Читать книгу Жизнь как притча - Борис Алексеев - Страница 14

Следует сказать пару слов о том, что именно задумал Савва, пускаясь в столь трудное и опасное путешествие. А задумал старец неслыханную «дерзость»: донести до руководителя российского государства своё духовное беспокойство о разладе во взаимоотношениях двух российских властей – нынешней и будущей. Не о политике собрался говорить монах с президентом. Политика – игра гордых и не церковного ума дело. Задумал старец немыслимое: в главном российском казённом кабинете поговорить с президентом о простом человеке. О том, что поколение вчерашних юнцов, сознание которых ещё свободно от обязательств перед обществом, выпорхнуло из родовых гнёзд. Их мысли чисты и возвышенны, их сердца готовы любить. Но любить взаимно! На безответную любовь они не способны в силу юных лет. Жертвенное начало прирастает с возрастом.

И вот эти нежные создания (российская демографическая поросль!) встречаются с железным лемехом расчётливой взрослой жизни… Ох, полетят клочки по закоулочкам – это точно!

О том и хотел поведать Савва высшему руководителю страны. Нельзя отдавать на откуп репрессивно-бюрократическому аппарату подрастающее поколение. Если государство оценивает приоритеты будущего по меркам нынешнего дня, оно обречено на стагнацию. Надо искать новые формы! Например, создать некий социальный институт наподобие легендарной республики ШКИД, который, как строительная грунтовка, свяжет основание (государство) и слой молодого российского социума…

Читатель спросит: «Откуда у молитвенника Савватия такие странные, вовсе не церковные мысли?» А вот откуда. Гостили в монастыре художники. Настоятель призвал артель стенописцев подновить живопись в Троицком соборе. Как-то в воскресный день после праздничной трапезы шёл Савва в келью. Видит, в тенёчке при дороге сидит кто-то с книжкой в руках, никак художник.

– Что читаем? – спросил старец, подходя.

– Да вот, – ответил мужчина, вставая навстречу, – умную книгу с собой вожу. Вроде не по нашему профилю, но мозги правит лучше иной ерминии[2].

– И как же это у неё получается? – полюбопытствовал Савва.

Стенописец улыбнулся.

– Отче, возьмём, к примеру, ваш монастырь. Отдельная территория, свои правила жизни, короче, всё своё. За оградой Минусинск с пересыльной тюрьмой, деловой Красноярск и люди, которые живут совсем по другим законам. Выходит, две большие формы человеческой жизни прижались друг к другу, как сиамские близнецы. Не ровён час, мир обрушится на монастырь, и поминай тишину, как звали!..

– То верно, – согласился Савва, – год назад отец Игнатий дал добро на туристов, так, веришь, автобусов понаехало – не пройти! Из келии нос высунуть боязно. Только выйду – они ко мне все разом и галдят, как сатанята, прости господи.

– Если б не стена!

– Да-да, без стены нам никак нельзя!

– Вот об том и писано в этой книге!

– Да как же писатель твой прознал про нашу Дорофеюшку? – удивился старец.

– А он про все Дорофеюшки разом прознал. Вот послушайте, отче: «Каждая большая форма является пространственным лидером. Поэтому между двумя крупными формами должна быть зона перехода, некая малая форма, которая устраняет взаимный конфликт больших форм». Тут говорится вот о чём…

– Постой, дружок, кажется, я понимаю! – задумчиво произнёс старец. – Это вроде нейтральной полосы между государствами.

– Верно! – стенописец был явно доволен сообразительностью старца. – Написал это француз Эдуард Лантери, скульптор, учитель великого Родена.

– Это тот, который «Мыслителя» справил? Да-да, помню, мне сказывали о нём.

– Вот такая книжка.

– И как же называется твоя книжица?

– Называется просто – «Лепка».

– Лепка… – нараспев повторил старец. – Лепота…

– Вот-вот, лепота, отче! Оттого и вожу.

– А звать-то как тебя, богомаз Христов?

– Звать Борисом, – ответил стенописец, складывая ладони для благословения.

– Бог благословит.

Савва перекрестил богомаза.

– Ступай, Борис, и трудись с миром!

Мысль Лантери о необходимости малой зоны перехода между соседними большими формами стала частью мировоззрения старца. Через несколько лет после памятного разговора Саввы со стенописцем Борисом случилось монастырской братии строить надвратный храм во имя святых Бориса и Глеба. Отец игумен задумал отступить от проекта и растянуть крышу от колокольни (храм был спроектирован со звонницей в барабане[3]) до уровня крепостной стены. Захотелось ему видеть будущий храм в виде шатра. Замыслу начальника воспротивился Савва.

– Да как ты, отец, не понимаешь, что между крышей и въездными воротами должна быть зона перехода – свободные вертикальные стены!

– Что ты мелешь, Саввушка? – изумился настоятель. – Какая зона перехода! Ведь стены-то кирпичные, куды ж они перейдут-то, скажи на милость?

Рассмешил он Савву. Видит старец, говорить с настоятелем о законах искусства нет никакого толку. Обнял он Игнатия, потом отстранился и сказал как отрезал:

– Не благословляю!

Пришлось настоятелю уступить воле товарища. Крепко он тогда обиделся. Дулся целых три дня. На четвёртый день монахи поцеловали друг друга в плечики и разошлись прежними друзьями. Зато надвратный храм выстроили по проекту. Игнатий потом прощения у Саввы просил за своё неразумие. Вышло-то красиво. А старец ему в ответ:

– Помолимся, брат, за инославного Эдуарда.

– Это кто ж такой? – удивился настоятель.

– Был такой строитель будущей нашей красоты.

* * *

Действительно, весть про Абакымскую трагедию натолкнула старца на мысль: не создать ли в России по опыту легендарной республики ШКИД социальный институт, выполняющий роль промежуточной формы между государством и поколением молодых людей, вступающих во взрослую жизнь? То, что произошло в цитадели сибирской высшей школы, наглядно иллюстрирует мысль Лантери о конфликте крупных форм, вошедших в непосредственное соприкосновение друг с другом. Действительно, если бы между волной внезапного студенческого гнева и службой охраны правопорядка существовала хоть какая-то зона перехода, которая приняла бы на себя всплеск студенческих эмоций (например, студенческий парламент, наделённый правом реального управления университетской жизнью), всё могло случиться иначе. Скольких бы нелепых смертей не случилось, сколько горячих умов не сказали б в запале чувств: «У меня больше нет Родины!»…

Вот такой разговор вёз старец в Москву. Мчался на скором поезде, торопился поговорить с властью, пока из абакымской искры не занялось пламя гражданского протеста. «Пока ещё трутся надежды о ситцевые боковинки в сундучке “славянки” Пандоры!» – отвечал Савва на вопрос Агатия о смысле их путешествия.

– Пандоры? – интересовался юноша. – Это кто ж такая будет?

– Жила, говорят, в Греции одна весьма нетерпеливая особа, – усмехался в усы старец, – всё растеряла, голубушка, по любопытству своему неуёмному. А вот надежду потерять не смогла. Надежда, она как сердечная музыка, смолкнет её наигрыш – жизнь и остановится.

– А почему славянка?

– Потому что «Москва – третий Рим». Так и надежда – была гречанкой, стала славянкой…