Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен. Книга вторая: Прекрасная Эрикназ - Галина Тер-Микаэлян - Страница 2

День стоял безоблачный, в синем небе белела нависшая над долиной шапка Арарата. В садах и виноградниках уже начались весенние работы, и в воздухе висел гомон людских голосов, которые умолкали при виде кавалькады всадников, направлявшихся в сторону Еревана. Крестьяне с беспокойством смотрели вслед проезжавшим – им часто приходилось видеть караваны верблюдов с товарами или одинокого путника, погонявшего хворостиной осла, но на лошадях, стоивших здесь баснословно дорого, обычно передвигались люди знатные или военные, от тех и других всегда можно было ждать неприятностей. Но вот один из мужчин узнал следовавшего впереди других человека лет пятидесяти в одежде епископа, и новость птицей понеслась по долине, радостью всколыхнув сердца работавших армян.

– Наш Нерсес, храни его Господь! Наш Србазан (епископ)! Сам Нерсес приехал из Тифлиса и едет к хану, он сумеет его умилостивить, Святейший вернется в Эчмиадзин.

Спроси кто, и эти люди с гордостью поведали бы об алтаре, стоящем на том месте, куда ступила нога сошедшего с неба Христа, о святых мученицах Рипсиме и Гаянэ, об отважном Давид-беке из Сюника. Безбожно перевирая исторические факты, кто-то непременно рассказал бы предание о царе Тигране Великом, мученике и защитнике христиан, при котором Армения простиралась от Каспия до Средиземного моря. Хотя жил Тигран задолго до появления первых христиан, содержал гарем и, как писал древнегреческий историк Лукиан Самосатский, умер своей смертью в возрасте восьмидесяти пяти лет, царствуя мирно и спокойно.

Со дня кончины Тиграна Великого пронеслись века, и Великой Армении давно уже не существовало – преданная своими же нахарарами (армянские феодалы), она была разодрана на части между Ираном и Османской империей. Одни армяне ушли в Европу, где, приняв католическую веру, со временем забыли о своих армянских корнях, другие обратились в мусульманство, переделав армянские имена на чужеземный лад. Однако те, кто хранил верность учению Григория Просветителя, с болью воспринимали обиды, чинимые Святому Престолу, а главным обидчиком по их мнению был Ереванский сардар Гусейн-Кули-хан, вынудивший Святейшего католикоса Ефрема покинуть Святой Престол и бежать.

Нельзя сказать, что католикос относился к крестьянам лучше, чем персидские мулькдары (землевладельцы). Мульк (ренту) с арендаторов он требовал не меньше, а работников, трудившихся на монастырских землях, наказывал не реже, чем мусульманские хозяева. Вдобавок ко всему Святейший, узнав, что кто-то из мелких армянских землевладельцев желает продать свой виноградник персиянину, немедленно срывал сделку, грозил Божьей карой и требовал передать пресловутый виноградник «в дар» монастырю. Армяне повиновались, роптать никто бы не посмел – за Святейшим стоял Бог всех армян. И то, что любимый народом архиепископ Нерсес сам лично прибыл уладить разногласия католикоса с ханом, радовало людей. Однако они помнили и о злобе Гусейн-Кули-хана, поэтому тревожились, крестились и, прижимая к груди руку, шептали:

– Не дай, Господи, причинить зло нашему Нерсесу!

Нерсес осознавал опасность предстоявшей встречи, поскольку у него с давних пор были достаточно сложные отношения с Ереванскими сардарами, на чьих землях находился Эчмиадзин. В начале русско-персидской войны 1804 года он был брошен в зиндан тогдашним сардаром Магомед-ханом за то, что призывал армян переходить на сторону русских. К счастью ему пришлось пробыть там недолго – Магомед-хан был убит, а его преемник после длительных переговоров с осаждавшим Ереван Цициановым выпустил пленника.

Что касается нынешнего сардара Гусейн-Кули-хана, правившего ханством уже пятнадцать лет, то он, как утверждали, был еще более свиреп, чем его предшественники, к тому же испытывал лютую ненависть к русским. Из уст в уста передавали обраставшую подробностями недавнюю историю о том, как Гусейн-Кули чуть не задушил старого католикоса Ефрема белой лентой, пожалованной католикосу русским генералом Ермоловым. Вскоре после этого его стражники ворвались в Эчмиадзин, силой захватили несколько епископов и доставили их в Ереван. Там несчастных по приказу хана подвергали пыткам, пока католикос Ефрем не согласился дать за них вексель на полторы тысячи туманов. И в довершение ко всему Гусейн-Кули-хан потребовал от монастыря уплаты налога на урожай, хотя монастырь уже в течение многих веков являлся магафом (освобожденный от налогов), и магафство это подтверждалось каждым вступавшим на престол шахом.

Длительная переписка русского наместника на Кавказе генерала Ермолова с упрямым ханом ничего не прояснила, в результате католикос Ефрем, скрываясь от ханского гнева, покинул Святой Престол. Поначалу он бросился в Россию, но наследник персидского престола Аббас-Мирза направил генералу Ермолову послание с просьбой вернуть Ефрема в Иран. Эчмиадзин, писал он, находится на персидской земле, католикос является подданным шаха, поэтому он, шахзаде, сам позаботится о том, чтобы восстановить справедливость. И пусть благородный ага Ермолов ни о чем не тревожится, повелитель Ирана великий Фетх-Али-шах и его сын шахзаде Аббас-Мирза относятся к святыням Эчмиадзина с глубоким уважением.

Ермолов, которому недосуг было возиться с высокопоставленным старцем, предпочел поверить шахзаде. Основания для этого у него были – Аббас-Мирза неплохо относился к армянам, считая, что торговля, которую они ведут с Византией и Индией, способствует процветанию Ирана, а в Тебризе, его резиденции, в армянских церквях даже стали звонить колокола. Поэтому наместник, не желая трений с персидским двором, с легким сердцем просил Нерсеса поехать к католикосу и передать его, генерала Ермолова, нижайшую просьбу покинуть русские владения.

– Что делать, политика есть политика, ваше преосвященство, – откровенно сказал он архиепископу Тифлисскому, с которым издавна был в дружеских отношениях, – но, думаю на обещания Аббас-Мирзы можно положиться. Говорят, в последнюю войну перед тем, как вторгнуться в османские владения, шахзаде, подобно Надир-шаху (шах Ирана с 1736 по 1747 годы, основатель династии Афшаридов), отправился в Эчмиадзин и просил католикоса освятить его меч.

Нерсес верил в добрые намерения Аббас-Мирзы, но ни на йоту не верил в то, что шахзаде сумеет совладать с Ереванским сардаром. Гусейн-Кули-хан в силу неумеренной гордыни и неукротимого нрава мало считался с повелителем Ирана и уж тем более совершенно не считался с шахзаде. Единожды в год он отсылал в Тегеран подать, и более никому не позволял вмешиваться в свои дела.

Последнюю войну с османами войска Ереванского хана вели совместно с армией Аббас-Мирзы, однако Гусейн-Кули-хан с самого начала ни от кого не скрывал, что действует исключительно в собственных интересах. Он полностью игнорировал приказы наследника престола, более того, не стесняясь присутствующих, постоянно отпускал в адрес принца нелестные замечания. Разгневанный Аббас-мирза написал отцу в Тегеран, требуя сместить дерзкого сардара, однако Фетх-али-шах на это не решился. И вовсе не из-за того, что сестра Гусейн-Кули была одной из его многочисленных жен, а потому, что железная рука упрямого хана, несмотря ни на что, надежно охраняла границу Ирана.

Ермолов прекрасно об этом знал, поэтому он не стал возражать, когда Нерсес вернулся от католикоса с ответом: Ефрем решил не возвращаться в Эчмиадзин, а временно укрыться в монастыре Ахпат.

– Монастырь Ахпат находится на персидской земле, но вне владений Ереванского сардара, ваше высокопревосходительство, – сказал Нерсес главнокомандующему, – думаю Аббас-Мирза не станет возражать, если католикос найдет там временное пристанище – до того, как будут решены проблемы с Ереванским ханом.

Против временного пристанища Аббас-Мирза не возражал. Однако после сражения при Верхнем Басене военные действия уже почти полгода не велись, а католикос Ефрем все еще скрывался в Ахпате. Аббас-Мирза оправдывал свое бессилие перед сумасбродным ханом трудностями, вызванными войной с османами, скрывавшийся в Ахпате католикос Ефрем начинал дрожать при одном упоминании имени Гусейн-Кули-хана, а сам Ереванский сардар ни на одно из писем Ермолова толком не ответил, словно и не читал их вовсе. Вместо этого в своих посланиях к главнокомандующему он постоянно жаловался на недобросовестность католикоса.

Между тем дела Эчмиадзина приходили в упадок – слухи о том, что Святой Престол пустует, постепенно расползались, доходили до отдаленных армянских епархий, и епископы отказывались в отсутствие Святейшего отсылать дань. Настал час, когда Нерсес Аштаракеци понял: единственный выход – ему самому встретиться и лично побеседовать с Ереванским сардаром. Генерал Ермолов, узнав о его намерении посетить Ереван, в своей обычной манере пошутил:

– Надеюсь, ваше преосвященство, упрямый хан не захочет сделать мне такой подарок – прислать на блюде вашу голову. Я ведь даже не сумею его достойно отблагодарить – между Россией и Ираном сейчас мир.

– Думаю, хан не обидится, ваше высокопревосходительство, да и я тоже, – с тонкой улыбкой отвечал Нерсес и повторил слова генерала: – Что делать, ваше высокопревосходительство, политика есть политика!

У Тебризских ворот Еревана Нерсеса встречали предупрежденные о его приезде местные священнослужители и армянское купечество. Мелик Саак Агамалян почтительно склонился, умоляя светлейшего архиепископа оказать ему честь – передохнуть и перекусить в его доме. Однако Нерсес покачал головой – Гусейн-Кули-хану уже наверняка донесли, что архиепископ Тифлисский прибыл в Ереван, и кто знает, какая дурь придет в голову взбалмошному старику, если Нерсес явится к нему не сразу.

– От души благодарю вас, почтенные, прошу лишь позаботится о сопровождающей меня страже.

Мимо белых домов, утопающих в весенней зелени садов, мимо вздымавшихся к небу стройных минаретов архиепископ направил коня к дворцу сардара, стоявшему над рекой Занга, в сопровождении одного лишь стражника Серо – молодого, но сообразительного и надежного. Накануне Нерсес подробно объяснил ему, что нужно будет сделать в случае, если Ереванский сардар вздумает задержать у себя незваного гостя, и знал, что Серо исполнит все в точности.

К величайшему удивлению архиепископа Гусейн-Кули-хан даже не заставил его ждать. Нерсеса проводили во внутренние покои дворца, и сардар выказал ему особое уважение, велев подать стул. Сам он восседал на возвышении, покрытом богатым, хотя и слегка потертым ковром. Согласно этикету, Нерсес передал молодому евнуху привезенные им для хана подношения – золотую шкатулку с вделанным в ее крышку огромным изумрудом, напоминавшим кошачий глаз, и кинжал с украшенной рубинами рукояткой. Евнух с поклоном передал дары своему господину. Взгляд хана жадно вспыхнул, он долго разглядывал изумруд, потом с не меньшим вниманием оглядел кинжал и, наконец, отложив подарки на стоявший справа от него инкрустированный столик, трижды хлопнул в ладоши. Тотчас же вбежали слуги, унесли кинжал и шкатулку, внесли кофе со сладостями. От столь милостивого отношения Нерсесу стало немного не по себе.

«Может, сардар решил меня отравить?»

Впрочем, лицо архиепископа оставалось совершенно спокойным. Поднося к губам фарфоровую чашку, он пил маленькими глотками и время от времени незаметно косился на настенный портрет хана, отметив про себя, что художник мастерством явно не отличался – мужчина на портрете мало походил на хозяина дворца, к тому же был намного его моложе.

– Как здоровье достопочтимого генерала Ермолова, ага Нерсес? – великосветским тоном поинтересовался Гусейн-Кули и, доказывая, что прекрасно осведомлен о творящемся в Тифлисе, плотоядно осклабился, показав чуть кривые, но крепкие зубы: – Слышал я, он недавно вторую кебинную жену себе взял, по закону ислама на ней женился.

Нерсес слегка замешкался с ответом. Он любил Ермолова, но его смущали так называемые кебинные браки знаменитого наместника Кавказа, заключенные с мусульманками по мусульманским законам. Для христианина грех жить невенчанным, однако Нерсес утешался мыслью, что генерал Ермолов хоть гарема себе не завел – вторую жену Тотай взял лишь после того, как первая, Сюйду, вернулась к себе в аул. Но ведь как взял – похитил Тотай у мужа, весь Тифлис два месяца только о том и говорил! Сам Нерсес своего мнения генералу, естественно, не высказывал – за время своего архиепископства в Тифлисе ему удалось нажить множество врагов, начиная от алчного самовластного князя Дарчо Бебутянца и кончая пьяницей-священником тер-Абулом, не хватало еще главнокомандующего сделать своим недоброжелателем!

– Генерал в добром здравии, высокочтимый хан, – осторожно ответил он, – теперь занимается строительством дорог и возведением новых домов.

Хан одобрительно кивнул.

– Что ж, пусть строит, дороги нужны. Когда мы прогоним русских, то придем в Тифлис, и наши кони пройдут по этим дорогам. Тифлис богатый город, помню, я был там с войсками моего родственника великого шаха Ага-Магомет-хана (Ага-Магомет-хан разорил Тифлис в 1796 году). Наверное, ты слышал, ага Нерсес, как мы наказали непокорного царя Эракле (грузинский царь Ираклий Второй, царствовавший во время нашествия Ага-Магомет-хана)? Тифлис был разрушен до основания!

Гусейн-Кули, любивший похвастаться родством с правящей династией Каджаров, самодовольно усмехнулся при столь сладостном для него воспоминании. Нерсес, сумев не измениться в лице, спокойно кивнул:

– Мне это известно, высокочтимый хан.

– В Тифлисе шах посетил серные бани, – продолжал хан, – ему говорили, что бани помогают согнать жир с тела и возвращают мужественность. Но бани шаху не помогли, да и как они могли помочь? Ага-Магомет-хан был евнухом, евнухом и остался, а у них на теле всегда жир. Однако он разгневался и велел снести бани. После бань настал черед купцов и церквей. Сколько сундуков с тканями, сколько драгоценностей и золотых крестов я оттуда вывез! Картлийский же царь Эракле все это время трусливо укрывался в Ананури.

– Царю Эракле было уже семьдесят пять, высокочтимый хан, – сдержанно возразил Нерсес, – но, несмотря на возраст, он мужественно сражался с войсками Ага-Магомет-хана в Крцаниси на подступах к Тифлису, и внуки увезли его в Ананури почти насильно.

– Семьдесят пять! – возмущенно закричал хан. – Мне восемьдесят, но никто и никуда не увезет меня насильно! На месте Эракле я явился бы к великому шаху с повинной, а не стал бы скрываться, отдав свою столицу на разграбление. И тогда Ага-Магомет-хан, возможно, казнил бы его за измену, но пощадил город.

«Неужели ему уже восемьдесят? – изумленно подумал Нерсес. – Значит, он старше католикоса Ефрема, но до чего же крепок телом!»

– Это закон войны, высокочтимый хан, – по-прежнему невозмутимо ответил он, – наказывают царей, а страдают невинные.

Гусейн-Кули прищурил хитрые маленькие глазки и покачал головой.

– Эракле был не только труслив, но и глуп, – с презрением проговорил он. – Для чего он навлек на свою страну гнев Ага-Магомет-хана, заключив трактат о военной помощи с русской царицей Екатериной? Разве он не знал, что русским нельзя доверять?

Нерсес слегка замешкался, придумывая ответ подипломатичней.

– Возможно, высокочтимому хану неизвестно, – осторожно заметил он, – но императрица Екатерина отправила на помощь царю Эракле два батальона под командой полковника Сырохнева. К несчастью их задержал переход через Кавказские горы, из-за этого они прибыли в Душети лишь после ухода Ага-Магомет-хана из Тифлиса.

– И все ты выдумываешь, ага Нерсес! – стукнув рукой по мутакам, отчего вокруг поднялось облако пыли, весело воскликнул хан. – Но я тебя не осуждаю, не всегда нужно говорить правду. Думаешь, мне неизвестно, что царица Екатерина тайно договорилась с шахом, что не станет выполнять трактат и помогать грузинам? Да я сам за год до похода Ага-Магомет-хана на Тифлис был тайно послан им на Кубань и там встречался с русским наместником Гудовичем. Он подтвердил обещание русской царицы не вмешиваться и не вступаться за грузин. Ага Нерсес, – неожиданно смягчившимся тоном проговорил он, – я много слышал о тебе, ты умный и отважный человек. Неужели тебе не страшно доверяться русским? Ведь даже генерал Ермолов, с которым ты дружен, не захотел принять вашего бессовестного католикоса Ефрема, а? Отправил в Ахпат, а?

Смущенный не столько непочтительным отзывом хана о Святейшем, сколько его осведомленностью, Нерсес вновь замешкался.

– Католикос Ефрем отправился в Ахпат, желая ознакомиться с древними рукописями, хранящимися в библиотеке монастыря, высокочтимый хан.

Гусейн-Кули расплылся в улыбке.

– Не хуже тебя, ага Нерсес, знаю, что Ефрем уже почти ослеп, все время капли ему в глаза льют, где там рукописи читать! Но ты хорошо умеешь говорить, умен, изворотлив. Такому человеку, как ты, нужно было родиться мусульманином, а не армянином и жить ради славы, а не посвящать себя ничтожным!

Под сверлившим его взглядом маленьких хитрых глаз Нерсес с достоинством выпрямился.

– Моя жизнь принадлежит армянскому народу, высокочтимый хан, – спокойно и просто ответил он.

Губы хана презрительно скривились.

– Армянскому народу! Уж не тем ли армянам из Тифлиса, которые составляли на тебя доносы русским начальникам в доме армянина князя Дарчо Бебутянца? Не тем ли, кто в Тифлисе составляли подметные письма против твоих реформ и собирал подписи на улицах? И не тем ли армянам, что эти письма подписывали?

Нерсес усмехнулся – да, лазутчики хана свое дело знали хорошо.

– Всевышний позволяет мне, несмотря ни на что, претворять в жизнь мои замыслы, высокочтимый хан, – сказал он.

Хищная ухмылка Гусейн-Кули стала еще шире.

– Думаешь, люди станут другими, если ты построишь для них школы и обучишь их жить по новым правилам, ага Нерсес? Дарчо Бебутянц получил княжеское образование, это не сделало его душу более возвышенной.

Нерсес подавил вздох – в Тифлисе князь Бебутянц, бывший мамасахлис, был его самым ярым и бесчестным противником.

– Дарчо Бебутянц всего лишь человек, высокочтимый хан.

– А знаешь ли ты, – медленно и вкрадчиво протянул хан, – что после победы над царем Эракле при Крцаниси Ага-Магомет хан все же не решался идти в Тифлис, опасаясь коварства русских. Ведь царица Екатерина и его могла обмануть, ее батальоны могли, не смотря на обещание Гудовича, прийти на помощь грузинам. Однако Дарчо Бебутянц тайно отправил к карабахскому мелику Межлуму человека сообщить, что город беззащитен. Мелик Межлум давно ненавидел царя Эракле, и Дарчо это знал. Едва получив от Дарчо сообщение, Межлум уговорил Ага-Магомет-хана идти на Тифлис. Ты этого не знал?

Нерсес побледнел.

– Это невозможно, высокочтимый хан! Мелик Межлум действительно ненавидел Эракле и желал отомстить – ведь царь нарушил законы гостеприимства и хотел выдать его врагам. Но князья Бебутянцы…. Они веками верно служили грузинскому царю! Да и зачем Дарчо желать разорения своего города?

Хитро ухмыльнувшись, хан пожал плечами.

– Зачем? Я тебе скажу: при последних царях Дарчо, как мамасахлис, заведовал царской казной. После нашего ухода из Тифлиса он доложил царю Эракле, что все богатства казны унесены воинами шаха. Но то была ложь, сколько ни искали мы по приказу Ага-Магомет-хана, так и не нашли казны.

Возможно, это и было правдой – Бебутянц вполне мог присвоить остававшуюся в Тифлисе часть царской казны, обвинив потом персов. Однако Нерсес припомнил и то, что как-то раз рассказал ему генерал Ермолов, в 1817 году ездивший в Тегеран послом: адъютантом у него был штабс-капитан Василий Бебутянц, племянник князя Дарчо. Во время остановки Ермолова в Ереване молодой князь ляпнул что-то нелестное о хане – в тесном приятельском кругу, естественно. Однако кто-то подслушал и тут же донес. Когда Ермолов в сопровождении своей свиты явился к Гусейн-Кули прощаться, к Василию подошел один из слуг и от имени хана велел ему удалиться. Поскольку молодой человек уже совершенно забыл о том, что недавно болтал, причину недоразумения Ермолову удалось выяснить не сразу. И теперь Нерсес, желавший быть справедливым даже к своему злейшему врагу, подумал: может в хане просто говорит старческая злопамятность и обида на род Бебутянц?

– Какова бы ни была моя неприязнь к Бебутянцам, я не могу поверить в такую низость, высокочтимый хан, – твердо проговорил он.

Гусейн-Кули издал короткий смешок.

– У тебя благородное сердце, ага Нерсес, тебя не портит даже твоя образованность. Жаль, что ты служишь не мне.

– Мудрость высокочтимого хана известна от Каспия до Босфора и не нуждается в моих слабых силах, – деликатно возразил архиепископ, – разве не стремится народ других ханств обрести приют под властью могущественного Гусейн-Кули-хана?

В словах Нерсеса была доля истины – нуждаясь в людях, Гусейн-Кули хан принимал у себя беглецов из других ханств, не интересуясь, что побудило их сорваться с нажитых мест. Одинокие рыли канавы для орошения, засевали пустоши и разводили скот, а в уплату за сезон получали мешок зерна. Семейные чаще брали землю в аренду, отдавая треть урожая и двадцать пять динаров с головы. Кроме того, каждая семья должна была отправить одного юношу в ханское войско, охранявшее владения Ереванского сардара от набегов чужаков – в одном только Ереване у сардара было не меньше двух сотен воинов. Управлял своим большим хозяйством хан довольно грамотно, и в мирное время ханство его процветало, приманивая все новых и новых беглецов. Гусейн-Кули гордился этим даже больше, чем вполне заслуженной им славой талантливого полководца, поэтому лесть архиепископа пришлась ему по душе.

– Сказано: действуй с рассудком, и богатства твои умножатся стократ, – важно ответил он.

– Поэтому высокочтимый хан и должен понять, – продолжал Нерсес, ловко перейдя к главной цели своего визита, – что столь долгое отсутствие Святейшего в монастыре приведет к запустению. Доходы монастыря являются магафством, а излишек сверх магафства, который мог бы дать монастырь высокочтимому хану, будет невелик и не принесет дохода ханству.

Гусейн-Кули привычно сощурился, погладил бороду.

– Бумаг о магафстве монастыря у меня нет! На основании каких рагамов (указов) это магафство? Долг монастыря с учетом недоимок по податям за прошлые годы тридцать три тысячи шестьсот туманов. Потому повелел я в счет долга забрать у монастыря водоем ниже местности Шоракят и окружающие его поля.

Архиепископ Нерсес вытащил из кармана копии рагамов из Джамбра, книги архивов Эчмиадзина, которую начал составлять еще покойный католикос Симеон Ереванци, приводя в порядок дела монастыря. Чтобы отыскать эти рагамы, Нерсесу пришлось просидеть за книгой больше недели, и лишь накануне ночью писцы закончили переписывать для него документы.

– Прошу простить, высокочтимый хан, в последний раз вопрос о магафстве монастыря поднимал диванагир (персидский чиновник) Мирза-Шефи пятьдесят восемь лет назад. Католикос Акоп Шемахеци тогда предъявил Гусейн-Али-хану указ шаха Султан-Сулеймана о том, что Святой Престол и все его люди являются магафами во всем, и хан подтвердил указ. Вот этот указ, – он отыскал среди бумаг копию указа, положил ее перед ханом, потом нашел еще две, – а вот это указы шаха Аббаса Первого и шаха Аббаса Второго о том, что водоем ниже Шоракят с четырьмя прилегающими к нему полями исконно принадлежат монастырю и не могут быть у него отъяты ни при каких условиях.

Насупившись, Гусейн-Кули-хан недовольно оглядел бумаги и, не прикоснувшись к ним, крикнул:

– Мехмет!

Тотчас же появившийся молодой евнух склонился в низком поклоне.

– Слушаю, господин.

Гусейн-Кули явно не собирался обсуждать дарованные правителями Ирана права Эчмиадзина на магафство.

– Унеси, – пробурчал он, брезгливо тыча в копии, и, повернувшись к Нерсесу, принял скорбный вид: – На ремонт крыши Ефремом взято у ереванских заимодавцев пять тысяч туманов, теперь по его милости заимодавцы разоряются.

Нерсес почтительно возразил:

– Осмелюсь сказать, что заимодавцы лгут, высокочтимый хан, я сам проверил все бумаги – на ремонт крыши ушло только две тысячи туманов. При мне теперь имеется тысяча девятьсот туманов, собранных армянами Тифлиса, и сто туманов моих личных сбережений. Я готов погасить долг, нижайше прошу призвать сюда заимодавцев, с тем, чтобы в присутствии высокочтимого хана погасить вексель, который они предъявят. Смею утверждать: в векселе будет указано две тысячи, а не пять.

Он вытащил увесистый мешок с деньгами. Гусейн-Кули повеселел.

– Обязанности хозяина повелевают мне согласиться со столь благородным и великодушным гостем, ты можешь оставить эти две тысячи у меня, ага Нерсес, я передам их заимодавцам. Мехмет! – вновь закричал он и велел появившемуся евнуху: – Возьми у уважаемого гостя две тысячи туманов, выдай ему расписку и скрепи моей печатью.

Мехмет бросился выполнять повеление хана. По поводу недоимок по податям монастыря Гусейн-Кули разговор больше не поднимал, но Нерсес знал, что ничего еще не решено – хан не желает признавать магафство монастыря, и ни старинные рагамы, ни шах, ни наследник престола Аббас-Мирза ему не указ.

Когда Мехмет вернулся с распиской, Гусейн-Кули три раза хлопнул в ладоши, и внесли кальяны. Архиепископ не любил табака, но отказаться, не нанеся смертельную обиду хозяину, было никак нельзя. Евнух раскурил оба кальяна, и Нерсес, несильно затянувшись, незаметно поморщился – в прекрасный латакэ, очевидно из уважения к гостю, подмешали анашу. Испытывая легкое головокружение, он старался не вдыхать дым, хан же курил азартно, испытывая наслаждение. Спустя десять минут глаза его из-под седых бровей заблестели особым блеском. Постепенно Гусейн-Кули-хан начал расходиться.

– Богатство мое, – хвастливо говорил он, – позволяет мне содержать сильное войско. Столь сильное, что при желании я мог бы занять трон Каджаров. И я займу его, ибо я настоящий Каджар, не чета Фетх-Али-шаху! Какими он воспитал сыновей? Разве из Аббас-Мирзы получится достойный шах? Один позор шахзаде принес Ирану, позволив русским в прошлую войну завладеть нашими землями. И эти земли я у русских отберу! Мне нужен верный и умный соратник, ага Нерсес, соратник, на которого можно положиться. Я давно о тебе слышал, ты честен, отважен и имеешь твердый нрав, рядом со мной тебя ждут слава и богатство. Я не заставлю тебя отречься от твоей веры, можешь верить в Христа, можешь в Магомета, мне нет до этого дела.

От подмешанной в кальян анаши и у Нерсеса мысли начали разбегаться.

«Крепок старик, в такие годы мечтать о захвате власти, – с невольным уважением подумал он, – однако, кажется, пришло время мне прощаться с гостеприимным хозяином, иначе я рискую распрощаться с головой, – и неожиданно вдруг совсем не к месту промелькнуло: – Говорят, Гусейн-Кули недавно молодую жену взял в гарем»

– Дозволено ли будет мне теперь удалиться? Мне нужно время, чтобы до конца осознать всю грандиозность замыслов высокочтимого хана.

К счастью, старика неожиданно потянуло в сон.

– Иди, ага Нерсес, – великодушно разрешил он, махнув рукой, – иди, да пребудет с тобой Аллах. Я пошлю за тобой, когда придет время.

Распрощавшись с ханом, архиепископ Нерсес велел ожидавшему его Серо немедленно собрать стражников и покинул Ереван. Епископ ереванской епархии и мелик Саак напрасно вновь молили его оказать им честь, приняв приглашение одного из них, – мудрый Нерсес понимал, что Гусейн-Кули-хан, проспавшись и отойдя от вызванного анашой возбуждения, может испытать желание избавиться от свидетеля своих грез о власти.

Выехав из городских ворот, кони резво помчались, взымая пыль, и лишь возле развалин древнего храма Звартноц Нерсес дал знак сопровождавшим его всадникам немного придержать лошадей и ехать позади него – ему хотелось поразмыслить в одиночестве.

«Хан упрям, – думал он, – магафство монастыря не признает, хорошо, хоть долги согласился списать. Шахзаде Аббас-Мирза в письме к Ермолову обещал, если потребуется, лично прибыть в Эчмиадзин и уладить это дело, но прошел год, а принц словно обо всем позабыл, так что Святейшему пока опасно возвращаться. Неужто засохнуть источнику, где каждый армянин должен черпать силу? Как только в Константинополе узнают, что Святейшего нет в Эчмиадзине, потоки пожертвований иссякнут»

Тревога его была обоснована – не раз случалось, что армянские епархии, находившиеся в Османской империи, отказывались отсылать дань Святому Престолу, и их открыто поддерживали местные паши, получавшие свою долю от собранных пожертвований. Они говорили: «Почему деньги турецких армян должны обогащать Эчмиадзин, находящийся на персидской земле?»

В 1655 году католикос Акоп Джугаеци прибыл в Константинополь и сумел дорогостоящими подарками завоевать расположение главного евнуха гарема Сулейман-аги. С его помощью он добился приема у валиде султан Турхан Хатидже, матери малолетнего султана Мехмеда Четвертого.

Молодая амбициозная султанша, русская по происхождению, благосклонно выслушала католикоса и выдала ему фирман на вечное владение Эчмиадзином доходами с епархий Ван, Бекри, Арджеш, Хлат, Битлис, Муш и Хошап до Амида. Каждый последующий султан по ходатайству армянских клириков выдавал берат, подтверждавший права сидевшего в Эчмиадзине католикоса. Но теперь Святой Престол пустовал.

«Патриарх Богос хитер, – продолжал размышлять Нерсес, – он может воспользоваться любым предлогом, чтобы объявить патриархат Константинополя независимым»

Погруженный в свои мысли, он не видел, как из-за поворота вышла молодая армянка, несущая на голове тяжелую корзину. Девушка легко ступала, покачивая бедрами, и не сразу заметила выехавших ей навстречу всадников. При виде нее Нерсес придержал коня, в мозгу молнией пронеслось: «Анаит!»

Он тут же понял свою ошибку, а она, увидев и узнав любимого народом архиепископа, растерянно ахнула и застыла на месте. Устало улыбнувшись, Нерсес перекрестил молодую крестьянку и вновь тронул поводья, но сердце его гулко стучало, он не в силах был более размышлять о делах церкви и Святого Престола.

Подъезжая к Эчмиадзину, всадники уже издали услышали звон колоколов главного собора, призывавший к вечерне, и подстегнули коней, не желая опоздать. Они вошли в церковь с началом службы, и в сторону Нерсеса устремились испытующие взгляды – о его поездке к Ереванскому сардару знали все. Наконец голос священника вознесся до небес, прозвучали последние слова молитвы:

«Господи, помоги армянам в минуту испытаний…»

По окончании богослужения Нерсес распорядился накормить своих спутников, но сам от еды отказался и удалился к себе, желая еще немного поработать с черновиками рукописи Джамбра. Молодой монах зажег свечи и удалился, но едва архиепископ надел очки и обратил взор к лежавшим на столе бумагам, как в дверь постучали. Вошел вардапет Ваан, в отсутствие католикоса добровольно взваливший на свои плечи хозяйственные заботы монастыря.

– Бог в помощь, Србазан хайр.

– Бог в помощь, – Нерсес поднял на него покрасневшие от усталости глаза.

– Я видел, как ты вошел в церковь, – опускаясь на стул, продолжал Ваан, – есть ли утешительные для нас новости?

Нерсес тяжело вздохнул и, покачав головой, вновь устремил взгляд на лежавшие на столе черновики.

– Удалось уладить дело с заимодавцами, но с магафством вопрос не решен, – невесело ответил он, – сардар упрям, и обращение к шаху вряд ли поможет.

По лицу Ваана пробежала судорога, как всегда с ним случалось в минуты волнения.

– Я только что получил сообщение из Константинополя, Србазан хайр, – негромко сказал он, – там уже известно, что Святейший покинул Эчмиадзин. Не знаю, получим ли мы в этом году доходы из Вана и Битлиса. И еще одно: неделю назад мы дали приют двум каменщикам из Маку, они пришли в Святой Эчмиадзин просить Господа о выздоровлении – покалечились, когда везли камни в монастырь Святого Фаддея, телега сорвалась со скалы. Так вот, они рассказывают, что среди армян Маку ходят странные слухи: будто им следует теперь выплачивать подати не Эчмиадзину, а монастырю Святого Фаддея, ибо шахзаде Аббас-Мирза собирается перенести туда Святой Престол, поэтому и повелел вновь начать работы по восстановлению храма.

Нерсес откинулся на спинку стула, снял очки и на мгновение закрыл глаза.

– Возможно, это просто слухи, Аббас-Мирза восстанавливает монастырь уже более десяти лет. – медленно проговорил он, – но, возможно, и правда, поэтому шахзаде не особо хлопочет о возвращении Святейшего в Эчмиадзин. Аббас-Мирза всегда желал отдалить армянский католикосат от России и тем ослабить ее влияние на армян. В любом случае отправь в епархию Маку брата Гарегина, пусть побеседует с людьми.

– Неужели Бог может допустить подобное, Србазан хайр! – возмущенно воскликнул Ваан. – Единородный сын Божий, сойдя на землю, золотым молотом указал, где должен стоять святой алтарь, сам Аббас-Мирза всегда почитал место, которого коснулась нога Христа!

Усмехнувшись, Нерсес пожал плечами.

– Политика, вардапет Ваан, оставляет место только тем святыням, которые служат ее интересам. Полагаю, нам нужно также иметь глаза и уши в Тебризе – если наследник действительно имеет такое намерение, то в его окружении непременно ходят слухи.

Ваан вопросительно посмотрел на архиепископа.

– Мне поехать в Тебриз, Србазан хайр?

– Нет, вардапет Ваан, посланный должен быть молодым мирянином, не связанным никаким обетом, иначе при нем не станут откровенничать. Но и постороннего посылать нельзя. Кто, по твоему мнению, из старших учеников духовной школы Эчмиадзина достаточно умен, образован и сообразителен, чтобы выполнить подобную задачу?

Ваан задумался.

– Трое, – после некоторого размышления сказал он, – они одного возраста и прилежны в освоении наук. Теперь прислуживают в монастыре и вскоре будут рукоположены в дьяконы. Первый Гурген из рода Туманянов. Его предки живут в Лори со времен правления Кюрикидов. В прошлом месяце Гургену исполнилось девятнадцать.

– Сын лорийского священника Ованеса?

– Пятый сын. Самый старший пять лет назад был рукоположен в священники, двое служат в русской армии, еще один служит в Ост-Индской компании. Сам Ованес учился в школе при монастыре Санаин, там же был рукоположен в дьяконы, а спустя два года принял сан священника. Пятнадцать лет назад он получил приход в Караклисе.

Нерсес кивнул:

– Помню, я сам утверждал его назначение. С тех пор, как Караклис стал частью России, туда переселилось много армян из Ереванского ханства.

– Второй юноша – Назарет, единственный сын архитектора из Смирны. Ему минет девятнадцать на Рождество Пресвятой Богородицы. Его отец Арам Галфаян в юности обучался в школе мхитаристов, но позже отрекся от католичества, вернулся к григорианской вере и пожелал, чтобы во искупление его прошлых заблуждений сын в будущем принял сан священника.

– Достойное желание. Кто третий?

– Гайк, старший сын карсского священника. Девятнадцать ему исполнилось на Пасху. Его отец Багдасар – сын священника тер Микаэла, известного сподвижника католикоса Симеона Ереванци.

Неожиданно Ваан подумал, что архиепископ смертельно устал – Нерсес, закрыв глаза, какое-то время сидел неподвижно, и даже в тусклом свете свечей заметна была его бледность. Вардапет испугался:

«С утра он отправился в Ереван, чтобы побеседовать с сардаром, возвратился затемно, но все же нашел силы посетить службу. Не стоило мне, наверное, теперь начинать эту беседу. Мы все привыкли считать Нерсеса всесильным, а ведь он уже немолод!»

В эту минуту тридцатилетнему Ваану пятидесятитрехлетний архиепископ Нерсес казался глубоким стариком. Вардапет невнятно пробормотал извинения и собрался встать, но Нерсес открыл глаза и отрывисто проговорил:

– Я должен поговорить с каждым из этих юношей, чтобы понять, на что они способны, прежде, чем решу кого-то одного послать в Тебриз.

– Србазан может получить представление об их способностях, ознакомившись с их трактатами по истории Армении, – оживился Ваан, но тут же сконфузился и умолк – неуместно ему, молодому вардапету, советовать архиепископу Нерсесу.

Архиепископ ласково кивнул.

– Прекрасная мысль, вардапет Ваан! Если тебя не затруднит, принеси мне трактаты прямо сейчас и выскажи о них свое мнение.

Вардапет нерешительно взглянул на утомленное лицо Нерсеса.

– Не лучше ли завтра, Србазан хайр?

– У нас мало времени. Не тревожься, вардапет Ваан, я еще не так стар, сил у меня достаточно.

На губах Нерсеса мелькнула улыбка, и вардапет, смущенный тем, что архиепископ так легко угадал его мысли, отправился за трактатами. Вернулся он спустя десять минут и, аккуратно раскладывая бумаги, начал пояснять:

– Это трактат Гургена о Тигране Великом, Србазан хайр. Юноша усерден, весьма преуспел в греческом языке и латыни, изучал труды Плутарха и Тацита. У него превосходная память, он с легкостью пользуется цитатами из первоисточников.

Архиепископ полистал трактат и отложил его в сторону.

– Мальчик неглуп, – согласился он, – но Тацита следует цитировать осторожно – римляне так ненавидели и боялись Тиграна, что на протяжении веков их историки уничтожали правдивые описания тех времен, искажая образ великого царя. Они преподносили его победы, как поражения, выставляли Тиграна вздорным, смешным и неумным человеком. Но разве смог бы он, будучи таким, покорить Мидию, Атропатену, Сирию и другие государства, создав империю от Средиземного моря до Каспия? – глаза Нерсеса загорелись, и в них уже не было и следа усталости. – Сумел бы Тигран ввести в стране чеканную монету и возвести новую столицу Тигранокерту, будь он слаб и глуп? Это ты должен прежде всего объяснять юношам, вардапет Ваан, учить их мыслить, а не слепо приводить цитаты.

Вардапет Ваан смотрел не говорившего Нерсеса с благоговейным трепетом.

– Правда, Србазан хайр, моя ошибка, – он подал архиепископу следующий трактат, – вот трактат Назарета, он посвящен Анании Ширакаци.

Ваан умолк, ожидая вопросов, но Нерсес пролистал трактат, задерживаясь, чтобы перечесть заинтересовавшие его места, и наконец с просветлевшим лицом откинулся на спинку стула.

– Я был сейчас несправедлив к тебе, вардапет Ваан, твои ученики умеют видеть главное. Мальчик замечательно написал: «Более тысячи лет назад, в то время, как в Европе население еще не умело ни читать, ни писать, армянский ученый Анания Ширакаци разработал программу для повсеместного обучения в школах и написал свой учебник по арифметике. Достойны восхищения также заслуги Ширакаци в таких науках, как математика и география», – отложив трактат, Нерсес глубоко вздохнул, но тут же вновь взял в руки бумаги и указал на последнюю страницу, – заметил ли ты, вардапет Ваан, особое достоинство, присущее мышлению юноши?

– Какое именно, Србазан хайр? – робко пролепетал вардапет.

– Рассуждая о том, что в основу своего учения о природе Анания положил учение о четырех элементах, юноша закончил мысль словами: «Ширакаци, как истинный христианин, причиной всего произведенного, видимого и познаваемого считал великого Бога». О, этот мальчик далеко пойдет – тонкое мышление, богобоязнен, умеет рассуждать. Он здоров и крепок телом?

– Да, Србазан хайр.

– Думаю, именно его следует отправить в Тебриз.

Вардапет кивнул.

– Тогда, Србазан хайр, не стоит тратить времени и смотреть третий реферат, – Ваан уже собрался убрать бумаги, но Нерсес неожиданно для самого себя его остановил.

– Погоди, вардапет Ваан, какую тему для трактата выбрал третий юноша?

– Шаамир Шаамирян и его конституция. Юноша получил неплохое домашнее образование, в свои девятнадцать лет знаком с работами Руссо и Локка, увлечен идеями равенства и законности. Я решил, что опасно было бы насильно отвращать его от мыслей, столь привлекательных для многих молодых людей. Пусть изложит, обдумает, поспорит, и тогда пламя постепенно угаснет само собой.

Нерсес, приподняв изломившуюся острым углом бровь, листал трактат, пробегал глазами фразы:

«На земле люди от природы рождаются естественно равными, поэтому должны подчиняться только закону и ничему более»

«Божественное право прямо запрещает учреждать монархии»

– Вардапет Ваан, – сказал он, отложив наконец бумаги, – этот юнец, я вижу, помимо работ западных просветителей, чуть ли не наизусть выучил «Западню честолюбия» Шаамиряна, а также неплохо знаком с книгами Баграмяна и Овсепа Эмина, хотя в голове у него, конечно, мешанина. Однако хочу тебе напомнить, что книги Баграмяна и Шаамиряна вызвали гнев Святейшего Симона Ереванци, который повелел сжечь все имевшиеся экземпляры. Каким же образом они сохранились в библиотеке Эчмиадзина, чтобы смущать юные умы?

В голосе архиепископа не слышалось гнева, лишь звучала легкая насмешка, поэтому Ваан улыбнулся.

– Прошло полвека, Србазан хайр, о гневе Святейшего Симеона уже мало кто помнит. К тому же юноша обнаружил эти книги не в нашей библиотеке, он читал их у себя дома. Его отец Багдасар, сын тер Микаэла, получил образование в Европе и в течение жизни собрал огромную библиотеку. Я писал ему о смятении мыслей в голове его сына. Багдасар ответил мне, что его сын – юноша здравомыслящий и не станет упорствовать в своих заблуждениях, но должен сам отличить истину от лжи. Я согласился с ним, поэтому позволил мальчику свободно высказать свои мысли в трактате.

Тон и взгляд вардапета показывали, что он испытывает к юноше Гайку глубокую симпатию. Нерсес устало вздохнул и кивнул:

– Хорошо, это остается на твое усмотрение, вардапет Ваан, тебе лучше знать твоих учеников. Я уже почти склонился к мысли отправить в Тебриз Назарета, сына архитектора из Смирны, но все же завтра побеседую с каждым из этих юношей отдельно. Тогда окончательно приму решение.

Поднявшись, Ваан склонил голову и, получив благословение, вышел. Оставшись один, Нерсес вновь обратился к черновикам Джамбра, но работать ему расхотелось. Странные мысли мелькали в его голове.

«Этот юноша, сын Анаит, мог бы быть и моим сыном. Я сам образовывал бы его, направлял его мысли, поправлял бы ошибки»

Поморщившись от столь нелепого предположения, архиепископ поднялся, чтобы идти в церковь – пришло время службы часа покоя. В церкви, стоя на коленях, он молил Бога дать покой и мир его отягощенной грехами душе, а после службы, несмотря на сильную усталость, отправился навестить своего бывшего наставника епископа Галуста.

Столь поздний час не был помехой для визита – старик плохо спал и мог неподвижно просидеть всю ночь, раскачиваясь из стороны в сторону. Ему уже минуло девяносто, от его прежней полноты не осталось и следа, но тело еще было крепким, хотя память ослабла, и мысли постоянно путались. За епископом, как и за несколькими другими жившими в монастыре старцами, по очереди присматривали ученики и послушники – кормили, обмывали, водили на прогулку и в отхожее место, читали книги. Нерсес, приезжая в монастырь, из-за недостатка времени успевал забежать к Галусту всего на одну-две минуты, и теперь при мысли об этом его внезапно охватил жгучий стыд.

«Разве не первейший долг мой перед Богом, не отговариваясь занятостью, вернуть духовному отцу моему хотя бы то время, что он, не скупясь, дарил мне в дни моей молодости?»

Когда архиепископ вошел, молодой послушник, только что умывший и накормивший старика, пытался уложить его спать, но Галуст, несмотря на уговоры, упрямо садился и спускал на пол костлявые ноги. Увидев Нерсеса, юноша почтительно поклонился. Архиепископ махнул рукой.

– Иди спать, сын мой, я посижу здесь. Принеси мне стул и оставь гореть свечи.

Взгляд Галуста неожиданно прояснился. Он наблюдал, как послушник принес Нерсесу стул и сменил догоревшие свечи. Получив благословение архиепископа, юноша вышел. И едва закрылась за ним дверь, как тишину нарушил тонкий старческий голос Галуста:

– Все-таки ты пришел навестить меня, Торос, я уже думал, что умру, не повидав тебя.

Нерсес почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы.

– Прости меня, отец, прости, я очень виноват! Дела церкви отнимают много времени, но я не должен был забывать о своем долге.

– Твой долг жениться на этой женщине, ибо она родила от тебя сына. Ты не можешь принять рукоположения.

Архиепископ вздрогнул, хотя и понимал, что старик заговаривается.

– Отец, – мягко напомнил он, – ты сам рукоположил меня в дьяконы уже почти тридцать лет тому назад.

– Рукоположил. Да-да, – Галуст закивал, – помню. Но ты согрешил. Я отпустил тебе этот грех. Отпустил и не наложил епитимьи, потому что ты тогда уезжал на войну.

Побледнев, архиепископ невольно провел рукой по лбу, вытирая выступившую испарину – старик помнил! В 1803 году, князь Цицианов, остро нуждавшийся в войске, собрал в Грузии более четырех тысяч добровольцев, и он, Нерсес Аштаракеци, не мог остаться в стороне. Перед отъездом он исповедался прибывшему в Тифлис Галусту, рассказал о грехе, совершенном в порыве безумия, – безумия, что охватило его при встрече с Анаит в Ванкском соборе. Галуст отчитал своего питомца, но отпустил ему грех, не наложив епитимьи, и все же на душе у Нерсеса было тяжело.

Потом была осада Гянджи, где Нерсес Аштаракеци не знал ни минуты покоя. Он день и ночь сносился с жившими в крепости армянами, убеждая их оказывать помощь русским, ему некогда было думать о своих чувствах. Но когда все кончилось, когда последний защитник крепости мужественный Джавад-хан пал в бою вместе с сыном, а Гянджа, взятая армией Цицианова, была переименована в Елисаветполь (русское название Гянджи), угрызения совести вновь стали жечь огнем душу. Время постепенно сгладило боль воспоминаний, но теперь слова безумного старца вновь вызвали их из памяти. Голос Нерсеса дрогнул:

– Отец, ты отпустил мне грех, почему же теперь вновь напоминаешь….

Старый епископ неожиданно по-детски хихикнул и поднял кверху палец.

– Отпустил, потому что не знал.

– О чем, отец?

– Однажды совершенный грех порождает множество других грехов. Анаит, вернувшись в Карс, родила сына, но согрешила, солгав мужу, что это его ребенок.

Архиепископ оцепенел, чувствуя, как ужас ледяной рукой сжимает сердце.

– Отец, как ты можешь это знать?

На миг принесла облегчение мысль, что старик, подобно многим безумцам, сочиняет небылицы, но взгляд Галуста светился глубокой житейской мудростью, и голос его внезапно окреп:

– Мальчик родился на Пасху, спустя девять месяцев. Багдасар назвал его Гайком в честь своего отца, не зная, что…. И теперь Гайк учится в школе Эчмиадзина. Он ухаживает за мной, когда приходит его очередь. Читает мне, умывает, водит на прогулку. Когда у меня ясная голова, я с ним разговариваю. Однажды я узнал, что мать его не любит. Нет, он не жаловался, однако старик вроде меня может многое понять из простого разговора. Но, главное, он необычайно похож на тебя. Всем – лицом, взглядом, манерами. Даже руки у него твои. А бровь… Точно также, как ты, он поднимает ее и изламывает. В монастыре привыкли, не замечают, но один из приехавших с тобой стражников имеет зоркий глаз, он приметил. Я сегодня это узнал.

– Кто?

– Гарник. Он стал болтать, что мальчик твой племянник.

Нерсес с досадой поморщился.

– Гарник известный болтун и фантазер, никто не верит его домыслам.

– Поверят, если увидят вас рядом. Никогда не беседуй с мальчиком при свидетелях, удали его из монастыря.

Неожиданно ослабев, Галуст обмяк и стал валиться набок. Нерсес бросился к нему, обхватив за плечи, уложил на кровать.

– Отец….

Старик с неожиданной силой стиснул его руку, зашептал – еле слышно, но напряженное ухо Нерсеса схватывало каждое слово:

– Гайк желает стать священником, ты должен этому помешать. Не допусти еще одного греха, он не должен быть рукоположен. Тебе известен закон нашей церкви: только рожденный от благочестивых родителей и непорочного ложа может принять сан.

Глаза епископа закрылись, он уснул. Нерсес подождал немного, но старик молчал, лишь ровное дыхание его нарушало тишину. Наконец Нерсес поднялся, заботливо укутал уснувшего Галуста одеялом, поцеловал его в лоб и вышел из кельи.

Утром Гургену, Назарету и Гайку велено было явиться к архиепископу. Нерсес по очереди призвал к себе каждого из них, сказал несколько одобрительных слов о трактатах Гургену и Назарету, теперь перед ним стоял Гайк. Незаметно оглядывая юношу, архиепископ ощущал странное чувство, теснившее его грудь. При облачении в праздничные одеяния перед торжественными богослужениями ему не раз приходилось видеть себя в зеркале, и теперь он не мог не согласиться со стариком Галустом – лицом мальчик был его молодой копией. И пальцы рук, действительно, имели ту же форму – тонкие, с удлиненными концами. Сомнений быть не могло.

«Прости меня, Анаит…»

Голос архиепископа звучал спокойно и строго:

– Я прочел твой трактат, сын мой, и в недоумении. Неужели ты действительно можешь думать, что армянам достаточно признать всеобщее равенство перед Богом, чтобы возродить свою страну?

Гайк покраснел.

– Я имел ввиду будущее государственное устройство нашей страны, Србазан хайр.

– Какой страны? Армении нет, на ее землях хозяйничают чужеземцы, единственная надежда наша на Россию. Но в России единовластно царствует император Александр, сословные различия в ней огромны. Так неужели ты думаешь, что русские помогут народу, проникнутому столь чуждыми ей идеями равенства? Что русский император захочет возрождения страны со столь чуждым России государственным устройством?

Архиепископ внимательно смотрел на смущенно переминавшегося с ноги на ногу ученика. Гайк вскинул голову, глаза его сверкнули.

– Разве армяне сами не могут освободить свою землю, Србазан хайр? Будь мелики Карабаха едины в своей борьбе, они давно добились бы победы. Ведь одолел же Давид-бек из Сюника во много раз превосходящую его армию противника!

«И я в молодости был также горяч»

– Те времена прошли, – голос Нерсеса стал еще строже, – безоружным, разбросанным по всей Азии армянам не справиться с могучими армиями Ирана и Османской империи. Запомни: только русские помогут нам освободиться. Они принимают к себе гонимых армян, позволяют возводить армянские храмы и открывать школы для армянских детей. И, главное, они не покушаются на нашу веру, ибо мы единоверцы. Ты согласен со мной?

Гайк опустил голову. Почтение, которое внушал ему мудрый и почитаемый всеми Нерсес Аштаракеци, не позволяло пускаться в спор. Все же он честно ответил:

– Прошу прощения, Србазан хайр, не во всем согласен. Возможно, причина этого в моих скудных познаниях, мне предстоит еще многое изучить, прежде чем я познаю истину.

Нерсес усмехнулся – что ж, мальчик честен и неглуп. Он вновь задумчиво оглядел Гайка и незаметно вздохнул. Кто мог знать, какие еще подводные камни уготовила им судьба? Ему, Нерсесу Аштаракеци, и этому юноше, в грехе зачатому.

– Какую истину ты стремишься познать, сын мой?

Юноша поднял на него удивленные глаза.

– Истину христианского учения, Србазан хайр. Мое заветное желание – быть священником, как мой отец. Но ведь тогда передо мной встанет задача научить людей отличать правду от лжи, отделять зерна от плевел. Как же я смогу это делать, если сам поначалу во всем не разберусь?

– Значит, ты желаешь служить делу Господа нашего?

– Всей душой, Србазан хайр!

– А если служение Богу и вере армянской заставит тебя отказаться от твоего заветного желания?

Растерянно глядя на архиепископа, Гайк не сразу понял, о чем тот говорит.

– Если… что ж, если потребуется, я откажусь, Србазан хайр.

Поднявшись, Нерсес прошелся по кабинету. Гайк, замерев, почтительно молчал.

– Ты поедешь в Тебриз, – отрывисто проговорил архиепископ, – в окружении шахзаде Аббас-Мирзы много армян. Постараешься сблизиться с кем-нибудь из них, мне нужно точно знать, что замышляет шахзаде против Эчмиадзина, намерен ли он перенести Святой Престол в Маку. Ибо если так, то это нанесет непоправимый удар нашей вере.

Глаза Гайка вспыхнули юношеским восторгом, он даже чуть подался вперед.

– Я…. Клянусь, я сделаю, что смогу, Србазан хайр!

– Никто не должен заподозрить, что ты послан мной, – сурово продолжал Нерсес, – все, даже здесь, в монастыре, должны думать, что ты сбежал, украв лошадь. Так ты будешь говорить всем в Тебризе.

– Я?! Украв?! – Гайк с трудом проглотил вставший в горле ком. – Но… потом мне можно будет открыть истину и оправдаться?

– Когда «потом»? В глазах всех ты должен будешь выглядеть бесшабашным мальчишкой. Мальчишкой, который разочаровался в своем призвании и решил искать новой жизни. Иначе в Тебризе тебе не поверят.

– Как я смогу быть рукоположен в сан, считаясь вором и беглецом?

– Ты не будешь рукоположен, – жестко проговорил архиепископ, пронизывая его взглядом, – но ты послужишь нашей вере.

Закусив губу, чтобы она не дрожала, Гайк отвел глаза.

– Хорошо, – осевшим голосом пробормотал он, – только… только мне нужно сообщить моим родителям, что я… что я не вор.

Нерсес отрицательно покачал головой, тон его стал ледяным.

– Нет. Никто не должен знать, даже твои родители. Так надо, ты понял?

Голова Гайка поникла, он судорожно вздохнул и кивнул:

– Да, Србазан хайр.

– Прекрасно. А теперь слушай внимательно. Сейчас я прикажу запереть тебя в келье в назидание другим, сказав, что ты возмутил меня, осмелившись читать книги Шаамиряна, Баграмяна и Овсепа Эмина, запрещенные Святейшим католикосом Симеоном Ереванци. Ночью ты сбежишь. С тобой поедет сопровождавший меня из Тифлиса ополченец Серо. Он смышлен и мне верен, прислушивайся к его советам. Серо родился в Тифлисе и прекрасно говорит по-русски, я велел ему в пути обучать тебя русскому языку, тебе это пригодится, – голос Нерсеса неожиданно смягчился, – а теперь подойди, сын мой, я тебя благословлю.

С трудом сознавая, что происходит, Гайк приблизился к архиепископу и опустился перед ним на колени.

В тот год весна в Карсе выдалась холодной, но возвращавшийся после службы из церкви Багдасар был поглощен своими мыслями и не замечал пронизывающего до костей ветра. Его тревожило, что с наступлением весны число учеников в школе сильно уменьшилось. Родителей нельзя винить – в горячую пору в хозяйстве на счету каждая пара рук, однако большинство детей, возвращаясь в школу после долгого перерыва, многое забывали. Он не заметил, как добрался до дома и, открыв дверь, из-за завывания ветра за спиной не сразу понял, что говорит встретившая его на пороге Анаит:

– Закрывай скорей дверь Багдасар, не впускай холод. Великая радость посетила наш дом, из Вагаршапата приехал Егиш!

Так полагалось говорить, и губы Анаит кривились в улыбке, но во взгляде ее особой радости не было – младшего брата мужа она недолюбливала. Егиш, монах монастыря святого Эчмиадзина, заключил Багдасара в объятия, стиснув его так, что священник охнул – младший брат был на голову выше и в полтора раза шире в плечах.

– Кости переломаешь, ай, бала! Забыл, что уже вырос?

Расцеловав брата, Багдасар отстранил его и оглянулся – жена уже ушла на кухню.

– Садись, Егиш, садись, рассказывай. Как мальчики?

Лицо Егиша неожиданно стало серьезным. Оглянувшись и убедившись, что Анаит не слышит, он вытащил из кармана письмо:

– Прочти, брат, это от вардапета Ваана. Анаит я пока ничего не сказал.

Багдасар вытащил из кармана очки, которые приобрел еще во время своей поездки в Константинополь. С недавнего времени зрение его значительно ухудшилось, даже в очках он теперь видел не так хорошо, как несколько лет назад, и читал, далеко отодвигая текст. Из-за этого ему поначалу показалось, что он неправильно понял смысл послания.

– Я не пойму, о чем пишет вардапет? Какая лошадь?

– Брат, – Егиш смущенно почесал затылок, – Гайк бежал из Эчмиадзина.

– Что?! – Багдасар выронил письмо, которое Егиш поспешно подобрал. – Гайк бежал из Эчмиадзина? Не верю! Зачем ему было бежать, разве монастырь тюрьма? Я отвез его в монастырскую школу, ибо он мечтал получить духовное образование. Если его желания изменились, он мог мне написать, и я бы тотчас же забрал его оттуда. Что ты не договариваешь, Егиш?

– Брат, мне трудно объяснить, я плохо все понял, ты знаешь, я от природы не так умен, как ты. В обитель прибыл архиепископ Нерсес, чтобы защитить нас от Ереванского хана. И он разгневался на Гайка – сказали из-за того, что ему не понравился трактат. Не знаю почему, это для меня сложно. И архиепископ в наказание велел Гайку не выходить из его кельи, а Гайк ночью вывел из конюшни лошадь и уехал. Когда доложили архиепископу, он сказал… Погоди, как он сказал? Воровство – грех, а украсть у монастыря – грех вдвойне. И правда – ведь лошадь тридцать серебряных монет стоит. И теперь я от стыда, что мой племянник вор, ни на кого не могу смотреть.

Багдасар не успел произнести ни слова – послышался грохот, и дверь распахнулась. На пороге над валявшимся на полу подносом и разбитыми тарелками стояла Анаит, лицо ее пылало.

– Кто называет моего сына вором? – звонко спросила она. – Архиепископ Нерсес Аштаракеци? И ты, брат моего мужа, смеешь повторять его слова?

Лицо Егиша побагровело, он беспомощно посмотрел на молчавшего брата и втянул голову в плечи.

– Сестра, я… я…

Не слушая его, Анаит повернулась и выбежала из комнаты. Старая Нур и Леда, пошептавшись, собрали осколки тарелок, принесли новую еду. Утром Анаит подала Егишу запечатанное воском послание.

– Отдашь в руки архиепископу Нерсесу Аштаракеци и только ему одному. Понял?

Егиш взял конверт, повертел его в руках и со вздохом кивнул.

– Да, сестра, – кротко ответил он.

Усердно погоняя мула, делая короткие передышки, он к вечеру добрался до Эчмиадзина и, войдя в кабинет работавшего Нерсеса, с поклоном положил перед ним письмо. Архиепископ взглянул на конверт и перевел взгляд на смущенного Егиша. Он узнал несуразного и глуповатого родственника мужа Анаит, которого вардапет Ваан отправил в Карс сообщить о побеге Гайка.

– Хорошо.

Егиш еще раз поклонился и вышел. Оставшись один, Нерсес разорвал конверт. Оттуда выпали тридцать серебряных монет, засушенная роза и пожелтевший клочок бумаги, на котором тридцать лет назад он сам написал «Прощай».

Письмо Анаит было коротким:

«Пусть монастырь купит себе другую лошадь, и да будет проклят тот, кто назовет моего сына вором.

Анаит, дочь священника Джалала, жена священника Багдасара, сына тер Микаэла»

Выронив записку, архиепископ закрыл глаза.