних. Если я прикажу, он пойдёт воевать за меня в ад.

* * *

Ночь Миних провёл очень плодотворно.

Жил.

* * *

Помимо возвращения из ссылки Миниха, Бирона и других опальных государственных деятелей, Пётр Фёдорович начал царствование с издания указов, упразднявших обязательную службу дворян и Тайную канцелярию. Но расположения правящего класса не добился.

Воспитанный в духе лютеранской религии, Пётр III пренебрегал православным духовенством, оскорблял указами Синод. Занявшись перекройкой русской армию на прусский лад, император настроил против себя духовенство, армию и гвардию. Во дворце русских генералов учили «держать ножку», «тянуть носок» и «хорошенечко топать».

Прусские симпатии побудили императора отказаться от участия в Семилетней войне и всех русских покорений в Пруссии. За это Фридрих II произвел Петра III в генералы-майоры своей армии. Дворянство и армия негодующе откликнулись на принятый царём чин. Мало того, Пётр Фёдорович направил войска в Голштинию, чтобы поквитаться с Данией за старые обиды предков.

«Трактат о вечном между обоими государствами мире» воспевал совершенную дружбу между Россией и Пруссией. Подписание трактата вылилось в грандиозный пир. Пётр III утоп в вине, не держался на ногах, что-то бессвязно бормотал посланнику Пруссии.

Во время пира на тост русского монарха «за августейшую фамилию» встали все, кроме Екатерины. Генерал-адъютант Гудович был послан спросить о причинах такого возмутительного поведения.

– Августейшая фамилия – это император, я и наш сын, – ответила Екатерина Алексеевна генералу-адъютанту. – Посему не вижу смысла пить стоя.

Пётр III выслушал ответ, вскочил и закричал через весь стол:

– Дура!

Миних видел, как ухмыляется устроившаяся под потолком тень.

Разгневанный царь приказал арестовать императрицу. И лишь дядя императора, принц Георгий Голштинский, насилу умолил отменить приказание.

Пётр III не оценил величия духа августейшей своей супруги.

Екатерина, дочь немецкого князя Ангальт-Цербстского, возглавила оппозицию гвардии. Пока император находился в загородной резиденции в Ораниенбауме, она свершила дворцовый переворот в Петербурге.

* * *

Миних ожидал возвращения императора в Петергофе.

Часовой нашёл его в Верхнем парке, в обществе позолоченных фонтанов, свинцовых статуй и невидимого собеседника, с которым старый фельдмаршал тихо общался. Наверное, с самим собой.

– Ваше благородие, императрица исчезла!

Миних повернулся к солдату.

– Как? Когда?

– Не могу знать. Нет её во дворце. Бежала, ушла… Я видел двух женщин, утром, утром из парка направлялись…

– Бестолочь! Слепой башмак! Пошли слуг в Ораниенбаум, навстречу государю!

– Слушаюсь!

– Fort har ab19!

Миних медленно двинулся следом, к сверкающим позолотой куполам Церковного корпуса. Маскароны Большого каскада смотрели на него с ухмылкой.

– И снова в бой, граф? – усмехнулась за спиной тень. – В твоей неспешности есть мудрость: будущее приходит само, и лишь прошлое приходится постоянно воспроизводить.

– Я должен был поехать с императором.

– Чтобы смотреть на дорогу из кареты? Ты можешь увидеть всё прямо сейчас. Присядь.

Миних подчинился – прислонился к каштану напротив позолоченного Самсона, возвышающегося в центре ковша.

– Постою. – Граф поднёс ко рту головку тёмно-коричневой сигары, предварительно срезанную, густо пахнущую табачным листом. От удара кремня о кресало брызнул сноп искр, и тут же занялся огнём качественный трут. Миних склонил к огниву открытый срез сигарной ножки, превратил его вдохом в раскалённую рану. Затянулся.

Бриллиантовые струи били в небо. Демон повёл сотканной из чёрного тумана рукой, и в полотне воды, ниспадающем перед разрывом мраморной балюстрады, возникла дорога.

Подрессоренная пружинами золочёная карета несла императора в Петергоф. Солнечный июльский день изливался в открытую коляску, на августейшее лицо Петра Фёдоровича, угловатый лик прусского посланника фон дер Гольца и круглое личико графини Елизаветы Воронцовой, фаворитки государя. Следом пылила вереница экипажей – придворные и прекрасные дамы спешили на празднование именин императора, предвкушая веселие торжественного обеда.

Картинка исчезла, какое-то время Миних видел лишь зелень парка за прозрачной пеленой, а потом на «полотне» появился генерал-адъютант Гудович. Недалеко. На подъезде к Петергофу. Увидев спешащих к нему слуг, Гудович придержал коня. Выслушал, выругался, развернул жеребца, дал шпоры и разогнал в галопе.

Фельдмаршал, демон и позолоченные барельефы смотрели генерал-адъютанту в спину.

– Я должен подготовить войска, – сказал граф, полоская дым во рту. – И возможный отъезд государя.

– Должен, – повторил демон, словно пережёвывая словцо. – В любом слове заложено абсолютно всё, даже его ложное значение.

В водопаде Большого каскада Гудович приближался к карете императора.

Пётр III оставался полулежать в коляске, даже когда генерал-адъютант замолчал. Новость будто бы заморозила его.

А потом император сел и что-то сказал Воронцовой. Громко. Нервно. Рефлекс грома. Отзвуки вчерашнего загула.

Дамы высыпали из экипажей, точно бисер.

Через минуту кони сорвались с места и во всю прыть понеслись в Петергоф.

Картинка исчезла. Вернулся шум воды и циркулирующий в сигаре ароматный дым.

Демон отслоился от ущербно-ленивой тени фонтана и исчез в радужных переливах над Большим каналом. Миниху показалось, что он услышал одно слово.

«Переворот».

* * *

Император распахнул двери павильона, в котором жила Екатерина Алексеевна, и кинулся с бранью в спальню. За ним проследовал Миних. В роскошь здания, в смрад царского гнева.

Вид Петра Фёдоровича, ползающего на коленях возле кровати, смутил фельдмаршала. Он замер в дверях, глядя на стремительно мрачнеющую за окном зелень. «Уж не солнце ли он там ищет?»

В узких, сильно зашнурованных сапогах император едва мог согнуть колени, от чего выглядел ещё более жалко. С трудом поднявшись, Пётр III стал распахивать шкафы, бросать на пол вещи императрицы, затем выдернул из ножен шпагу и принялся с остервенением колоть бархат панелей и потолок. От царя разило прокисшим в желудке вином. Он несколько раз проткнул платье императрицы, сшитое к сегодняшнему празднеству и оставленное на кровати. Как упрёк. Как насмешка.

– Эта женщина способна на всё! – закричал Пётр Фёдорович и выругался по-немецки.

Миних спокойно наблюдал за императором.

– Будет! Хватит этих загадок! – Государь швырнул шпагу на кровать, на испорченное платье императрицы. – К заливу, на воздух!

К пристани шла шлюпка. Когда император окликнул сидящего на корме офицера, гребцы налегли на вёсла. Офицер вскочил, упал, снова встал, вцепившись в борт, да так и стоял, пока не вывалился на мостки.

– Здравия желаю, ваше императорское величество!

– К чёрту церемонии! – гаркнул Пётр III. – Кто?!

– Поручик бомбардирской роты Преображенского полка Бернгорст, ваше императорское величество!

Над тёмной полосой Петербурга поднимался дым.

– Что там? Почему над городом дым?

– Я доставил фейерверк! Для государевых именин! – пробасил офицер.

– К чёрту фейерверк! Отвечайте, что в Петербурге! Иначе расстреляю!

– Слушаюсь, ваша милость.

– Не слушайте, а рассказывайте, – хмуро улыбнулся Миних. Некогда рухнув с высоты административных высот, он не страшился нового падения. Понятные игры людей и необъяснимые игры демонов. А он по-прежнему нужен и тем, и другим.

– Не видел ничего этакого, – доложил поручик. – Правда, был шум в Преображенском полку. Солдаты носились, кричали.

– Вы расслышали, о чём кричали? – спросил фельдмаршал.

– Желали здравия императрице Екатерине Алексеевне, стреляли вверх. Большего не слышал – было приказано везти фейерверк.

– Фейерверк, – хрипло повторил Пётр Фёдорович, глядя то на поручика, то на Миниха.

– Не угодно ли во дворец, ваше величество? – сказал граф, сочувственно глядя на императора. – Час обеденный.

Император покорно двинулся прочь от залива.

Подбежал Гудович, вытянулся струной.

– Ваше императорское величество, доставили записку от Брессана!

– Кто принёс?

– Слуга Брессана, чудом выдрался из Петербурга. Войска перекрыли мост, никого не выпускают.

– Фельдмаршал, прочтите.

Генерал-адъютант вручил Миниху записку, переданную через посланца парикмахера императора. Граф развернул, пробежал глазами, прежде чем прочитать вслух то, что уже знал.

Переворот.

Пётр III остановился, принял записку, прочитал, бросил на песок аллеи и пошёл дальше, глядя прямо перед собой пустым протрезвевшим взглядом. Записку подняли и пустили по рукам, пока она не оказалась в хвосте процессии.

В прошлом.

* * *

Миних терпеливо выслушал непоследовательные, бесталанные приказы царя об организации силой голштинских войск обороны Петергофа.

– Ваша милость, у нас всего несколько полков. Не хватает картечи и ядер.

– Мы должны защищаться! – Маленькая голова Петра III багровела в тени большой шляпы.

– В Кронштадте надобно искать спасения и победы, в одном Кронштадте, – настаивал фельдмаршал. – Там мы найдёем многочисленный гарнизон и снаряжённый флот. Мы сможем противопоставить Петербургу почти равные силы.

– Нет!

Елизавета Воронцова, не вернувшаяся, вопреки наказанию царя, в Ораниенбаум, коротала тревожные часы в парковой беседке в компании родственницы и дам. Любовница царя была бледна и растеряна. Одна из девиц плакала.

Император медлил.

В это время Екатерине Алексеевне, бежавшей из Петергофа в карете с Алексеем Орловым, под давлением офицеров присягали Измайловский и Семёновский гвардейские полки. С согласия императрицы, братья Орловы собирались вывести гвардию в сторону Петергофа.

Император сомневался.

Пётр III отправил к Екатерине Алексеевне канцлера Воронцова, в надежде, что тот убедит императрицу в преступности и безысходности переворота. Пётр Фёдорович принялся диктовать манифесты и приказы, которые подписывал прямо на перилах моста, чая что-то изменить. Император выставил на защиту голштинцев с артиллерией, направил в Петербург за своим кавалерийским полком, организовал гусарские пикеты по окрестным дорогам, чтобы переманить на свою сторону наступающие войска, отправил полковника Неелова за тремя тысячами солдат с боеприпасами и продовольствием.

– Мы проиграем сражение, – сказал фельдмаршал. – Силы неравны.

– Сюда идёт гвардия, – надломлено произнёс император, прикладываясь к бокалу с бургонским. – Она спустила на меня гвардию…

Прусский мундир и ордена Чёрного орла царь сменил на российскую форму, ленту и знаки Андрея Первозданного. Ел и пил Пётр Фёдорович прямо на мосту.

Император был испуган.

Император сдался напору Миниха.

– В Кронштадт, – Пётр III обратил лицо в сторону пристани. – В Кронштадт, друг мой.

* * *

Армия Екатерины Алексеевны подходила к Петергофу. Об этом сообщил один из адъютантов Императора.

Дворцовые часы отмерили половину восьмого вечера. Императорской резиденцией овладели панические сборы.

Дворцовые часы отмерили восемь часов вечера. Императорской резиденцией распоряжалась пыльная тишина.

Наспех попрощавшись с заливом, яхта и галера стремительно удалялись от причала. Попутным ветром в направлении виднеющегося на горизонте Кронштадта, ходу – какой-то час. Император бежал из Петергофа, прихватив сановников, дам и слуг. Пётр Фёдорович отплыл на галере, в окружении тех, кому доверял: фельдмаршала Миниха, своего дяди – принца Гольштейн-Бека, Алексея Григорьевича Разумовского, прусского посланника Гольца, Елизаветы Воронцовой.

– Надеюсь, де Виейра и Барятинский удержат гарнизон и крепость Кронштадта на нашей стороне, – сказал император Миниху, испивая вино в своей каюте.

Фельдмаршал отказался от кубка.

– У вас хватит финансов на беспрепятственный отход в Германию, если что-то пойдёт не так?

– Денег более чем достаточно, – уверил император, тут же поменялся в лице. – Но вы же не думаете, что?…

– Мы вынуждены думать обо всех вариантах.

* * *

Подошедшие со стороны Петергофа императорская яхта и сопровождающая её галера остановились у фортов, в тридцати шагах от стенок пристани. Упёрлись в боны.

Ночь навалилось белёсым брюхом на гавань Кронштадта. Её щекотали караульные огни на бастионах.

Пётр III, уверенный, что комендант Кронштадта Нуммерс всего лишь исполняет посланный с де Виейрой приказ «никого не впускать в Кронштадт», лично вышел на палубу и поднялся на капитанский мостик.

– Я сам тут, спустите шлюпку, уберите боны!

– Не приказано никого впускать! – прокричал с бастиона караульный.

Пётр Фёдорович потряс кулаками:

– Позовите генерала де Виейра! Я император Пётр III!

– Нет теперь никакого Петра III, – ответили с берега, – а есть Екатерина II! Ежели суда тотчас не отойдут, в них будут стрелять!

От Петергофа шагал гром, перебирая ногами молний. В одно мгновение возмутились мирные морские воды. И тут же крепость окончательно проснулась набатными колоколами тревоги.

Государь ошарашено молчал. На стенку набегали солдаты.

– Прикажу огонь! Уходите! – рявкнула крепость.

– Капитан, рубите якорный канат! – скомандовал Миних. Громоздкий истукан заслонил императора от движения на крепостных стенах. – На вёслах! Отходим!

Невидимая кисть закрашивала звёздное небо широкими мазками. Крепчал ветер. До покидающих гавань кораблей долетел клич собравшейся толпы, выстреливший с причала, точно пушечное ядро: «Прочь! Да здравствует императрица Екатерина!».

– Фельдмаршал, – тяжело выдохнул Пётр III, он был в полуобморочном состоянии, – я виноват, что не исполнил скоро вашего совета, что медлил с отбытием в Кронштадт… Вы бывали часто в опасных обстоятельствах… Что предпринять мне в теперешнем положении? Скажите, что теперь мне делать?

Миних придержал бледного царя за плечи.

– Спускайтесь в каюту, государь. Для начала сделайте это.

Остаток ночи Миних смотрел в прошлое. В прошлое Кронштадта, в его решительные перемены вчерашнего дня, закрывшие императору дорогу в крепость.

Шторм прошёл стороной. В звонком безветрии тёмную тушу воды секли вёсла – море безразлично затягивало раны. В пушечных портах торчали бронзовые монокли оружейных стволов – трёхфунтовые пушки смотрели в ночь, в настоящее. Миних – в замочную скважину минувшего, указанную в небе демоном.

Стоя на покрытом орнаментом балконе, фельдмаршал вперил взгляд в звёздную сцену над массивным львом корабельного носа. Рельефы бортов, скульптуры богов, наяд и тритонов молчаливо глазели по сторонам.

Каким-то образом Миних не только видел прошлое, но и «слышал его мысли» – немые сцены не оставляли сомнений в намерениях «актёров». Граф «слышал» внутреннюю радость коменданта Нуммерса после привезенного де Виейрой предписания – ожидать императора. Нуммерс, не знавший о случившемся в Петербурге до появления полковника Неелова, уже готовился грузить войска на суда, когда получил новое распоряжение. Ждать было проще.

Корабельный секретарь Фёдор Кадников высадился на пристань около семи часов вечера. При нём был запечатанный конверт для Нуммерса. О содержимом конверта Кадников ничего не знал – Миних «слышал» это.

В пакете оказался орден за подписью адмирала Талызина, непосредственного начальника Нуммерса. Коменданту Кронштадта предписывалось запечатать ворота крепости: никого не впускать и никого не выпускать. Нуммерс прочёл орден в одиночестве и решил действовать предусмотрительно. Он не вмешался в арест Кадникова, которого де Виейра отправил вместе с Барятинским в Петергоф.

Вскоре к Кронштадту причалила шлюпка с адмиралом Талызином. Миних чувствовал натянутую струной осторожность адмирала, который при свидетелях на расспросы Нуммерса отвечал уклончиво – не из Петербурга, плыву с дачи, о беспорядках в столице слышал мельком, решил, что моё место здесь.

Уже в доме Нуммерса адмирал предъявил именной указ Екатерины Алексеевны. Коменданту предписывалось беспрекословно подчиняться приказам Талызина. Второй раз за вечер Нуммерс испытал талое облегчение.

По приказу адмирала гарнизон крепости и экипажи всех кораблей присягнули Екатерине II – перед взглядом Миниха в небо Кронштадта троекратно вспорхнуло немое «ура!». Генерала де Виейра арестовали и посадили в каземат. Усилили посты и караулы, гавань со стороны Петергофа перекрыли бонами, принялись взбадривать крепость учебными тревогами.

Пока в начале ночи не появилась двухмачтовая императорская яхта…

* * *

В царскую каюту Миних явился рано утром.

Шесть больших венецианских окон смотрели на кормовую раковину, два других, прорезанных в бортах, вглядывались в тёмные воды Финского залива. Стены каюты украшала резьба, потолок кровоточил ярко-красным дамастом, пол устилал расшитый золотом ковёр.

Пётр Фёдорович сидел на краю дивана, обшитого бахромой, покрытого белым дамастом с позументами. Монарх выглядел немного лучше, вырванный у ночи кусочек пошёл ему на пользу. Над головой государя раскачивался фонарь.

– Я жду вашего совета, друг мой. Что нам делать?

Миних бегло глянул на заплаканных дам – сомнительное украшение каюты, наряду с многочисленными зеркалами, мраморным камином, красным деревом, палисандром и литой бронзой.

– Забудьте об Ораниенбауме. Надобно плыть в Ревель к тамошнему флоту, мой государь, – ответил фельдмаршал. – В Ревеле мы сядем на военный корабль и уйдём в Пруссию, в Кёнигсберг, где находится армия Фермора. Имея восемьдесят тысяч солдат, мы вернёмся в Россию.

Миних глянул на императора, тот молча ждал. «Большой ребёнок, – подумал граф. – Ждёт, когда за него решат взрослые. Большой ребёнок, который подарил мне свободу, и которого я должен спасти».

– Мы вернёмся в Россию, и, даю вам слово, не пройдёт и шести недель, как я освобожу для вас престол. Верну державу вашей милости. Что скажете, государь? – Гордый подбородок Миниха смотрел в бортовое окно.

Пётр III мелко тряс головой, глаза полузакрыты, рот приоткрыт. Фельдмаршал тяжело вздохнул: кажется, он поспешил в благоприятной оценке здравия императора.

– В Ревель? – послышался женский шёпот. Усилился, перешёл в гул.

– Невозможно! – закричали дамы. – Матросы не в силах грести до Ревеля!

– Вёсла донесут их до Гребецкой слободы20!

– Боже, что с нами будет?

Миних распрямил плечи.

– Что ж, – возразил граф. – Мы поможем гребцам! Все примемся за вёсла!

– Вот уж нет! – запищала графиня Воронцова. – Это немыслимо!

Каюту затопили бурные протесты. Графиня Брюс плакала в голос. С переборки на переборку перепрыгивали тени высоких причёсок.

Захлебнувшись в женском визге, император дёрнулся, глотнул воздуха и, вздрагивая всем телом, попытался встать с дивана. Не получилось.

– Орнб…

Все замолчали.

– Оранб… – снова попробовал Пётр Фёдорович, и только с третьей попытки смог: – Ораниенбаум… мы плывём в Ораниенбаум…

Так решил государь.

Миних поклонился большому ребёнку и покинул каюту под звук хлопающих ладошек.

«Всё кончено», – подумал фельдмаршал в дверях.

* * *

Гвардии Екатерины Алексеевны без боя заняли Петергоф.

Яхта Петра Фёдоровича пристала к берегу Ораниенбаума, где императора ждали отошедшие голштинские войска.

Силой женского убеждения фаворитки своей Воронцовой и бессилием постигшего положения Пётр III отказался от побега в Польшу. По приказу царя распустили войска. Миних с негодованием смотрел, как со стен и высот снимают пушки – ослепляют позиции. Как уходят голштинцы.

– Неужто вы не желаете умереть как истинный император перед своими солдатами? – гневно сказал Миних.

– Я уж не император, – устало ответил Пётр Фёдорович, снимая шляпу.

Старый граф тенью навис над своим жалким избавителем.

– Возьмите в руки не шпагу, а распятие, ежели страшитесь сабельного удара. Враги не посмеют ударить вас, а я поведу войска! – воскликнул фельдмаршал во вдохновении и ярости. Горячность его к битвам не охладела с годами. – Я буду командовать в сражении!

– Нет, фельдмаршал. Слишком поздно.

– Для войны никогда не поздно. Даже когда всё кончено – никогда не поздно умереть с честью!

– Нет. Я не хочу кровопролития. Здесь много женщин и детей.

И тогда Миних отступил от человека, раздавленного грузом нелюбимой империи.

Свергнутый государь обратился к предавшей его супруге с отречением от престола и просьбой о беспрепятственном отъезде в герцогство Голштинское. В Петергоф к Екатерине Алексеевне был послан генерал-майор Измайлов, который, передав бумаги, немедля присягнул Екатерине II на верность и отправился в Ораниенбаум верноподданным императрицы, с первым поручением.

Измайлов привёз Петру Фёдоровичу новый текст отречения, который надлежало подписать без малейших изменений. Бывший монарх переписал отречение собственной рукой, а затем подписал «в удостоверение перед Богом и всею вселенною».

Вместе с Измайловым в Ораниенбаум вошёл отряд под командованием генерала-поручика Суворова. Пленных солдат и унтер-офицеров разделили на две части. Уроженцев России привели к присяге, а голштинцев конвоировали в бастионы Кронштадта. Офицеров и генералов освободили под честное слово, оправив на их квартиры.

Как только карета с Петром Фёдоровичем, Елизаветой Воронцовой и Гудовичем появилась в Петергофе, солдаты, завидев свергнутого государя в окне экипажа, принялись кричать: «Да здравствует Екатерина II!». На подъезде к дворцу Пётр упал в краткий обморок, а очнувшись, увидел избитого Гудовича и рыдающую Воронцову, с которой сорвали украшения. Униженный монарх сорвал портупею со шпагой, сбросил ленту Андрея Первозванного, скинул ботфорты и мундир, и уселся на мокрую траву. Окружившие Петра – босого, в рубашке и исподнем белье, – солдаты заливисто хохотали.

Уже во дворце Пётр Фёдорович заплакал. Он старался поймать руку графа Панина для поцелуя, Воронцова бросилась на колени, моля остаться при опальном государе.

Гудовича увели во флигель (после отправили в его черниговскую вотчину), Воронцову поместили в одном из павильонов (после выслали в одну из подмосковных деревень), а Петра, отказав во встрече с императрицей, накормили обедом.

После – в сопровождении караула отвезли в собственную мызу, в Ропшу, под арест. С часовым у дверей спальни. С зелёными гардинами на окнах. С солдатами вокруг дома. Со смехом пьяных офицеров за дверью. С испрошенными скрипкой, собакой и негром.

Через неделю Пётр Фёдорович умер. От приступа геморроидальных колик, усилившегося продолжительным употреблением алкоголя.

Так сказали России.

* * *

Карета доставила Миниха к главному подъезду Большого дворца. Арестованного привели к императрице.

Екатерина Алексеевна предстала перед фельдмаршалом в платье из серебряного глазета, вышитого золотой нитью – государственные гербы украшали весь костюм императрицы. Граф не мог не отметить красоту и величие этой женщины, особенно в столь роскошном наряде, достойном коронации. Узкие плечи с украшенными кружевом рукавами, тонкая талия, сильно расширенная книзу юбка на фижмах из китового уса.

– Генерал-фельдмаршал Бурхард-Христофор Миних, – представился граф.

Императрица разложила веер. Полукруглый экран, окантованный растительным орнаментом, расправился на позолоченных пластинах панциря черепахи. С лицевой стороны веера были изображены сидящая дама и играющий на волынке мужчина. «Жалкий музыкантишка. Я никогда не желал быть таким, даже в юности, – подумал Миних. – Даже сейчас. Я не буду петь, я буду говорить. Правду».

– Вы хотели против меня сражаться, граф? – Екатерина наклонила голову к правому плечу и обмахнулась. Волосы императрицы были зачёсаны назад: гладкая, неукрашенная причёска.

– Именно так, государыня! – сказал Миних.

– Но ныне намерения эти оставлены?

Фельдмаршал склонил голову.

За свою жизнь он присягал и подчинялся стольким людям и нелюдям, что – одним больше, одним меньше… Его истинным долгом была жизнь. Её жалкий остаток.

Но если заглянуть правде в глаза, – в эти налитые кровью воронки со стоком черноты в центре, точь-в-точь как у демонов, командующих «потешными войсками» людей, – то там тонул ещё более простой ответ: несмотря на притязания всей жизни, Миних привык подчиняться. Даже руководя многотысячными войсками. Особенно – руководя.

Давешний бес главенствования, мучивший Миниха до ссылки, исчез, издох.

– Я хотел жизнью своей пожертвовать за государя, который возвратил мне свободу! Но теперь долг мой – сражаться за вас! Ваше величество найдёт во мне верного слугу, – с прямотой старого солдата ответил Миних. Без раболепия и страха.

– Верю, – кивнула императрица.

И подарила своё предобеденное великодушие.

И командование Ладожским каналом, Волховскими порогами, Ревельским, Рогервикским, Нарвским и Кронштадским портами.

* * *

Демон явился к Миниху после смерти Петра Фёдоровича.

Генерал-губернатор как раз закончил письмо императрице – «Сон почти не смыкает моих глаз. С разными планами я закрываю глаза и снова, проснувшись, обращаю к ним свои мысли» – и, отложив перо, запахнул полу халата, откинулся на спинку кресла, крытого зелёным бархатом.

– Хочу, чтобы ты увидел, – сказа тень.

– Я видел настоящее и прошлое. Теперь ты покажешь мне будущее?

– Не сегодня. Смотри на огонь.

И граф увидел.

И Ропшу. И обеденный стол. И рюмки с водкой. И последнего императора, которого он не смог защитить.

В поданной Петру Фёдоровичу рюмке был яд. Миних это знал (в прошлом много подсказок, даже без теней), а Пётр догадывался – он отказался от алкоголя. Тогда Алексей Орлов схватил его за подбородок, вонзил огромные пальцы в щёки, запрокинул над щелью рта рюмку. Пётр в отчаянии мотнул головой – и яд выплеснулся на шею. В схватке с огромным Орловым у свергнутого царя не было шансов – будучи рядовым в лейб-гвардии Преображенского полка, Орлов одним ударом сабли отсекал голову быку, мог раздавить яблоко между двумя пальцами или поднять коляску с императрицей, – но близкая смерть сделала Петра сильнее.

Последний ненужный подарок.

Пётр вырывался как бык с ещё не отрубленной головой. На помощь к Орлову бросились Барятинский и Потёмкин. Навалились, опрокинули, стянули шею императора салфеткой. Раскрасневшийся Орлов упёрся коленом в грудь Петра.

– Урод, – прошипел Потёмкин.

– Пусти, – прохрипел Пётр.

Не отпустили…

Погубили душу навек…

Свеча на столе потухла без видимых на то причин.

1881 год: взрывы на набережной.

Божественная.

Так он обращался к ней в письмах.

Divine Imperatrice!

Миних чувствовал, что это нравится Екатерине Алексеевне. Та отвечала своему старому фельдмаршалу:

«Наши письма были бы похожи на любовные объяснения, если бы ваша патриархальная старость не придавала им достоинства. Дверь моего кабинета всегда отворена для вас с шести часов вечера. Я чту ваши труды и величие души».

Он жаловался ей на слухи – одна из привилегий старости.

«Не обращайте внимания на пустые речи, – отвечала императрица. – На вашей стороне Бог, Я и ваши дарования. Наши планы благородны. Берегите себя для пользы России. Дело, которое вы начинаете, возвысит честь вашу, умножит славу Империи».

Бог, думал Миних. В этом я очень сомневаюсь…

Он смело доверял ей свои мысли: «Величайшее несчастье Государей состоит в том, что люди, к которым они имеют доверенность, никогда не представляют им истины в настоящем виде. Но я привык действовать иначе, ибо говорю с Екатериною, которая с мужеством и твёрдостью Петра Великого довершит благодетельные планы сего Монарха».

Он не оставлял идеи завоевать Константинополь, выгнать турок и татар из Европы и восстановить Греческую Монархию, как намеревался Пётр Великий.

Екатерина II участливо отказывала.

Старый полководец тешился воспоминаниями. В одном из них не жалила картечь и не рвали дымное небо ядра – там был Петербург, турецкий посол и сам покоритель Очакова. 1764 год.

– Слыхали ли вы о Минихе? – спросил через переводчика Миних.

– Слыхал, – был ответ посла.

– Хотите ли его видеть?

– Не хочу, – поспешно возразил турок. А потом с робостью обратился к переводчику: – Что этот человек ко мне привязался? Зачем мучит меня вопросами? Скажи, чтобы он ушёл… уж не сам ли это Миних?

В июне 1766 года Миних, как избранный Екатериной судья, раздавал венки победителям игр захватывающего карусели21, вместившем четыре кадрили: славянскую, римскую, индейскую и турецкую.

Произнеся перед разноцветными ложами речь, в которой «к слову» назвал себя старшим фельдмаршалом в Европе, он спустился с возвышения амфитеатра, специально возведённого по случаю праздника, и двинулся к набережной. За спиной остались палаточные городки, отгремели выстрелы адмиралтейских пушек, а мысли фельдмаршала порхали от прошлого к будущему: он то вспоминал карусель – дам на колесницах и рубящих манекены мужчин, то крепко задумывался над предстоящей закладкой тройного шлюза в Ладожском канале.

Набережная Екатерининского канала тактично встретила его влажной плёнкой на чугунной балюстраде и зовущими к воде спусками. Возле одного из таких он остановился, повернулся спиной к реке, уткнул в камень громадную трость и закрыл глаза.

И скоро почувствовал присутствие.

– Не желаешь немного сменить обстановку? – спросила тень. – Хоть раз взглянуть на дворцовую кутерьму со стороны?

Фельдмаршал устало пожал плечами.

– Я насмотрелся на империю со стороны. Во время ссылки, в Пелыме.

– Но даже там ты оставался игроком, влиял на события. Я же говорю, про абсолютное отстранение.

– Я…

– Ты хотел увидеть будущее. Немедля!

Они переместились.

Миних почувствовал переход – из старческих лёгких выкачали и закачали воздух. Морозный воздух ещё не пробудившейся весны.

А потом он увидел.

Падал снег.

Перед ним по-прежнему простиралась гранитная набережная Екатерининского канала, но уже другая, заснеженная, застуженная, изменившаяся в архитектурных деталях.

– Где мы?.. В каком году?

– Хороший вопрос – правильный, – одобрил демон. – Сейчас первое марта 1881 года.

– Что мы здесь делаем?

Тень совершила нечто похожее на пожатие плечами. Миних перевёл взгляд немного в сторону: смотря на демона боковым зрением, граф видел объёмную фигуру из чёрного дыма. Словно поглядывал через систему зеркал. Но вот глаза… Жёлтые змеиные глаза – были реальны всегда.

– Беседуем. Смотрим на плоды всего и всея. Прошлое, отражённое в настоящем этого дня. Настоящее, плюющее в колодец будущего. – Тёмный ангел фельдмаршала на секунду замолчал, а потом прочёл:

Я в будущем, отстранённо подумал Миних. Слушаю стихи из уст демона, стоя у парапета канала, названного в честь Екатерины II. Мёртвой в этом времени. Как и я.

– Смотри, – сказал демон.

Справа, с Инженерной улицы на набережную свернула карета, сопровождаемая конвоем. Императорская карета, понял Миних. Навстречу ей, волоча по предсмертно-серому снегу корзину, шёл мальчик в шубном кафтане. В том же направлении по тротуару ступал высокий офицер, а на другой стороне набережной напротив Миниха стоял мужчина. Молодой человек сжимал в руках свёрток, он смотрел на реку Кривушу сквозь фельдмаршала, напряжённо и нервно, словно его интересовало совсем другое…

Приближающийся экипаж.

Неожиданно Миних понял что произойдёт, и в то же мгновение молодой человек швырнул свёрток под поравнявшуюся с ним карету.

И грянул врыв.

Миних инстинктивно укрылся рукой – бомба взорвалась под блиндажом кареты всего в нескольких метрах от чугунной решётки, у которой стоял граф.

Места в первом ряду.

Осколки не причинили фельдмаршалу никого вреда. Его здесь не было, не могло быть. Он не чувствовал жара и гари, зато видел как занесло карету, видел агонию рысаков на кровавом снегу, слышал стоны раненых черкесов и крики кучера, взывающего к царю:

– Государь, не выходите! Доедем! И так доедем! Во дворец!

Император вышел из повреждённого экипажа. Александр II. По каким-то причинам Миних знал имя императора, которому ему не доведётся служить, знал, как и имя кучера – Фрол Сергеев, как и многое другое. Будущее вливало в него ложку за ложкой подсказки, точно крестьянскую тюрю из кваса и хлеба.

Блиндированная карета дымила. Ехавшие за ней сани сбавили ход.

Казак из конвоя неподвижно лежал на спине, посечённое осколками лицо уставилось в небо огромным красным глазом. Лежали убитые лошади, молотили в снег копыта раненых. Мальчика отшвырнуло к реке. Миних поискал взглядом его корзину, но не нашёл.

Бросившего бомбу схватили, заломили за спину руки, ударили по лицу. Александр Николаевич, пошатываясь, подошёл к метальщику. Император был оглушён взрывом. С минуту он смотрел в лицо несостоявшегося цареубийцы. Тот не отводил взгляд.

– Ты бросил бомбу? – хрипло спросил царь.

– Да, я, – ответил метальщик.

– Кто такой?

– Мещанин Глазов, – был ответ.

Враньё, понял наблюдающий Миних, его фамилия Русаков.

– Хорош, – после паузы произнёс Александр II, а затем резко повернулся в сторону реки (Миниху показалось, что царь заметил его – на секунду, но заметил) и добавил тихо: – Un joli Monsieur22.

Было видно, что император немного не в себе.

– Скачите во дворец, государь! Во дворец! – кричал кучер.

Александр II не послушал. Он наклонился над убитым черкесом, шагнул в сторону раненого мальчика, корчившегося на снегу, потом двинулся к саням. Навстречу бежал задыхающийся полковник Дворжицкий:

– Ваше величество, не ранены?

Царь остановился и указал на мальчика.

– Я нет… Слава Богу… Но вот он…

– Что? Слава Богу? – усмехнулся скрученный Русаков.

И тут Миних увидел, как от решётки канала отделилась фигура (как я не видел его раньше?) и бросила между собой и Александром Николаевичем свёрток.

Рванувшая бомба свалила обоих с ног – императора и второго метальщика. Газовый фонарь плюнул осколками. Массивная колонна из снега и дыма дрогнула и распалась на части. Пороховое облако поволокло в сторону Зимнего дворца.

Набережную покрывали тела убитых и раненых. Те, кто мог ползти – ползи, по саже и крови, кускам изорванной одежды, эполет, сабель и человеческих конечностей. Император и его убийца сидели друг напротив друга. Александр II – у изломанной взрывом кареты, метальщик (Гриневицкий, узнал Миних) – у парапета набережной. Царь упирался руками в землю и пытался что-то сказать. Дымящаяся шинель свисала лохмотьями, император был полугол. Лицо – засечки рваных ран, правая ступня оторвана, ноги раздроблены.

– Помогите… Жив ли наследник? – невидящие глаза Александра Николаевича шарили по каналу.

Какое-то время император умирал в одиночестве. Потом появились кадеты, жандармский ротмистр и какой-то человек со свёртком (Миних получил ответ: третий метальщик Емельянов). Бомбу Емельянов не бросил – царь был обречён.

Императора подняли и положили в сани.

– Снесите во дворец… Там умереть… – прошептал Александр II.

Сани покатили по кровавому снегу, ротмистр поддерживал голову государя.

Какое-то время Миних смотрел им вслед, а потом набережная Екатерининского канала опустела.

Остался лишь снег и ветер, злобы которого граф не чувствовал.

– Так оборвалась череда его везений, – сказал демон, и фельдмаршал дёрнулся. Он совсем забыл о тени.

– Череда? – ошарашено спросил фельдмаршал. Старое сердце колко стучалось в рёбра.

– Апрель 1866 года, стреляли по пути к карете. Стрелявшего толкнул крестьянин – пуля пролетела над головой императора. Май 1867 года, выстрел в Париже, пуля убила лошадь. Апрель 1879 года, пять револьверных выстрелов в Петербурге, все мимо. Ноябрь 1879 года, взрыв поезда под Москвой. В Харькове сломался паровоз свитского поезда, и царский поезд поехал первым. Мину взорвали под четвёртым вагоном второго. Февраль 1880 года, взрыв на первом этаже Зимнего дворца. Александр I обедал на третьем этаже. Март 1881 года…

Демон развёл призрачными руками.

– Это подстроил ты? – тихо спросил старик.

– Я? – Миних услышал жуткий смех, который отвратительно отозвался в его зубах – будто по ним провели точильным камнем. – О, нет. Это сделали вы – люди. Всегда – только люди.

Помолчали.

– Знаешь, – сказал граф. – Мне часто снится та казнь… как меня рубят на эшафоте. И другие смерти.

Тень издала нечто похожее на свист.

– Ты действительно умер в одной из реальностей. Казнь на Васильевском острове – не сон, не видение.

Крупные градины дрожи ударили в старческие ладони Миниха.

– Это ложь…

– Это твой поводок, твой военный контракт с другой стороной. Ты ведь чувствовал чёрную пустоту, возникшую после несостоявшейся казни, – демон не спрашивал.

– Я не понимаю… Это ничего не объясняет. Мы все… все люди когда-нибудь чувствуют нечто похожее.

– Да. И дают россыпь имён этой пустоте – уныние, усталость, старость. Когда на развилках судьбы гибнут твои «двойники» – рвутся нити, связывающие тебя с миром живых. В определённый момент ветвление прекращается, побеги начинают отмирать. Тебя отсекают от источника света, радости, стремлений. От тебя режут по куску. Пережить всех своих «я» в смежных измерениях – та ещё пытка.

– Другие реальности?.. – слабым голосом спросил граф.

– Именно. Пространства. Слои. Искривлённые отражения. Как ни назови. Ты и другие, в начале пути – словно расходящиеся из точки лучи. Жизненная энергия человека напрямую зависит от целостности конуса, очерченного этими лучами. Конуса будущего. Когда лучи начинают меркнуть, энергия утекает в прорехи, конструкция теряет надёжность, в неё проникает тьма. Вот почему так чисты и энергичны дети, а старики беспомощны и раздавлены – их конус превратился в хлипкий шалаш из гнилых ветвей. Но ты – крепкий дед, твои лучи гасли с большой неохотой, твои солдаты держались до последнего.

– Всего лишь игра в слова…

– Всего лишь игра? Зависит от ставок.

Миних пытался осмыслить, пытался подавить пурпурный зов паники. Перед мысленным взором стоял перевёрнутый на крышу дворец – не конус, – в разбитые окна и стены которого проникал чернильный мрак.

А потом – кольцо из солдат с одинаковыми лицами, прореживаемое пулями неприятеля. Потешное в своей нереальности войско близнецов, которые валились лицом в чёрную землю.

А потом – падающее широкое лезвие топора.

– Та казнь?.. Её заменили на ссылку… Вы спасли меня? В этой реальности?

Золото змеиных глаз демона обожгло графа.

– Нет. Мы убили тебя. Толкнули с развилки на топор, чтобы получить над тобой власть. Чтобы сделать своим слугой.

– Но зачем? Вы никогда не приказывали… только обличали и предрекали… что я должен был сделать?..

– Жить. А властвовать и менять – не всегда приказывать. Порой – просто быть рядом.

Миних опустил взгляд и надолго замолчал.

Эта игра страшила его: вопросы, ответы на которые не хочешь знать, однако получаешь их. Награды же достаются тем, кто приказывает слушать.

Снег падал сквозь сидящие на парапете фигуры. Старика и демона.

Время ускорило бег. Чёрно-золотой императорский штандарт скользнул вниз по флагштоку Зимнего дворца, скорбно сообщая, что хозяин умер.

Очередной мёртвый император. В кусочке будущего, показанного Миниху.

Через какое-то время руки фельдмаршала перестали трястись.

Что ж… Может вся его жизнь была лишь затянувшимися учениями, перед тем, как он возглавит другую армию иного мира?

Фельдмаршал, граф, фортификатор, боец, горлопан, бахвал, ландскнехт, наёмник, готовый продать свою шпагу хоть чёрту, снова обратил лицо к демону.

– А дальше? – спросил он. – Какие войска вы доверите старику на этот раз?

Миних открыл глаза.