Читать книгу Слезы дракона - Дин Кунц - Страница 2

Сэмми Шамрой, в бытность свою служащим рекламного агентства в Лос-Анджелесе более известный как Сэмми Шарм, был наделен Богом удивительным творческим даром, а сатаной – пагубным пристрастием к наркотикам. С тех пор прошло три года. Целая вечность.

А нынче он на четвереньках выползал из своего импровизированного жилища, ящика для перевозки транзитных грузов, таща за собой какие-то обрывки тряпья и скомканные газеты, служившие ему подстилкой в ночное время. Когда кончились свисавшие до земли ветви олеандрового куста, росшего на самом краю пустыря и закрывавшего собой большую часть ящика, он, безвольно опустив голову, застыл в неподвижности на четвереньках, тупо уставившись на тротуар.

Уже давно он вынужден был отказаться от первосортных наркотиков, сыгравших столь чудовищную роль в его жизни. А от дешевого вина у него теперь постоянно болела голова. Сегодня же было такое ощущение, что, пока он спал, череп его раскололся надвое и невесть откуда взявшийся ветер уронил на оголенную поверхность мозга целую пригоршню острых камешков.

Неверно было бы утверждать, что он ничего не соображал. Так как солнечные лучи падали на долину прямо и тени лежали близко к зданиям, выходившим на дальнюю от него сторону пустыря задними стенками, Сэмми знал, что время было ближе к полудню. И хотя вот уже третий год подряд у него не было часов и негде было посмотреть в календарь, он нигде не работал и ни с кем толком не общался, но точно знал, какое время года на дворе, какие месяц и день. Вторник. Он точно знал, где находится (Лагуна-Бич), как там оказался (каждая, даже малейшая ошибочка, каждый случай потворства своим низменным влечениям, каждый безрассудный поступок, разрушавший его как личность, хранился в его памяти в ярчайших подробностях), что его ожидает в будущем (позор, лишения, борьба за существование, тоска).

Самым страшным в его падении оставалось это упорное нежелание мозга все забыть и дать ему забыться, и даже огромное количество алкоголя только на короткие мгновения гасили эту чрезмерную яркость восприятия. Острые камешки головной боли с похмелья были ничтожной, временной помехой в сравнении с мучительными шипами памяти и сознания необратимости своего падения, постоянно будоражившими его мозг.

Невдалеке послышались чьи-то шаги. Тяжелая поступь. Чуть прихрамывающая: отчетливо слышно, как одна нога слегка скребет по асфальту. Ему была знакома эта поступь. И мгновенно его охватила дрожь. Не поднимая головы, он закрыл глаза, моля Бога, чтобы шаги не звучали так настойчиво громко, а лучше бы и вовсе удалились. Но шаги раздавались все громче и громче, все ближе и ближе… пока не остановились прямо перед ним.

– Так решил ты или еще не решил?

С недавнего времени этот грубый, густой бас стал звучать в страшных ночных сновидениях Сэмми. Но сейчас он звучал наяву. И перед ним стояло не чудовище из его кошмаров. Перед ним стоял тот, кто был главной причиной его ночных ужасов.

Сэмми нехотя приоткрыл свои воспаленные глаза и медленно поднял голову.

Над ним, ухмыляясь, возвышался Крысолов.

– Так как, решил или нет?

Огромного роста, плотный, с гривой густых, спутанных волос, с застрявшими в патлатой, запущенной бороде кусками и обрывками предметов непонятного происхождения, на которые невозможно было смотреть без отвращения, Крысолов являл собой отвратительное зрелище. В тех местах лица, где борода не росла, оно было сплошь покрыто шрамами и язвами, словно его колотили добела раскаленным паяльником. Огромный нос был крив и крючковат, губы усеяны гноящимися ранками. Из черных, гнилых десен торчали неровные, словно пожелтевшие от времени могильные плиты, зубы.

Густой бас зазвучал громче.

– А может быть, ты и так уже мертв?

Единственным, что не выглядело необычным во внешнем облике Крысолова, была его одежда: теннисные туфли, брюки цвета хаки из благотворительного фонда, хлопчатобумажная рубашка и повидавший виды черный плащ, весь сморщенный и сверху донизу заляпанный грязными пятнами. В такие одежды рядились почти все уличные бродяги, попавшие, частично по своей вине, частично по вине других, в щели половиц современного общества и провалившиеся в мрачный, кишащий гадами подпол.

Бас понизился до драматического шепота, когда Крысолов нагнулся и приблизил свое лицо к Сэмми.

– Мертв или попал в ад? А? Может такое быть?

Из всего необычного и зловещего в облике Крысолова больше всего внушали ужас его глаза. Странно-зеленые, почти изумрудные, с черными, эллиптической формы, как у кошек или пресмыкающихся, зрачками, глаза эти наводили на мысль, что туловище Крысолова было только маскировочным резиновым костюмом, из которого на мир глядело нечто, не поддающееся описанию обыкновенными словами, нечто, явно не принадлежащее земному миру, но всеми силами стремящееся непременно прибрать этот мир к своим рукам.

Шепот стал еле различимым:

– Мертв, в аду, а я демон, приставленный терзать тебя?

Зная по прошлому опыту, что последует за этим, Сэмми сделал попытку встать на ноги. Но Крысолов, не дав ему повернуться, быстрым как молния движением пнул его ногой. Пинок пришелся в плечо, едва не зацепив лицо, и был так силен, словно пнувшая его нога была обута не в легкую туфлю, а в тяжелый ботфорт, или была сплошь из кости, или роговицы, или вещества, из которого черепахи и жуки изготовляют свои панцири. Сэмми свернулся калачиком, подобрав под себя ноги и прикрыв голову руками. Крысолов стал бить его ногами – левой, правой, снова левой, словно пустился в пляс, выделывая замысловатые па какой-нибудь джиги: раз-удар-пауза-два-удар-пауза-раз-удар-пауза-два, но делал это молча, не изрыгая проклятий, не смеясь с пренебрежением и не сопя от натуги.

Но вот удары прекратились.

Сэмми сжался еще плотнее, превратился в крохотное насекомое, свернувшееся в тугой болевой комочек.

Неестественную тишину аллеи нарушали только негромкие прерывистые рыдания Сэмми, за которые он сам себя ненавидел. Не слышно было даже звуков дорожного движения. Перестал шелестеть листьями на легком ветру куст олеандра за его спиной. Когда Сэмми наконец убедил себя, что должен быть мужчиной, когда сумел усилием воли погасить последние всхлипы, тишина стояла такая, словно он уже был в могиле.

Он решился слегка приоткрыть глаза и в щелочки между пальцами увидел словно в дымке дальний конец аллеи. Поморгав глазами, чтобы убрать застилавшие их слезы, он разглядел две машины, неподвижно застывшие прямо на проезжей части улицы, в которую упиралась аллея. Водители их, различимые с его места в виде двух бесформенных пятен, также были неподвижны, словно чего-то выжидали.

Гораздо ближе, прямо напротив своего лица, он заметил на тротуаре уховертку, застывшую в тот момент, когда она пересекала аллею, и странно было видеть это бескрылое насекомое, предпочитающее укромные темные места в глубинах прелой древесины, здесь, на свету.

Два выступавших у насекомого сзади отростка были загнуты вверх и выглядели угрожающе, как жалящий хвост скорпиона, хотя на самом деле насекомое было безвредно. Несколько из его шести ножек стояли на асфальте, другие были подняты в воздух. Оно не шевелило даже своими сегментными усиками-щупальцами, словно оцепенело от страха или изготовилось к нападению.

Сэмми перевел взгляд в конец аллеи. На улице те же машины все так же стоят без движения на тех же местах, что и раньше. Сидящие в них люди застыли будто манекены.

Снова насекомое. Никаких признаков жизни. Словно мертвое и приколотое булавкой энтомолога к экспериментальной доске.

Сэмми опасливо убрал с головы руки. Перевернулся, застонав от боли, на спину и с отвращением и страхом посмотрел вверх на своего мучителя.

Крысолов, казалось, застил собой все пространство вокруг. И глядел вниз на Сэмми с нескрываемым интересом ученого-экспериментатора.

– Что, жить-то хочется? – спросил он.

Сэмми удивился, но не вопросу, а тому, что и сам не знал на него ответа. Ибо находился в том промежуточном состоянии души, когда боязнь смерти мирно уживалась в ней с желанием умереть. Каждое утро, просыпаясь, он с удивлением обнаруживал, что еще жив, и каждый вечер, свернувшись калачиком на своей подстилке из тряпок и газет и засыпая, мечтал, чтобы сон этот длился вечность. Но всякий раз, начиная новый день, стремился обеспечить себя пищей, чтобы не умереть с голоду, отыскать местечко потеплее в редкие холодные ночи, когда благодатная калифорнийская погода почему-то капризничала, тщательно укрывался от дождя, чтобы не промокнуть и, не дай бог, не схватить воспаление легких, а когда переходил улицу, сначала смотрел налево, а затем направо.

Видимо, он не столько хотел жить, сколько, живя, нести за это наказание.

– Было бы гораздо интереснее, если бы ты очень хотел жить, – негромко, как бы про себя, проговорил Крысолов.

Сердце Сэмми бешено колотилось в груди. И каждый его удар больнее всего отдавался именно в тех местах, которым больше всего досталось от пинков Крысолова.

– Жить тебе осталось ровно тридцать шесть часов. Надо ведь что-то предпринять, а? Как думаешь? Время уже пошло. Тик-так, тик-так.

– Что тебе от меня надо? – жалобно простонал Сэмми.

Вместо ответа Крысолов продолжал:

– Завтра в полночь прибегут крысы, много крыс…

– Что я сделал тебе плохого?

Шрамы на безобразном лице мучителя побагровели.

– …сожрут твои глаза…

– Пожалуйста, не надо.

Бледные губы Крысолова ощерились, обнажив гнилые зубы.

– …и пока ты будешь орать от ужаса, отгрызут тебе губы, откусят язык…

Чем более возбуждался Крысолов, тем, странным образом, менее лихорадочным, а все более холодно-рассудительным становился. Змеиные глаза его, казалось, излучали холод, пронзавший Сэмми насквозь и проникавший в самые сокровенные закоулки его души.

– Кто ты? – уже не в первый раз спросил Сэмми.

Крысолов не ответил. Ярость буквально распирала его. Толстые грязные пальцы вдруг сжались в кулаки, разжались, снова сжались, снова разжались. Они месили пустой воздух, словно надеялись и из него выдавить кровь.

«Что ты такое?» – подумал Сэмми, но сказать это вслух побоялся.

– Крысы, – прошипел Крысолов.

Страшась того, что произойдет, хотя и в прошлые разы происходило то же самое, Сэмми, как сидел на заднице, стал быстро пятиться к олеандровому кусту, скрывавшему его пристанище, стремясь как можно дальше уползти от горой возвышавшегося над ним бродяги.

– Крысы, – прошипел Крысолов и вдруг затрясся мелкой дрожью.

Началось!

От ужаса Сэмми словно вмерз в асфальт, не смея двинуть ни рукой, ни ногой.

Дрожь Крысолова усилилась. И вскоре превратилась в бешеную тряску. Засаленные волосы его неистово метались по голове, руки дергались, ноги выделывали какие-то судорожные, замысловатые па, а черный плащ развевался и хлопал, словно его трепали порывы взбесившегося ветра, хотя в действительности не было даже маленького дуновения ветерка. Мартовский воздух с того момента, как на аллее появился бродяга-гигант, вдруг, словно по мановению волшебной палочки, прекратил всякое движение, неестественно застыв, будто весь мир превратился в неподвижную сцену с нарисованными декорациями, а оба они, Сэмми и бродяга, стали ее единственными живыми актерами.

Заштиленный на рифах асфальта, Сэмми наконец с трудом поднялся на ноги. Встать его заставил страх перед бурным потоком когтей, острых зубов и красных глаз, который вот-вот мутной волной вспенится вокруг него.

Под одеждой тело Крысолова вздымалось и дергалось, подобно клубку разъяренных гремучих змей в холщовом мешке. А сам он на глазах… распадался. Лицо его таяло и принимало различные очертания, словно некое божество, раскалив его добела, как железо в кузнице, выковывало из него одно чудище за другим, и всякий раз страшнее предыдущего. Исчезли багровые шрамы, змеиные глаза, дикая всклокоченная борода, спутанные волосы и жестокий рот. На какое-то мгновение голова его превратилась в сплошной кусок кровавого мяса, затем в мягкое кашеобразное липкое вещество, красное от крови, буреющее на глазах, темнеющее и обретающее какое-то неясное сияние, словно собачья пища, выброшенная из консервной банки. Еще мгновение – и вещество это загустело, отвердело, и голова перевоплотилась в плотный шар туго прижатых друг к другу крыс с шевелящимися, подобно змеям на голове Медузы горгоны, хвостами и красными как кровь горящими, свирепыми глазками. Там, где из манжет раньше торчали руки, теперь одна за другой высовывались острые мордочки крыс. Хищные мордочки выглядывали и из отверстий для пуговиц разбухшей изнутри рубахи.

Хотя все это Сэмми уже видел и раньше, ему все равно хотелось закричать от ужаса. Но вспухший язык только беспомощно прижимался к сухой гортани, и вместо крика раздавалось какое-то неясное испуганное блеяние. Кричать, однако, все равно было бесполезно. В прошлые встречи со своим мучителем Сэмми орал во все горло, и никто ни разу не пришел к нему на помощь.

Крысолов разлетелся на куски, как хрупкий манекен под неистовым напором ветра. Каждый отдельный кусок его тела, падая на тротуар, тотчас превращался в крысу. Усатые, с мокрыми носами, острыми зубами, издавая пронзительный писк, отвратительные существа налезали друг на друга, и длинные хвосты их, извиваясь, волочились за ними по асфальту. А из рубахи и из брюк выбегали все новые и новые твари, их становилось все больше и больше, гораздо больше, чем могло бы уместиться в его одежде: двадцать, сорок, восемьдесят, больше сотни…

Как надувной матрац, которому придали форму человеческого тела и из которого выпустили воздух, одежда его медленно осела на тротуар, а затем тотчас перевоплотилась. Сморщенные бугры ее проросли головами, хвостами и другими частями тела грызунов, и то, что еще недавно было Крысоловом и его вонючим гардеробом, превратилось теперь в шевелящийся ком серых тварей, гибких и юрких, ползающих и перебегающих друг по дружке с тупым равнодушием, делающим их еще более отталкивающими и омерзительными.

Сэмми с трудом вдыхал в себя явно потяжелевший воздух. Таким он сделался чуть раньше, когда почему-то стих ветер, но теперь, нарушая естественные законы природы, оцепенение, казалось, охватило и ее более глубокие уровни, изъяв текучесть и подвижность у молекул кислорода и водорода, заставив тем самым загустеть воздух, и требовались огромные усилия, чтобы протолкнуть его в легкие.

Едва последние клочки тела и одежды Крысолова распались, превратившись в десятки крыс, как все они разом, в одно мгновение, исчезли. Из живого клубка во все стороны брызнули жирные, с лоснящейся шерстью зверьки, некоторые прочь от Сэмми, другие на него, путаясь у него в ногах, перелезая через его ботинки, окружая его со всех сторон. Ненавистная живая волна рванулась под тень зданий и на пустырь, где либо укрылась в норках под стенами домов и в земле – в норках, которые Сэмми, как ни смотрел, не смог разглядеть, – либо просто испарилась неизвестно куда.

Неожиданный порыв ветра поднял с земли и погнал перед собой мертвые сухие листья и обрывки газет. Со стороны улицы, в которую упиралась аллея, донесся шелест и рокот моторов быстро ехавших автомобилей. У уха Сэмми зажужжала пчела.

Он снова мог свободно дышать. Жадно хватая ртом воздух, он ошалело стоял, освещенный ярким полуденным солнцем.

Самое страшное, что все это произошло при ярком солнечном свете, на открытом месте, без дыма, специальных зеркал, хитроумного освещения, без шелковых ниточек, потайных люков и всяких прочих приспособлений балаганного фокусника.

Сегодня утром Сэмми выполз из своего ящика с твердым намерением, несмотря на невыносимую головную боль, начать все сызнова: разжиться, например, бросовыми консервными банками и сдать их в пункт переработки вторичного сырья, а может быть, раздобыть деньги напрямую, прося подать милостыню бедному калеке. И хотя теперь головная боль начала стихать, у него, однако, напрочь пропало желание выйти на люди.

Нетвердо ступая, он вернулся обратно к олеандровому кусту. Ветви его сплошь были усеяны красными цветами. Раздвинув их, Сэмми с опаской уставился на стоящий под ними большой деревянный ящик.

Поднял с земли палку и несколько раз ткнул ею в лохмотья и газеты, застилавшие пол ящика, ожидая увидеть выскакивающих из-под них крыс. Но тех не было и в помине.

Сэмми опустился на колени и вполз в свое убежище. Ветки олеандра скрыли его от посторонних взглядов.

Из небольшой кучки лохмотьев в дальнем углу ящика, где были уложены все его скудные пожитки, он достал нераспечатанную бутылку дешевого бургундского и отвинтил колпачок. Сделал долгий глоток тепловатого вина.

Приткнувшись к деревянной стенке и обеими руками зажав бутылку, Сэмми попытался выкинуть из головы все, чему только что был свидетелем. В его положении забыть обо всем значило успешно противостоять происходящему с ним. Он с ежедневными-то заботами едва управлялся. Где же ему было справиться с таким исключительным явлением, как Крысолов!

Мозг, вымоченный в энном количестве кокаина, подперченный другими наркотиками и настоянный на алкоголе, в пьяном бреду мог порождать целый зоопарк удивительных существ. Когда же сознание возвращалось к нему и он снова – в который уже раз! – давал себе очередную клятву больше не пить, воздержание влекло за собой белую горячку, населенную еще более красочной и грозной феерией немыслимых чудищ. Но ни одно из них не шло в сравнение со страшным, будоражившим душу Крысоловом.

Он сделал еще один затяжной глоток вина и, не выпуская бутылки из рук, снова прислонился к стенке ящика.

С каждым годом и с каждым днем Сэмми все больше терял способность отличать реальное от воображаемого. И давно уже перестал доверять своим ощущениям. Но в одном был до ужаса, до дрожи в руках уверен: Крысолов явился ему не во сне. Это невероятно, невозможно, необъяснимо – но это было именно так.

Сэмми не ожидал найти ответа на мучившие его вопросы. Но не мог и не спрашивать себя: что за существо был Крысолов, откуда он являлся, почему вздумал извести пытками, а затем убить именно его, сирого, убогого, бездомного бродягу, чья смерть – или жизнь – ничего, или почти ничего, не значили для мира?

Он снова глотнул вина.

Тридцать шесть часов. Тик-так. Тик-так.