Читать книгу Пять дней - Дуглас Кеннеди - Страница 3

Раковую опухоль я увидела сразу. Она бросалась в глаза. Как всегда, я резко втянула в себя воздух, сознавая, что это – начало конца.

Опухоль имела форму одуванчика. Порой новообразования такого типа похожи на недорогие рождественские украшения – на дешевую звездочку с неровными краями. Эта напоминала цветок с облетевшими лепестками и отличалась коварным игольчатым строением – «спикулярной структурой», как выражались рентгенологи.

Спикулярный. Впервые услышав это слово, я полезла в словарь и выяснила, что происхождение у него зоологическое: спикула – это мелкий игловидный структурный элемент скелета некоторых беспозвоночных, в частности губок (я и не подозревала, что у губки есть скелет). Однако понятие «спикула» присутствовало еще и в астрономии, и означало оно недолговечный копьеобразный столб горячего газа, выбрасываемый из хромосферы в солнечную корону.

Это последнее определение неделями не давало мне покоя. Слишком уж точно оно отражало суть заболевания. Бывает, что спикулярная раковая опухоль – как та, на которую я сейчас смотрела, – существует многие годы, десятки лет. Но, едва возникнув, она становится подобна вспышке пламени, которое сжигает все на своем пути, требуя к себе полного внимания. Если пламя не заметить и не погасить на ранней стадии, оно возомнит себя не просто огненной струей, а сверхновой мини-звездой, которая, демонстрируя напоследок свою пиротехническую мощь, разрушает вселенную, ее приютившую.

Вне сомнения, все шло к тому, что спикулярная опухоль, на которую я смотрела, вскоре должна взорваться – и, взорвавшись, она уничтожит человека, в легком которого закрепилась.

Еще один ужас в бездонной копилке ужасов, наполнявших мои рабочие будни с девяти до пяти.

И нынешний день обещал быть непростым. За час до того, как передо мной на экране возникла эта спикулярная раковая опухоль, я делала КТ девятилетней девочке по имени Джессика Уорд. Согласно истории болезни, она страдала парализующими головными болями. Врач, наблюдавший девочку, направил ее к нам, чтобы исключить «проблемы неврологического характера» – «опухоль головного мозга», на языке врачей. Отец девочки – его звали Чак, – тихий жалкий мужчина тридцати пяти – тридцати шести лет с грустными глазами и желтыми зубами, свидетельствовавшими о его пристрастии к курению, сказал, что работает сварщиком на судостроительном заводе в Бате.

– Мама Джесси ушла от нас два года назад, – сообщил он мне, пока его дочь переодевалась в больничную сорочку в специальном помещении рядом с рентген-кабинетом.

– Умерла? – уточнила я.

– Если бы. Эта стерва – простите, что выражаюсь, – сбежала с парнем, с которым работала в аптеке «Райт эйд» в Брансуике. Они живут в каком-то трейлере в Бестине. Это на Флоридском «отростке». Знаете, как там называют это место? Ривьера для деревенщин. Это мне приятель один сказал. У Джесси головные боли начались после того, как ее мама исчезла. С тех пор она ни разу не навестила Джесси. Разве это мать?

– Ей повезло, что у нее такой отец, как вы, – заметила я, стараясь успокоить мужчину: он сильно нервничал, хотя и пытался это скрыть.

– Она – все, что у меня есть, мэм.

– Меня зовут Лора, – представилась я.

– И если окажется, что она серьезно больна… врачи ведь просто так не направляют девочек на компьютерное обследование…

– Я уверена, ваш доктор просто хочет исключить нежелательные варианты, – отвечала я отработанным годами бесстрастным голосом.

– Говорите как по писаному. Вас учат такому обращению с пациентами, да? – Страх в его голосе, как мне это часто случалось наблюдать, вытеснял гнев.

– В общем-то, вы правы. Мы обучены тому, чтобы пытаться успокоить пациента и не говорить лишнего. Потому что я рентген-лаборант, а не рентгенолог-диагност.

– Теперь вы забрасываете меня умными словечками.

– Я работаю с аппаратурой, делаю снимки. Рентгенолог-диагност – это врач, который затем изучает сканограмму, смотрит снимки.

– И когда можно будет с ним поговорить?

Никогда. Рентгенолог-диагност – фигура закулисная. Он анализирует сканограммы, рентгенограммы, томограммы, эхограммы, но редко встречается с пациентами.

– Доктор Харрилд поговорит непосредственно с лечащим врачом Джесси, и, я уверена, вас сразу же проинформируют о том, есть ли…

– Вас специально учат разговаривать, как робот? – Едва эта реплика сорвалась с уст отца девочки, он тут же раскаялся. – Простите, я был не прав.

– Все в порядке, не волнуйтесь, – сказала я все тем же бесстрастным голосом.

– Вы обиделись.

– Вовсе нет. Я понимаю, как это все для вас, должно быть, тяжело, вы очень обеспокоены.

– Теперь вы снова говорите заученными фразами.

Из раздевалки вышла Джесси – оробевшая, напряженная, растерянная.

– Будет больно, да? – спросила она меня.

– Мы сделаем тебе укол, введем в кровь краситель, чтобы можно было увидеть, что происходит у тебя внутри. Но краситель безвреден…

– А укол? – На лице девочки был написан испуг.

– Чуточку кольнет в руке, и сразу все пройдет.

– Обещаете? – Она пыталась храбриться, хотя, будучи совсем еще ребенком, толком и не понимала, зачем она здесь, для чего все эти медицинские процедуры.

– Будь настоящим солдатом, Джесс, – сказал ее отец, – а по дороге домой мы купим тебе Барби, какую ты хотела.

– Честный уговор, – одобрила я, а про себя подумала: не слишком ли я их обнадеживаю?

Я уже шестнадцать лет работала рентген-лаборантом, но до сих пор все процедуры, связанные с обследованием детей, вызывали у меня страх. Я всегда боялась первой увидеть результаты. А они слишком часто оказывались плохими.

– Это займет десять – пятнадцать минут, не больше, – сказала я отцу Джессики. – Здесь есть холл для ожидания. Там кофе, журналы… Это несколько шагов по коридору…

– Я на улице подожду.

– Это потому что ты по сигарете соскучился, – сказала Джессика.

Ее отец подавил глуповатую улыбку:

– Дочка слишком хорошо меня знает.

– Я не хочу, чтобы папа умер от рака.

Отец ее мгновенно помрачнел. Я видела, что он отчаянно пытается контролировать свои эмоции.

– Давай отпустим папу. Пусть подышит свежим воздухом.

Я завела Джессику в комнату с установкой, а сама повернулась к ее отцу. Тот плакал.

– Я знаю, как вам тяжело, – сказала я. – Но пока диагноз не поставлен…

Он просто покачал головой и пошел к двери, доставая сигареты из кармана рубашки.

Я вернулась к Джессике. Та со страхом таращилась на компьютерный томограф. Я понимала ее беспокойство. На вид это грозная установка, зловещая. Она представляет собой большой широкий обруч с двумя емкостями фантастического вида, содержащими чернильную жидкость. Перед обручем – узкая койка, больше похожая на гроб (только с подушкой). Такое зрелище даже во взрослых вселяло панику. Так что реакция Джессики меня ничуть не удивила.

– Я должна залезть туда? – спросила Джессика, поглядывая на дверь, будто хотела убежать.

– Это совсем не страшно. Ляг на койку. Специальное устройство поднимет тебя в установку. Обруч сделает снимки, какие нужны доктору… и все. Глазом не успеешь моргнуть, как мы закончим.

– И больно не будет?

– Давай-ка ложись, – сказала я, подводя девочку к койке.

– Я к папе хочу.

– К папе пойдешь через несколько минут.

– Обещаете?

– Обещаю.

Джессика забралась на койку.

Я подошла к ней, держа в руке трубку, подсоединенную к капсуле с чернильной жидкостью. Ладонью я прикрывала иглу для внутривенных инъекций, которая пока еще была в стерильном колпачке. Никогда не показывайте пациенту иглу для внутривенных инъекций. Никогда.

– Замечательно, Джессика. Я не стану обманывать тебя и говорить, что введение иглы в руку безболезненно. Но больно будет всего лишь мгновение, а потом все пройдет. Вообще никакой боли.

– Обещаете?

– Обещаю. Правда, возможно, несколько минут тебе будет жарко.

– Но жечь не будет, да?

– Нет, что ты. Никакого жжения.

– Я хочу к папе.

– Чем скорее мы закончим, тем быстрее пойдешь к папе. Так, а теперь слушай меня. Закрой глаза и думай о чем-нибудь приятном. У тебя есть любимый домашний питомец, Джессика?

– Песик.

– Закрой глаза, пожалуйста.

Девочка повиновалась.

– Что за песик?

– Кокер-спаниель. Папа подарил на день рождения.

Я протерла ее руку на внутреннем сгибе локтя жидким анестезирующим средством.

– Иголка уже вошла? – спросила Джессика.

– Еще нет. И как же зовут твоего песика?

– Таффи.

– Он делает глупости? Расскажи о чем-нибудь смешном.

– Однажды он съел целую тарелку пастилок[2].

– Как ему это удалось?

– Папа оставил конфеты на кухонном столе, он любит жарить их на огне на Рождество. А потом Таффи откуда-то выскочил и…

Джессика засмеялась. Вот тогда-то я и ввела иглу ей в руку. Она вскрикнула, но я продолжала расспрашивать ее про собаку, а сама тем временем закрепляла иглу на руке пластырем. Потом, сказав, что выйду из комнаты на несколько минут, я спросила:

– Все еще больно?

– Нет. Но я чувствую иглу.

– Это нормально. Теперь лежи смирно и дыши глубоко-глубоко. Глаза не открывай. Вспомни что-нибудь смешное, например, как Таффи поедал пастилки. Договорились?

Девочка кивнула, не открывая глаз. Стараясь двигаться бесшумно, я быстро перешла из процедурной в так называемую техническую комнату. Это – кабина с набором компьютеров, вращающимся стулом и длинной панелью управления. Подготовив пациента, я теперь собиралась приступить к самому каверзному этапу процедуры сканирования: расчету времени. Вводя в компьютер необходимые данные, я, как обычно, почувствовала напряжение, которое, несмотря на мой немалый опыт работы в этой области, неизменно возникает у меня каждый раз при проведении таких процедур. Теперь главное – с точностью до секунды рассчитать каждый свой шаг. Через мгновение нажатием кнопки я приведу в действие высокоскоростную систему впрыска, которая введет восемьдесят миллиграммов высококонтрастного йодосодержащего препарата в вены Джессики. После у меня останется менее пятидесяти секунд – точнее, сорок две секунды, если учесть малые габариты девочки – на то, чтобы начать сканирование. И точный расчет времени решает все. Йод создает контраст, что позволяет получить полное, почти объемное изображение всех костей, мягких тканей и внутренних органов. Однако йод сначала поступает в сердце, потом – в легочные артерии и аорту, после – разносится по всему организму. И как только контрастное вещество попадает в вены, наступает венозная фаза. Начнешь сканирование на несколько секунд раньше наступления венозной фазы, и все насмарку: контрастное вещество не успело накопиться в венах, а значит, мы не получим изображения, которые нужны рентгенологу для постановки точного диагноза. Начнешь сканирование чуть позже, концентрация контрастного вещества, возможно, будет слишком велика. Вот почему этот крошечный период времени до сих пор вселяет в меня страх, хотя я проводила сканирование тысячи раз. Если я неверно рассчитаю время, пациенту придется снова проходить обследование через двенадцать часов (не раньше), да и рентгенолог будет не очень доволен. Вот почему в эти решающие секунды перед началом сканирования я всегда до предела напряжена и охвачена сомнениями. Все ли я правильно подготовила? Верно ли оценила соотношение между скоростью распространения йода и физическими данными пациента? Не положилась ли я в чем-то на волю случая?

Я боялась ошибок в своей работе. Потому что они дорого обходились пациентам. Потому что они травмировали людей, которые и без того были напуганы, пытаясь совладать с чем-то для них непонятным, что, возможно, являлось смертельной болезнью.

Особенно мне становилось страшно, когда на том столе, в том «гробу», оказывался ребенок. Ибо, если новости были плохими, если изображения, возникавшие передо мной на экране, указывали на нечто катастрофическое… я всегда это скрывала, всегда надевала маску профессиональной бесстрастности.

Но дети… дети с раковыми заболеваниями… это было страшнее всего. Я расстраивалась в десять раз сильнее, потому что сама мать. Потому что у меня всегда сразу же возникала мысль: а если б это были Бен или Салли? И хотя они оба уже подростки, оба ищут свой путь в жизни, для меня они всегда будут моими детьми – отсюда и вечная открытая рана. Таковы странные особенности моей работы. Перед пациентами, коллегами, родными я – само воплощение бесстрастного профессионализма (Салли однажды сказала своей подруге, зашедшей к нам домой после школы: «Мама целыми днями смотрит на опухоли и при этом всегда кажется веселой, неунывающей… странно, да?»), но с некоторых пор я стала остро реагировать на чужое горе. Если раньше, когда я видела на своих экранах ту или иную патологию организма, мне удавалось не думать о том, какие кошмары обрушатся на человека, лежащего на столе, то последние несколько месяцев они просто не шли у меня из головы. Буквально на прошлой неделе я делала маммографию учительнице одной местной школы, той самой, в которой учились Салли и Бен. Годом раньше, как я знала, она наконец-то вышла замуж и в сорок два года забеременела, о чем она поведала мне с огромным волнением. Увидев узелок в ее левой груди, я мгновенно поняла, что у нее рак второй степени (что позже подтвердил доктор Харрилд), а после работы я поехала на мыс Пемакид, вышла на пустынный берег и, не замечая осеннего холода, безутешно проплакала целых десять минут, все время недоумевая, почему чужие несчастья стали цеплять меня только теперь.

В тот вечер за ужином в разговоре с Дэном я упомянула, что делала маммографию женщине моего возраста (город у нас маленький, поэтому я ни в коем случае не называла имен людей, которые были у меня на приеме).

– И, когда я увидела уплотнение на экране и поняла, что это злокачественная опухоль, мне просто пришлось уединиться, потому что я не могла совладать с собой.

– Какая стадия?

Я ответила.

– Но ведь вторая стадия – не четвертая, – заметил Дэн.

– Да, но, возможно, ей все равно придется удалять молочную железу, ведь опухоль граничит с лимфоузлами.

– Ба, да ты отличный диагност, – сказал Дэн – вроде бы сделал комплимент, но сколько иронии.

– Дело в том, что со мной это уже не впервые. На прошлой неделе я обследовала одну грустную маленькую женщину. Она работает официанткой в каком-то кафе на трассе № 1. У нее на печени злокачественная опухоль. И я опять не выдержала.

– Сегодня ты прямо как на исповеди.

– И что это значит?

– Да так, ничего, – ответил он, но опять каким-то неопределенным тоном. И вообще, в последнее время мне стало трудно понимать Дэна.

Дэн – это Дэн Уоррен. Мой муж, с которым я живу в браке двадцать три года. Последние полтора года с лишним он сидит без работы и подвержен резким перепадам настроения. Вот и сейчас, съязвив, он тут же добавил:

– Эй, даже лучшие летчики-истребители время от времени теряют самообладание.

– Я не летчик-истребитель.

– Зато ты – лучший рентген-лаборант в клинике. Это все знают.

Кроме меня. И уж тем более сейчас, думала я, усаживаясь перед рядами мониторов и глядя на Джессику. Она лежала на столе, зажмурившись. Губы дрожат, лицо мокрое от слез. Всем своим существом я порывалась броситься к девочке, успокоить ее, но это, я понимала, лишь продлит ее мучения. Лучше уж скорее провести обследование и отпустить ее. Включив микрофон, подсоединенный к динамику в процедурной, я сказала:

– Джессика, я знаю, что для тебя это все очень необычно, ты напугана. Но обещаю: больно не будет, мы закончим через несколько минут. Хорошо?

Все еще плача, она кивнула.

– А теперь закрой глаза, думай о Таффи и…

Я нажала на кнопку, приведшую в действие систему автоматического впрыска. На экранах появился таймер. Я тут же устремила взгляд на Джессику. Ее щеки внезапно покраснели, потому что йодосодержащее контрастное вещество попало в кровоток, и температура ее тела повысилась на два градуса. Запустилась программа сканирования, стол-транспортер поднялся вверх. Перемещение по вертикали напугало Джессику, она вздрогнула от неожиданности. Я схватила микрофон:

– Джессика, не волнуйся. И лежи смирно, пожалуйста.

К моему огромному облегчению, она в точности выполняла все мои указания. Ложе достигло уровня обруча. Пролетели двадцать восемь секунд. Стол начал задвигаться в обруч. Остановился. Прошло тридцать шесть секунд. Маленькая головка девочки находилась в кольце обруча.

– Молодец, Джессика, умница. Только не шевелись.

Сорок четыре секунды. Сорок шесть. Мой палец лежал на кнопке сканирования. Я заметила, что он дрожит. Сорок девять. И…

Я нажала кнопку. Сканер заработал. Бесшумно. Абсолютно неслышно для пациента. Инстинктивно я закрыла глаза и тотчас же открыла их, когда на двух экранах передо мной появились первые изображения. Снова закрыла глаза, страшась увидеть тень, обесцвеченное пятно, узел, которые мой натренированный глаз заметит мгновенно. Это было бы выше моих сил.

Но профессионализм возобладал над страхом. Мои глаза распахнулись сами собой. И я…

Ничего не увидела.

По крайней мере, это то, что в первое мгновение зарегистрировал мой возбужденный взгляд.

Ничего.

Я принялась внимательно изучать изображения, пристально всматриваясь в каждый контур, в каждую скрытую трещинку в обоих полушариях головного мозга. Так полицейский обследует все углы на месте преступления, выискивая некую невидимую улику, которая может полностью изменить криминалистическую картину преступления.

Ничего.

Для пущей верности я в третий раз пробежала глазами срезы, убеждаясь, что я не упустила важных деталей, и одновременно удостоверяясь, что концентрация контрастного вещества на должном уровне и четкость изображений соответствует требованиям доктора Харрилда.

Ничего.

Я шумно выдохнула и спрятала лицо в ладони, только теперь почувствовав, как гулко колотится у меня в груди сердце. Словами не передать, как я обрадовалась, что на снимках головного мозга Джессики нет ничего такого, что указывало бы на злокачественное новообразование. Но сам факт, что внутреннее напряжение во мне достигло критической точки… меня тревожил. И заставил задуматься. Значит, вот что происходит, когда ты годами вынуждена играть роль, которая, как тебе самой известно, противна твоей истинной природе? Когда маска, что ты давно носишь, съехала набок и ты боишься, что люди наконец-то увидят твой страх, который ты доселе старательно скрывала?

Ничего.

Я глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Сказала себе, что моя работа еще не закончена. Переслала первый комплект срезов на компьютер доктора Харрилда – его кабинет находился буквально в двух шагах от кабинета компьютерной томографии. Одновременно отправила снимки в Систему архивирования и передачи изображений (САПИ) – специальную базу данных по нашему региону штата (известную под кодовым названием «Мэн-1»), расположенную в Портленде. По закону все сканограммы и рентгенограммы должны храниться в Системе САПИ – на тот случай, если в будущем возникнет необходимость сослаться на них, и как гарантия того, что снимки не будут перепутаны, утеряны или зарегистрированы не на того пациента. Также если радиологу или онкологу понадобится какая-то конкретная серия снимков пациента – или потребуется сравнить их с другими снимками в его карте, – врач может увидеть их, дважды щелкнув мышкой.

Отослав срезы, я начала повторное сканирование, дублируя первые изображения, чтобы сравнить уровень контрастности и проверить, все ли отразилось на снимках в первый раз. Обычно, если первая серия не показывает отклонений, я дублирование делаю в расслабленном состоянии. Но сегодня тихий голосок нашептывал мне: «А вдруг ты ошиблась в первый раз и не увидела опухоль?»

Я схватила микрофон:

– Еще пару минут, Джессика. Ты просто молодчина. Лежи смирно и…

На двух мониторах появились срезы повторного сканирования. Я впилась взглядом в экран, ожидая увидеть доказательство моего давшего сбой профессионализма – скрытый узелок, теперь проявившийся на какой-нибудь бороздке ее мозжечка. И снова…

Ничего.

И это величайший парадокс в моей работе. Для нас хорошая новость – это когда на полученных снимках мы не обнаруживаем ничего. Наверно, моя работа – одна из немногих областей деятельности в мире, в которой «ничего» приносит удовлетворение, облегчение, подтверждает статус-кво.

Контрольное сканирование.

Ничего.

Я нажала кнопку «отправить». И вторая серия срезов ушла на компьютер доктора Харрилда и в базу данных САПИ. Я опять взяла микрофон и сказала Джессике, что обследование завершено, но она должна лежать спокойно, пока ложе не опустится до уровня пола.

Десять минут спустя, снова в своей одежде, облизывая леденец на палочке, Джессика появилась перед отцом. Когда я привела ее в зал ожидания, где тот сидел, понурившийся, встревоженный, он мгновенно вскочил на ноги, пытливо всматриваясь в мое лицо. Так обвиняемый на суде пытается по лицам возвращающихся в зал заседания присяжных понять, каков приговор. Джессика подбежала к отцу, обняла его.

– Смотри, у меня четыре леденца, – похвасталась она, показывая ему три нетронутые конфеты в одной руке и одну – во рту.

– Ты их заслужила, – сказала я, – ты была очень храброй и послушной пациенткой. Вы должны гордиться ею, сэр.

– Я всегда горжусь своей дочерью. – Мужчина поднял девочку на руки, усадил на скамью и велел подождать, «пока мы с этой доброй леди поговорим».

Жестом пригласив меня выйти с ним на улицу, на свежий воздух осеннего утра, он задал вопрос, которого я всегда ожидаю по окончании процедуры сканирования:

– Вы что-нибудь обнаружили?

– Я уверена, что сегодня во второй половине дня рентгенолог-диагност, доктор Харрилд, свяжется с вашим лечащим врачом, – заученной фразой ответила я.

– Но вы же видели снимки…

– Сэр, я не квалифицированный врач-рентгенолог и не ставлю диагнозы…

– Я тоже не проектирую корабли, которые строю, но я сразу могу сказать, если что-то не так. У меня большой опыт работы. Как и у вас. И вы уже знаете – самая первая узнали, – есть у моей дочери опухоль в голове или нет.

– Сэр, вы должны понять: ни по закону, ни с точки зрения врачебной этики я не вправе высказывать свое мнение…

– Все когда-нибудь бывает в первый раз. Прошу вас, мэм. Умоляю. Я должен знать то, что известно вам.

– Пожалуйста, поймите, я очень вам сочувствую…

– Мне нужен ответ.

– Но я его не дам. Потому что, если я скажу вам, что новости хорошие, а потом окажется, что на самом деле они плохие…

Он вздрогнул:

– То есть вы хотите сказать, что новости хорошие?

Это – тактика, к которой я часто прибегаю в тех случаях, когда снимки не показывают отклонений, но рентгенолог-диагност еще должен изучить их и подтвердить отрицательный результат. Я не вправе высказывать свое мнение, я не имею соответствующей медицинской квалификации. И хотя я обладаю обширными знаниями в своей области, существуют определенные правила, и я обязана им следовать. Но я могу по-своему попытаться успокоить пациентов и их близких, если вижу по результатам обследования, что их страхи безосновательны.

– Я хочу сказать, что не смею утверждать, что опухоли нет. Это обязанность доктора Харрилда.

– Но вы считаете, что опухоли нет.

Я прямо посмотрела ему в лицо:

– Я не врач. Если я скажу вам, что опухоли нет, я нарушу правила. Вы понимаете меня, сэр?

Он опустил голову, улыбаясь и одновременно пытаясь сдержать слезы:

– Я все понял… спасибо. Я вам очень благодарен.

– Надеюсь, доктор Харрилд сообщит вам хорошие новости.

Пять минут спустя я постучала в дверь кабинета доктора Харрилда.

– Войдите, – крикнул он.

Патрику Харрилду сорок лет. Он высокий, долговязый, с курчавой бородкой. Всегда одет во фланелевую рубашку, брюки из хлопчатобумажного твила и коричневые ботинки из мягкой кожи. Когда он первый раз появился здесь, три года назад, некоторые недобрые коллеги обозвали его шутом гороховым, – он не производит впечатления импозантного, уверенного в себе человека. Его отличают сдержанные манеры, что многие по ошибке принимают за робость. Предшественником доктора Харрилда был Питер Потхолм, врач-рентгенолог старой закваски. Он вел себя как Бог Отец, терроризировал подчиненных и бывал крайне неприятен, если ему казалось, что кто-то ставит под сомнение его авторитет. Я всегда держалась с ним сверхучтиво и профессионально, в то же время позволяя ему играть роль абсолютного монарха в нашем маленьком мирке. Я уживалась с доктором Пот-холмом, в отличие от трех других рентген-лаборантов, сменившихся в клинике за время его четырнадцатилетнего владычества (окончившегося, когда он наконец-то был вынужден выйти на пенсию). Доктор Харрилд был полной противоположностью «папе Потхолму» (как величали его в клинике). Он был вежлив, застенчив, прислушивался к чужому мнению. Однако тихо, без шума устроил досрочный уход на пенсию одной из работниц, когда та запорола пять серий срезов кряду. Доктор Харрилд очень порядочный, благоразумный человек и первоклассный диагност. Под его застенчивостью и стеснительностью кроется твердый характер.

– Привет, Лора, – поздоровался доктор Харрилд, когда я открыла дверь в его кабинет. – Хорошие новости о Джессике Уорд. На мой взгляд, у нее все чисто.

– Здорово.

– Если, конечно, ты не заметила чего-то такого, что упустил я.

Питер Потхолм скорее бы прошел босиком по горящим углям, чем соизволил спросить мнение скромного рентген-лаборанта. А вот доктор Харрилд…

– Я не заметила ничего тревожного или зловещего, – сказала я.

– Рад это слышать.

– Может, поговоришь теперь с отцом Джессики? Бедняга…

– Он в зале ожидания?

Я кивнула.

– Следующая на очереди Этель Смайт? – уточнил доктор Харрилд.

– Точно.

– Судя по тени на снимке ее легкого, что делали на прошлой неделе…

Он не закончил предложения. Но этого и не требовалось, мы оба видели рентгеновские снимки легких Этель Смайт, которые я сделала два дня назад. И оба заметили зловещее темное пятно, закрывавшее значительную часть верхней доли левого легкого, – темное пятно, заставившее доктора Харрилда позвонить лечащему врачу Этель Смайт и сказать, что ее пациентке необходимо срочно сделать компьютерную томографию.

– Ладно, пойду обрадую мистера Уорда.

Пятнадцать минут спустя я готовила к обследованию Этель Смайт. Она была примерно моего возраста. Разведенная. Бездетная. Работала в кафетерии местной средней школы. Имела избыточный вес. Много курила – по пачке сигарет в день последние двадцать три года (это все было записано в ее медицинской карте).

И еще отличалась неуемной разговорчивостью – пытаясь скрыть нервозность, без умолку болтала на протяжении всей процедуры, делясь подробностями своей жизни. На ее доме в Уолдборо нужно срочно перестилать крышу, а денег на это нет. От своей старой семидесятидевятилетней матери она никогда слова доброго не слышит. Сестра, живущая в Мичигане, замужем за «самым скаредным человеком по эту сторону Миссисипи». А ее врач, доктор Уэсли, «такой милашка, всегда так добр и внимателен». Он объяснил ей, что «просто хочет исключить кое-что, и сказал это таким приятным, добрым голосом… У меня же ничего страшного, да?».

Рентгенограмма свидетельствовала об обратном. И вот она снова здесь, в больничной сорочке самого большого размера, какой у нас есть. В глазах застыл страх. И все говорит, говорит, говорит, укладываясь на ложе-транспортер. Поморщилась, когда я ввела иглу ей в вену. И все повторяет:

– Со мной все в порядке. А то пятно, про которое говорил доктор Уэсли… это ведь какая-то ошибка, да?

– Как только врач-рентгенолог посмотрит срезы, которые мы сегодня сделаем…

– Но вы же видели снимки. Вы ведь не думаете, что они плохие?

– Я ничего такого не говорила, мэм.

– Можно просто Этель. Но ведь вы сказали бы мне, если бы вас что-то насторожило.

– Это не входит в мои обязанности.

– Почему вы не скажете мне, что все хорошо? Почему?

В глазах ее стояли слезы, голос был воинственный, сердитый. Я положила руку ей на плечо:

– Вам страшно, я знаю. Тяжело, потому что вы не понимаете, что происходит, зачем вас вызвали на дополнительное обследование. Я вас хорошо понимаю…

– Что вы можете понимать? Откуда?!

Я стиснула ее за плечо:

– Этель, прошу вас, давайте сделаем сканирование, а потом…

– Мне всегда говорили, чтобы я отказалась от этой дурацкой привычки. Марв – мой бывший. Доктор Уэсли. Джеки – моя сестра. Всегда говорили, что я играю со смертью. А теперь…

Она всхлипнула с надрывом.

– Закройте глаза, Этель. Сосредоточьтесь на дыхании и…

Женщина давилась рыданиями.

– Я теперь отойду и начну сканирование, – предупредила я. – А вы дышите медленно. Это недолго…

– Я не хочу умирать.

Последние слова она произнесла шепотом. Эту фразу за многие годы работы в больнице я не раз слышала от других пациентов, но сейчас, глядя на несчастную напуганную женщину, я прикусила губу, стараясь побороть слезы… и снова ужасаясь собственной ранимости. К счастью, Этель лежала с закрытыми глазами и не видела моих терзаний. Я поспешила в аппаратную. Взяла микрофон и попросила Этель не шевелиться. Потом запустила сканер. За несколько секунд до появления на мониторах первых изображений я зажмурилась, а потом открыла глаза и увидела…

Раковую опухоль. Спикулярную по форме. И уже пустившую метастазы – как я могла судить по снимкам – в лимфатические узлы и другое легкое.

Через полчаса доктор Харрилд подтвердил мои подозрения.

– Четвертая стадия, – тихо сказал он.

Мы оба понимали, что это значит, тем более с опухолью такого типа в легких. Два-три месяца – в лучшем случае. И умирать она будет тяжело, как и все раковые больные.

– Где она сейчас? – спросил доктор Харрилд.

– Побежала на работу, – ответила я, вспомнив, как женщина говорила мне, что теперь ей нужно спешить на работу, потому что в двенадцать в школе начинается обед, а она стоит на раздаче блюд, и «поскольку сейчас всюду идут сокращения, я не хочу давать боссу повод для увольнения».

Вспомнив это, я почувствовала, как мне снова стало не по себе.

– Лора, тебе нехорошо? – спросил доктор Харрилд, пристально глядя на меня.

Я тотчас же отерла глаза и надела привычную маску суровой невозмутимости.

– Все нормально, – ответила я с наигранной бодростью в голосе.

– Что ж, – сказал он, – по крайней мере, девочку есть чем порадовать.

– И то верно.

– И это все в один день, да?

– Да, – тихо согласилась я. – Все в один день.