Читать книгу Сара Бернар. Несокрушимый смех - Франсуаза Саган - Страница 4

Мой дорогой друг, я готова. Не то чтобы я стремилась исправить образ, который сотворили из меня Ваши современники, равно как и тот, что сохранят, возможно, Ваши дети и внуки: меня интересует мой прижизненный образ. И прошлое, и будущее я предоставляю тем беспомощным умникам, которых, похоже, XX век, как и век XIX, плодит тысячами.

Вы, безусловно, правы: я сделала все, чтобы стать знаменитой, и сделала все, чтобы таковой и остаться. Мне нравилось быть обожаемой, но не потому, что моя слава была несокрушимой, как, по Вашим словам, и моя веселость. Нет, моя веселость заключалась в другом, она опережала меня, предшествовала моей жизни.

Бывали минуты, когда я от души смеялась над своими неудачами; не знаю почему, но порой на меня нападал неудержимый смех, и катастрофы вызывали хохот! Однако это происходило невольно, а я собираюсь говорить с Вами лишь о своих решениях, о своих поступках, а не о тех внезапных и неожиданных шагах в сторону, которые каждому случается совершать, несмотря ни на что и даже вопреки самому себе. Правда, тут моя память не столь надежна, как, впрочем, и в отношении преднамеренных обманов. А потому оставим в стороне бессознательную ложь, у нас будет предостаточно умышленной.

Но довольно болтовни! Раз Вам нужна моя биография, начнем, пожалуй! Полагаю, вы читали мои «Мемуары», по крайней мере те, о моих первых годах. Как Вы их нашли? Наверное, несколько слащавыми? А между тем там я, в конечном счете, была вполне добросовестной и довольно точной. Да, да! Не улыбайтесь! Естественно, я скрыла некоторые слегка аморальные истории или, во всяком случае, избегала упоминаний о них. Ну и что? Я была девушкой в полном здравии!.. Которая к тому же вышла из монастыря после десяти лет заточения и мнимой набожности: на публике о таких раскрепощениях не рассказывают.

Нет, многого я менять не стану и, вновь начиная рассказ о моем отрочестве, боюсь испытать ту же скуку, какую претерпела, проживая его. Разумеется, мне доставляло определенное удовольствие писать эти «Мемуары», но дело в том, что тогда мне было тридцать лет и я еще ощущала умиление от себя самой, от себя-ребенка. Теперь же другой случай, и потому я буду более краткой.

Моя мать, Жюли фон Хард, по профессии была белошвейкой, а по рождению – немкой, от родины-матери ее оторвал один из тех французов, которые, за неимением Наполеона, способного вновь заставить их покорить Европу, решили покорять европеек. Сотни таких пройдох неистовствовали во всех столицах и, как правило, не отличались щепетильностью: один из них увез мою мать в Париж и там бросил. Таким образом, моя мать работала в Париже белошвейкой до тех пор, пока не встретила серьезного и вполне состоятельного студента приятной наружности, некоего Бернара, который сделал ей ребенка – в данном случае речь идет обо мне, – прежде чем вернуться в родной город к своей семье и карьере. Тем не менее он счел нужным признать меня и даже решил оставить мне приданое, получить которое я могла, достигнув совершеннолетия или выйдя замуж.

Несколько разочаровавшись в мужчинах, моя мать, терзаемая финансовыми затруднениями, широко раскрыла глаза и огляделась вокруг. Вскоре она оставила свои занятия: изготовлять белье, пускай даже быстро, для каких-то других женщин показалось ей менее выгодным, нежели медленно снимать его для одного мужчины.

Так она превратилась в даму полусвета. Помехой для подобного ремесла был ее маленький рост, но зато таких же размеров сердце давало определенное преимущество. Имея подобный козырь, она, преодолевая существующее препятствие, быстро преуспела в своей карьере и даже заставила приехать из Германии младшую сестру Розину, молодую, очаровательную и более веселую, чем она сама. Сестра сумела поддержать ее, последовав за ней, и позже, когда я наконец увидела ее, стала уже «тетей Розиной». Ибо я познакомилась с ней гораздо-гораздо позже. Девочка, даже послушная (если, конечно, я таковой была), все равно ребенок, а это серьезное неудобство в карьере куртизанки. И посему мать отправила меня в деревню к одной кормилице, очень милой и очень доброй, которая первые пять лет моей жизни поила меня нормандским молоком, кормила нормандским маслом и всяческой зеленью. Только не подумайте, что я бросаю камень в свою мать за то, что она меня бросила, на самом деле все не так; мать не отказывалась от меня – она меня пристраивала. Не прогоняла – а отстраняла на время.

В 1850 году жизнь в Париже для двух женщин-иностранок была не простой, они смутно догадывались, что расстояние от дивана до сточной канавы не так уж велико, ступеней для спуска совсем немного. К счастью, им не пришлось по ним спускаться, напротив, они поднимались вверх. Как обычно бывает, успеху их начинания немало способствовала некая противоречивость. Эти молодые красивые женщины проявляли определенную сдержанность в своих излишествах, ну или достаточную холодность в своей пылкости, дабы преобразить собственное мирное буржуазное жилище в дом свиданий.

Пятнадцать лет спустя после моего рождения моя мать Жюли жила с господином де Ланкре, сыном хирурга Наполеона, а тетя Розина – с самим графом де Морни. С ними вместе жила их мать, личность довольно сварливая, и мои сестры, ибо у матери к тому времени родились еще две девочки. Им посчастливилось родиться в уже просторной квартире, и потому их не отправили к кормилице. Отцы их, мнимые или предполагаемые, по-прежнему захаживали в наш дом. И не важно, относились они к прошлой жизни моей матери или к настоящей, а может, и к той и к этой, но покровители без лишних слов выкладывали суммы, которые считали необходимыми для спокойствия своей совести. Платили они и за удовольствие, а для многих мужчин того времени это, в сущности, означало одно и то же.

Порой один из них сажал кого-то из нас на колени, и то ли почувствовав вдруг отцовскую жилку, в чем, в конце концов, ему трудно было отказать, то ли увидев воочию воплощение отважного прошлого моей матери – его любовницы, он испытывал некое замысловатое желание или блаженное сочувствие к ней.

Разумеется, я имею в виду нормальных и учтивых мужчин, которых видела в гостиной матери, и лишь вскользь упомяну о похотливых стариках, пытавшихся запятнать нашу юную невинность. Увы, когда я приехала к матери, мои сестры, с ранних лет привыкшие к подобным ласкам, уже не вздрагивали от прикосновения этих мерзких рук. Но я, чистейшее создание, только что покинувшая стены монастыря, где меня научили всему, кроме порока, не могла удержаться, и когда один из покровителей матери позволил себе взять в коридоре меня за талию, я, отпрянув, с такой силой ударила его по лицу, что он громко вскрикнул и заставил наказать меня.