Читать книгу Черное солнце - Анна Шнейдер - Страница 9

Прошло около двух недель с того памятного вечера в доме Геббельса. Я говорю «памятного», потому что он стал увертюрой к тому, что мне и Элис предстояло пережить в Берлине. Несмотря на потрясение, которое она испытала после встречи с теми, кто мечтал о тысячелетнем Рейхе, когда волнение прошло, и я, и она, сошлись на том, что все виденное нами, начиная от «случайной» встречи с Герингом возле мэрии, в день свадьбы Харри и Агны, и заканчивая – на тот момент – прощанием в конце длинного праздничного вечера в доме маленького министра пропаганды, было не более, чем началом игры. Насколько большой и опасной?

Этого мы знать не могли. Думаю, этого тогда не знал и сам Геринг, наверняка считавший себя нашим главным кукловодом. Многие приближенные Гитлера, впрочем, как и сам он, обладали чрезвычайной экспрессивностью во время публичных выступлений. Резкие, быстрые и неожиданные пассы руками, пальцы, вывернутые в этой же экспрессии, иной раз, под невероятным углом, – все это не было выдумкой фанатов. Именно при помощи такой постановочной игры, в основе которой, конечно, был точный и четкий расчет, множество людей было мгновенно превращено в пламенных, если не сказать ярых сторонников Гитлера – «нового солнца» германской истории.

Вот только солнце было черным.

Но тогда, в пылу «обиды», о которой рейсхканцлер твердил своему покорившемуся народу, нанесенной Германии в Первой мировой войне, этого почти никто не замечал и – не хотел замечать.

…Мы были в игре и знали, что за вечером, проведенным в доме Магды и Йозефа Геббельсов, от Геринга и прочих людей того круга вновь последуют приглашения. Мы были в роли их добычи, – незнакомой, забавной, и, что лучше всего, – новой. Им ничего не стоило уничтожить нас, но игра забавляла куда сильнее. Кроме того, приблизить к кругу избранных людей «с улицы», какими мы тогда выглядели в глазах Геринга, было весьма пикантно. А ведь он был единственным из всей «верхушки», кого обычные люди любили за…импровизацию.

Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и – собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчины и женщины, мальчики, опьяненные «Гитлерюгенд» и светловолосые девочки, еще слишком маленькие для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Гитлеру и всей Германии. И нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет – не важно, ведь сама Герда Борман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов. Но все это возникало постепенно, хотя и очень быстро, а пока мы с Элис привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд. С легкой подачи всезнайки Геринга у нас появилась домработница Ильза: высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево. С ней и я, и Элисон были очень осторожны и предельно лаконичны в общении, – она дружила с Цилли, домоправительницей Геринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, совсем не означало, что за нами никто не следит. Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Элис неплохо разыгрывали свои партии влюбленных друг в друга супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей. Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить нашу спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Ильза очень гордилась нашим выбором, и с истинно арийским рвением, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а некоторых – к спасению заключенных из этих лагерей, обустраивала нашу спальню. Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кёльнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна – тайная, скрытая толстыми дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Элис.

Кстати, об Эл.

Помня ее взгляд при моих словах об общей спальне, я думал, что у нас ничего не получится. Она была похожа на солнечного зайчика, который, – даже если он запущен тобой, – никак не удается поймать. Я подозревал, что ей мало нравится дом, и в нем ей вряд ли было комфортно. Но она ни разу об этом не сказала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или жестом. Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, – часто подозрительно сильно – за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру, а вечером ложились спать в одну кровать. И Эл, желая мне доброй ночи, все в той же сорочке с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Геббельса, отворачивалась от меня и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о Стиве, часто вздрагивая в ответ на мои «неожиданные» вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли. Элис была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, она на удивление быстро умела оценивать обстановку и вести себя согласно ей. И этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее 28 февраля 1933 года.

* * *

…Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла в конце января того же года, когда Гитлер пришел к власти. В тот февральский день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна. Предлог у меня был более, чем серьезный – я записалась в салон красоты, где мне должны были сделать модную короткую стрижку. Если уложить волосы «мягкими волнами», то вы несомненно попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед моим уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что теперь короткая дамская стрижка – такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза у арийцев. Было и смешно и грустно смотреть, как он уверял меня не обстригать волосы, говоря, что они очень красивые, но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее – и больше – мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем лучше для нас. Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих – мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить непонятно как оказавшуюся на его голове большую кепку. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутывала Берлине со всех сторон, растворилась. Сейчас странно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюблял в себя множество людей, именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил – мальчики».

О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я была в толпе прохожих, замерших при виде бушующего огня. Пламя вырывалось сквозь купол, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. И это было именно представление. На него пожаловали самые «первые люди» – я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Гитлер и Геббельс подошли к Герингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили и Гитлер резко взмахнул правой рукой. Черная чёлка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку.

…Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Геринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, которого многие считали неуравновешенным пироманом, казнили. Отсечение головы. Но это было позже, осенью. А на следующий день, в первый день весны, по указанию Гитлера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки. Начались массовые аресты, были открыты «дикие тюрьмы». Это стало началом террора. Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился и закрыл глаза, что-то прошептав. А я, помню, не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя и за нас. И за мальчика с батоном в руке, который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.