Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен. Книга вторая: Прекрасная Эрикназ - Галина Тер-Микаэлян - Страница 3

Переправившись через реку вброд, Гайк и Серо вдоль левого берега направили коней к устью – туда, где Раздан впадает в бурлящий по весне Аракс. Они провели в седле остаток ночи и утро следующего дня, делая короткие остановки лишь для того, чтобы дать лошадям отдых. Ближе к полудню Серо предложил сделать привал, чтобы подкрепиться. Гайк равнодушно кивнул. Есть ему не хотелось, но при виде завернутого в лаваш куска брынзы, который протянул Серо, неожиданно пробудился аппетит. Прежде, чем приняться за еду, он произнес слова молитвы. Покосившись на него, Серо смутился и, опустив уже поднесенный ко рту лаваш, последовал его примеру.

Пока ели, Гайк незаметно изучал своего спутника. Ростом Серо был пониже него, но шире в плечах, русоволос и глаза, как большинство светлых армян, имел серовато-зеленые. Они случайно встретились взглядами, и ополченец добродушно улыбнулся, а Гайку стало неловко.

– Ты давно состоишь при светлейшем Нерсесе, Серо? – спросил он, чтобы скрыть смущение.

– С прошлой персидской войны, – отряхивая крошки с усов, важно ответил тот.

Со времени окончания последней войны русских с персами и заключения Гюлистанского мира прошло почти десять лет, поэтому Гайк не мог скрыть удивления:

– Сколько же тебе было лет?

– Четырнадцать. Трудный тогда выдался год – хлеба не хватало, зимой восстали кахетинцы, потом царевич Александр, сын царя Ираклия, пшавов и хевсуров против русских поднял, а летом Аббас-Мирза снова начал войну – занял Талышское ханство и Ленкорань. Шах послов в Тифлис прислал – требовал Грузию отдать. Главнокомандующий Ртищев, старый и трусливый, узнал, что Наполеон вошел в Россию, и помощи ему из Петербурга не будет. Он умолял Аббас-Мирзу о перемирии, но тот не соглашался – людей у персов было в десять раз больше, чем у Ртищева, и Аббас-Мирза думал, что сумеет прогнать русских с Кавказа раз и навсегда. Но генерал Котляревский не захотел терпеть унижений, он сказал Ртищеву: я сам поведу людей в бой. Тифлис кипел, из Эчмиадзина прибыл светлейший Нерсес и призвал армян записываться в ополчение. Он говорил: русские наши братья по вере, пусть каждый, кто в силах держать оружие, в тяжелый час придет им на помощь. Я тоже записался, даже тринадцатилетние приходили записываться, хотя приказано было малолетних не брать.

Гайк слушал, широко раскрыв глаза, как завороженный, – до сей поры все известное ему о воинских подвигах, было почерпнуто из книг и рукописей.

– Полторы тысячи лет назад во время Аварайрской битвы под началом спарапета Вардана Мамиконяна, – вдохновенно проговорил он, – даже женщины и малые дети взяли в руки оружие.

Вано расстелил на земле бурку и, растянувшись на ней, подложив руку под голову.

– Ты читал старинные книги, Гайк, – сказал он, – что там пишут, правду ли рассказывают, будто по велению Бога река Зангмар неожиданно вышла из берегов, и это помогло Мамиконяну одержать победу над персами?

Гайк сообразил, что его спутник имеет весьма смутное представление о событиях полуторатысячелетней давности.

– В день Аварайрской битвы река Зангмар действительно вышла из берегов из-за весеннего половодья, – сказал он, – но это не помогло Мамиконяну, он не одержал победу, а был разбит.

– Разбит! – удивился Серо. – А в народе рассказывают по-другому. Говорят, что Вардан Мамиконян был непобедим.

– Он потерпел поражение, потому что Васак Сюни и часть нахараров предали свой народ и перешли на сторону персов, – объяснил Гайк, – а село Аварайр оказалось ловушкой, в которую персы заманили армянское войско. Но гибель Мамиконяна оказалась не напрасной – напуганный силой армян шах Йездиргерд не посмел больше посягать на нашу христианскую веру.

Серо огорченно вздохнул.

– Жаль, я-то всегда думал, что Мамиконян одержал победу. Но раз так пишут в книгах…

Гайк горячо возразил:

– Любая битва за веру и свободу приносит славу, пусть даже воин потерпит поражение! Расскажи мне, как ты сражался, Серо, это ведь тоже была битва за веру и свободу.

Разморенный жарой и сытной едой, Серо поначалу хотел поспать, но был польщен восхищением Гайка и, прогнав сонливость, стал рассказывать:

– Котляревский повел армию к Асландузскому броду, и с ним шло армянское ополчение, а светлейший Нерсес нас сопровождал и благословил на бой. Мы подошли и увидели красный шатер Аббас-Мирзы – он уже стоял у брода со всей своей армией, поджидал нас и готовился с утра нас атаковать. Только мы не стали ждать рассвета, с трех сторон ворвались в его лагерь и подожгли обоз. Пальба, бочки с порохом рвутся, сарбазы (персидские пехотинцы) от страха разбежались – не знали, что нас так мало. Мы захватили у персов всю артиллерию – одиннадцать английских пушек. Аббас-Мирза бежал – решил, что к нам из Петербурга подкрепление прислали, и большая армия русских идет. Вот так и победили.

Зевнув на этом месте, Серо хотел закрыть глаза, но Гайк с жадным интересом девятнадцатилетнего юноши, впервые встретившего участника реальной битвы, продолжал расспрашивать:

– А потом? Что было потом?

Серо задумался, глядя в небо чуть прищуренными зеленоватыми глазами и вспоминая минувшие бои.

– Потом освободили Талышинское ханство. Почти без боя. В Ленкорани Котляревский решил закрепиться, но там меня в первый же день в грудь навылет ранили, не увидел, как наши войска в крепость ворвались. А Котляревского в голову ранило. Жив остался, но почти ослеп, и рана тяжелая. Говорят, мозг можно видеть.

– Мозг! – в ужасе воскликнул Гайк. – Как же он живет?

– Муки терпит нестерпимые. Я сам был тяжело ранен, едва не умер, но после того, как Нерсес отслужил литургию Святого Георгия, быстро поправился. Не пойму, почему молитвы не помогли генералу – ведь в Ванкском соборе, когда звонили колокола в честь победы, многие молили Господа вернуть здоровье Котляревскому. И все напрасно. Почему? Объясни, ведь ты изучал науки.

– Потому, возможно, что твои раны были легче, – неуверенно заметил смущенный Гайк, – но если такова воля Божья, мы должны это принять, – перекрестившись, он приложил руку к груди, однако Серо упрямо качнул головой:

– За победу при Асландузе и взятие Ленкорани русский царь осыпал наградами трусливого Ржевского. Почему Бог допускает подобные несправедливости?

– Нам на земле не видно того, что доступно взору Всевышнего, поэтому нашему разуму не все дано постичь, – вздохнул Гайк, – а что ты делал потом, когда оправился от ран?

– Мать моя уверилась в силе молитв и просила светлейшего Нерсеса помочь мне изучить науки, чтобы стать священником. По ее желанию я отправился в Эчмиадзин, но учился в духовной школе совсем недолго – быстро понял, что быть священником не по мне.

– Почему?

Серо добродушно засмеялся и махнул рукой.

– Не могу сидеть с книгами и пером писать, скука меня берет невыносимая. Читать еще кое-как научился, а пишу с трудом. И я сказал светлейшему Нерсесу: наверное, меня Бог создал, чтобы я не молитвами, а саблей святую нашу веру защищал. Он усмехнулся, но понял меня и не настаивал, а когда его утвердили архиепископом Тифлисским, я вместе с ним вернулся в Тифлис. И теперь, когда мы к Ереванскому хану отправлялись, мне сам Ермолов приказал светлейшего Нерсеса беречь.

Имя грозного наместника Кавказа еще сильней разожгло любопытство Гайка.

– Скажи, Серо, каков из себя Ермолов?

– Высок, бесстрашен, лицо, если надо, такое грозное сделает, что люди при одной беседе с ним дрожать начинают. Перед врагом заискивать не станет – не Ртищев. Когда послом в Иран ездил, сам шах перед ним дрожал и на все требования русских согласился, – неожиданно Серо рассмеялся, – говорят, шах показал Ермолову картину – на ней изображено, как персы побеждают, а русские в страхе бегут. Ермолов серьезно спросил: здесь, наверное, бой при Асландузе изображен, ваше шахское величество?

Гайк тоже засмеялся.

– А что ответил шах?

– Сделал вид, что не понял. У Ермолова язык острый, они со светлейшим Нерсесом любят поспорить и в остроумии посостязаться, но дружны. В Тифлисе Ермолова уважают, много сделал – прямые улицы прорубил, старые дома велел снести, новые строятся, как в Европе. Поначалу роптали, когда он велел старое армянское кладбище в площадь обратить, но светлейший Нерсес его поддержал – души покойников, сказал, давно в небеса отлетели, а Бог не одобряет, когда прах умерших живым повернуться не дает. Теперь вместо кладбища площадь, – в праздники там огни светят, музыка играет, песенники поют. Приедешь посмотришь, красавиц тифлисских увидишь.

Серо мечтательно поцокал языком.

– А у тебя… есть жена, Серо? – сказав это, Гайк отчего-то смутился.

Серо ухмыльнулся.

– Мать женить хочет, каждую девушку из соседок готова сосватать, но я сказал: пока на форштадт из старого дома не переселишься, не женюсь.

– Почему на форштадт? – не понял Гайк.

– Ермолов с самого начала велел старые городские стены разрушить и жителям, у кого дома ветхие, новые себе на форштадте строить. Уже многие переселились, а мать боится – все вспоминает, как лезгины на Тифлис набеги делали. Только разве теперь Ермолов такое допустит? Он не Ртищев, всех горцев в железный кулак зажал. Когда пять лет назад волнения начались, он к их ханам послов посылать и подарками улещивать не стал – в ту же зиму Мехтулинское ханство разгромил, а позже генерал Мадатов по его приказу всю Табасарань и весь Каракайдаг покорил. Слышал о генерале Мадатове?

– Имя знакомое, – неуверенно ответил Гайк.

– Э, дорогой, что за жизнь у тебя была в монастыре? Старинные книги читаешь, а про генерала Мадатова не слышал! Знаменитый человек, армянин. Ты про Сурхай-хана, наверное, тоже не слышал?

Гайк вспыхнул, уловив оттенок снисходительной насмешки в тоне собеседника, но сдержался.

– Наверное, я еще много чего в этой жизни не слышал, – ответил он таким нарочито ровным голосом, что Серо расхохотался.

– Да ты не обижайся, – добродушно сказал он, – теперь вокруг тебя будет другая жизнь, не книги. Сурхай-хан Кази-Кумухский был первым врагом русских, воевал с ними дольше, чем я на свете живу, над самим Цициановым победы одерживал. И только армянин Мадатов сумел его одолеть, впервые ввел русские войска в ханство Кази-Кумух.

Забыв об обиде, Гайк слушал с интересом.

– Мадатов убил Сурхай-хана?

Серо отрицательно покачал головой.

– Нет. Сурхай-хан сумел бежать и теперь живет в Иране, возможно даже, ты его встретишь в Тебризе, куда он тайно приезжает к Аббас-Мирзе. Кази-Кумух же присоединен к России, во главе ханства Ермолов поставил племянника Сурхай-хана, Аслан-бека. Аслан давно жаждал захватить владения дяди и с радостью присягнул на верность русскому императора. Лакцы, кумыки и лезгины на веки-вечные признали власть России над своей страной. Но есть, конечно, такие, которые никак не успокоятся, однако Ермолов непокорные аулы огнем выжигает.

Гайк вздрогнул.

– Выжигает?

– Чтобы не разбойничали, – невозмутимо пояснил Серо, – кого на месте не прикончат, тех в назидание другим в людном месте вешают. Горские женщины именем Ермолова детей пугают.

– Возможно, – нерешительно возразил Гайк, – горцам также тяжело, как было армянам, когда захватывали их земли и унижали их веру.

Серо равнодушно пожал плечами.

– Армяне разбоем не занимались, а мусульман Ермолов уважает, не велит их веру оскорблять. У него самого кебинные жены из мусульманок.

Потрясенный Гайк не поверил.

– Да разве такое дозволяется христианину?! Правду ли тебе сказали, Серо?

С губ Серо сорвался короткий смешок.

– Да и без того всем известно. Первая жена у него была Сюйду, оставила ему сына и ушла к себе в аул. Сейчас у него Тотай, вторая. Силой отнял ее у мужа, и теперь она живет в его доме. Когда у тебя власть, все дозволяется.

– Но как может светлейший Нерсес спокойно на это смотреть? – вспыхнув до корней волос, воскликнул Гайк. – Почему, если он питает дружеские чувства к генералу, не объяснит ему, что подобное есть оскорбление Бога и веры христианской?

Приподнявшись на локте, Серо снисходительно оглядел своего юного приятеля и неожиданно озорно ухмыльнулся.

– Можешь сам спросить об этом у светлейшего архиепископа Нерсеса, тебе это приличней, чем мне – он твой родственник по крови.

– Мой… родственник? – Гайк изумленно поднял бровь. – Почему ты решил?

Серо в свою очередь удивился его вопросу.

– Разве нет? Так Гарник сказал – стражник, что прибыл со мной в свите архиепископа. Конечно, Гарник любит про все сказки сочинять, но вы с архиепископом и вправду схожи, поэтому мы поверили, – он внимательно вгляделся в лицо Гайка, и ухмылка его стала еще шире, – смотри-ка, даже бровь ты, совсем как он, поднимаешь! Давай теперь поспим, а как жара спадет, так и поедем.

Повернувшись на бок и подложив под голову шапку, Серо сразу же уснул. Гайк, слегка ошарашенный его словами, немного поворочался, припоминая всех родственников с материнской и отцовской стороны, но в конце концов последовал примеру своего спутника. Однако вскоре сон его стал беспокойным – высоко поднявшееся солнце не по-весеннему жарко нагрело воздух, и Гайку приснился пылающий аул непокорных горцев, преданный огню по приказу Ермолова.

Весеннее половодье затруднило переправу через Веди, в другое время года неглубокую и узкую. Отыскав брод, путники перебрались через бурлящий поток, и еще не успело горячее солнце высушить их мокрую одежду, как они увидели впереди дома и услышали лай собак.

В армянском селении Давалу Серо и Гайка приняли, как дорогих гостей – по одежде Гайка их сочли посланцами Эчмиадзина. Все мужчины здесь от мала до велика были вооружены, что удивило Гайка, выросшего в турецком Карсе, где иметь оружие армянину запрещалось. Широкоплечий давалинец, похлопав себя по висевшему на боку кинжалу, с гордостью пояснил:

– Курды-джалалцы каждый год с гор спускаются, из селений стада уводят. Смотрите, чтобы на лошадей ваших не позарились, как поедете, скажу молодым, чтобы проводили. Давалинцев разбойники никогда не трогают – уважают. Даже мимо Давалу боятся проходить – знают, что украденное отберем и вернем хозяевам.

Лошади в тех краях стоили баснословно дорого, и Серо с Гайком не решились пренебречь предложением гостеприимных давалинцев. Их проводили до границ Нахичеванского ханства, куда, по словам селян, разбойники не смели соваться, ибо правящая ханская династия Кенгерли поддерживала строгий порядок в своих владениях. Поблагодарив провожатых, путешественники направились к Нахичевани. Гайк, не в силах сдержать нетерпения, постоянно обгонял Серо, тот сердился:

– Куда гонишь?

– Хочу поскорей увидеть Нахичевань! Слышал ли ты, что по преданию этот город основан самим Ноем? – Гайк чуть придержал коня и повернул к своему товарищу раскрасневшееся от возбуждения лицо. – Крепость Нахичевань упоминается в трудах Мовсеса Хоренаци о Тигране Великом, а Павстос Бузанд (армянский историк) писал, что один из евреев, вывезенных Тиграном из Палестины, был врачом и соорудил в нахичеванской бане цирюльню, где излечивал абсолютно все болезни.

Серо, вспомнив рассказ родственника Аршака о нахичеванских банях с целебной минеральной водой, неожиданно испытал горячее желание попариться.

– Мой родственник Аршак в Нахичевань ездил, бани хвалил, – лицо его приняло мечтательное выражение, он даже причмокнул языком, – еще говорил, что в Нахичевани базар хороший, лавки от товара ломятся.

Вопреки ожиданиям, Нахичевань встретила их скорбной тишиной и молчанием. Встретившийся на дороге старик указал им духан, где можно было недорого перекусить, а на вопрос Серо о столь странном затишье ответил, что в городе объявлен траур по случаю смерти старого правителя Келб-Али-хана. Умер хан по возвращении из хаджа, что почиталось мусульманами, как особая милость Всевышнего. Чтобы почтить память отца, отмеченного самим Аллахом, его сын Эхсан-хан распорядился на две недели закрыть все торговые лавки, мастерские, базары и даже бани.

– Хан может две недели не пировать и не охотиться, а нам-то каково? У нас с сыном мастерская, седла делаем. Две недели не работать, товар не продавать – полное разорение, – не утерпев, в порыве отчаяния излил душу старик, но тут же опасливо оглянулся, махнул рукой и побрел дальше.

Народу на узких кривых улицах было немного, и вид у людей был невеселый – очевидно двухнедельный траур нес убыток не только недавнему собеседнику Серо и Гайка. Никто не смеялся, не разговаривал громко, в воздухе стояли заунывные причитания, откуда-то донесся детский плач, с башни мечети послышался крик муэдзина, призвавшего правоверных к молитве.

В духане Серо и Гайк заказали себе сациви с вином. Здесь было более шумно, чем на улице, сидевший поодаль от них богато одетый и важный с виду молодой купец-армянин говорил человеку со светлыми волосами и узким лицом, похожим на лисью мордочку:

– Нет, ага, на этой цене мы не сговоримся. У меня только кашанских тканей и иездской парчи на тысячу туманов, а ведь я везу еще рис, медную посуду, табак, кошениль.

– Подумай, ага Месроп, две недели тебе платить охранникам, стерегущим товар. Мулов и верблюдов нужно все это время кормить, твои люди тоже есть захотят, а за ожидание потребуют жалование им увеличить.

– Я ждать не стану, – насупившись буркнул купец Месроп, – раз в Нахичевани торговать теперь нельзя, поведу караван в Тебриз.

– В Тебризе базары ломятся, там и гилянский шелк, и из Индии товары, там тебе на кашанские ткани, и иездскую парчу цену в два если не в три раза собьют, ничего не выгадаешь. А так тысяча туманов запросто в карман ляжет, избавишься от товара и нынче же налегке домой к молодой жене. Чем плохо?

Голос светловолосого стал вкрадчив и почти отечески ласков. Молодой купец сильно покраснел, но, тем не менее, упрямо мотнул головой:

– За тысячу туманов товар не продам.

– Спрошу у хозяина, – светловолосый с улыбкой повернулся к сидевшему с ними за столом сухопарому мужчине и сказал по-французски: – Решайте, капитан Уиллок, за тысячу от не отдаст, накиньте еще пару сотен.

Не поняв смысла сказанного, Гайк растерянно оглянулся, но кроме него никто в духане французского не знал и светловолосого не понял. Пока он пытался осмыслить услышанное, сухопарый, досадливо морщась, говорил:

– Сотню. Объясните ему, месье Клюге, еще раз, что я делаю ему одолжение.

– Вряд ли он согласится на сотню, капитан, армяне народ упрямый. Нужно спешить, пока будем спорить, станет известно, что сегодня-завтра прибудет Керим-хан, и тогда траур закончится. Сами понимаете, если лавки откроются, а на базарах начнут торговать…

Капитан сдвинул брови, подумал и кинул головой:

– Хорошо, двести.

Гайк оглянулся, на своего спутника, но в это время хозяин поставил перед ними миски с горячим сациви. Оба они проголодались в дороге, и ясно было, что Серо в этот момент не до беседы незнакомцев. Гайк тоже принялся за еду, поглядывая на соседний стол, а Клюге меж тем с добродушным видом уже говорил Месропу на местном тюркском наречии:

– Уговорил хозяина, – он заговорщически подмигнул, – тысячу двести туманов согласен заплатить.

Купец все еще колебался.

– Да что он будет делать с товаром?

Светловолосый развел руками.

– Нам-то что за дело! Ты, ага Месроп, без всяких хлопот избавишься от товара и получишь свои деньги, чем плохо? Я ведь не ради себя, из уважения к твоему почтенному отцу стараюсь.

– Ну, хорошо, я…

– Нет! – закричал Гайк, отталкивая тарелку и вскакивая с места. – Не соглашайся, ага, эти двое хотят тебя надуть. Они сказали… они сказали, скоро прибудет Керим-хан, и траур закончится.

Светловолосый вскочил и, с угрожающим видом глядя на Гайка, схватился за висевший на поясе кинжал, однако Серо, ничего еще не понявший, но инстинктом почувствовавший опасность, уже был на ногах. Плечом к плечу встав рядом с Гайком, он погладил небольшую саблю, и светловолосый не решился вытащить оружие. Кроме того, слова Гайка немедленно привлекли внимание сидевших в духане людей.

– Что ты сказал, молодой ага, Керим-хан прибывает? – прохрипел, тряся головой, пожилой персиянин

– Это не я, это…

Гайк растерянно огляделся, но светловолосый и его приятель словно сквозь землю провалились. Духанщик тоже обратил взгляд в ту сторону, где они прежде сидели, и возмущенно завопил:

– Не заплатили! – он бросился к Месропу. – Ты с ними сидел, ты и заплатишь.

– Еще чего! – огрызнулся купец, еще не оправившийся от испытанного потрясения.

Духанщик пытался было поспорить, но слова его заглушил поднявшийся шум:

– Керим-хан приезжает?

– Когда?

– Расскажи, что ты знаешь о Керим-хане, молодой ага.

Все глаза были прикованы к Гайку.

– Да ничего я не знаю, – испуганно пролепетал он, – не знаю даже, кто такой Керим-хан, слышал только, что эти двое друг другу говорили. Они говорили по-французски, а я понимаю этот язык.

– Повтори, что они говорили, – густым басом потребовал огромный детина в одежде мастерового.

Гайк дважды почти дословно пересказал подслушанную им беседу, и еще раз попытался объяснить, что ему во всем этом абсолютно ничего не понятно. Ясно стало только, что почтенного агу – кивок в сторону купца Месропа – хотят бессовестно обмануть, поэтому он и вмешался. Наконец окружающие оставили его в покое. Месроп, спросив разрешения, подсел к Серо и Гайку.

– Скажите, уважаемые, кого мне благодарить за избавление от обманщиков? Хозяин, принеси вина, это мои гости, я угощаю! – крикнул он духанщику.

– Достопочтенный ага, – степенно проговорил Серо, – мы в Нахичевани чужие, сегодня приехали и сегодня уезжаем. Меня зовут Серо Кичикян, я из Тифлиса, не раз бывал в боях. Это Гайк, ученик школы Святого Эчмиадзина. А теперь скажи, кого мы должны благодарить за угощение.

Хозяин поставил перед ними кувшин с вином. Месроп опорожнил свою чашу, плеснул еще.

– Меня зовут Месроп Хачикян, семья моя веками проживала в Джульфе и считалась одной из самых знатных. Двести с лишним лет назад мой предок Хачик принимал у себя в доме самого шаха Аббаса, посетившего наш город.

– Я читал об этом! – воскликнул Гайк, придя в восторг от того, что встретился с человеком, каким-то образом причастным к событиям, описанным историком Аракелом Даврижеци. – Шах тогда получил от джульфинцев множество дорогих подарков и золота, но воспылал завистью к их богатству. Уйдя из города, он велел своим военачальникам переселить всех жителей Джульфы в Исфахан, а дома их сжечь. По повелению шаха Тахмасп-Кули-бек явился в Джульфу и пригрозил жителям предать их жестокой и мучительной смерти, если они в течение трех дней не покинут город и не двинутся в страну персов. Расскажи, ага Месроп, что же произошло с твоей семьей?

– Я вижу, ты очень ученый, молодой ага, – с уважением проговорил купец, – моя семья, как и остальные армяне, покинула Джульфу. В память о покинутой родине изгнанники построили близ Исфахана город Новую Джульфу, и там мои предки вновь сумели разбогатеть. Они торговали с Индией и Китаем, но сорок лет назад, когда расширилась торговля с Тифлисом и Астраханью, мой прадед послал своего сына, моего деда, в некогда разоренную шахом Джульфу и велел ему там обосноваться. Нелегко на первых порах пришлось моему деду – прошло больше ста лет, но город все еще был пустынен, на месте сожженных домов лежал пепел.

Купец тяжело вздохнул. Взволнованный Гайк процитировал Даврижеци:

– «Священники взяли ключи от церкви, называемой Верхний Катан, и, когда вышли за городские ворота, остановились перед церковью, во имя Богородицы выстроенной. Множество христиан, которые тоже принесли ключи от домов своих, подойдя, примкнули к священникам, и все вместе подняли горестный крик, и с сердцем, разрывающимся на части, и глазами, полными слез, стенали, и плакали, и громко взывали к Богородице, и говорили: „О святая Богородица, тебе вверяем мы ключи от святой церкви и домов наших; верни, нас из чужбины, куда угоняют нас“. И, молвив это, бросили ключи в реку. Так плакали они и причитали много часов подряд, а потом пустились снова в путь»

Лицо Гайка сияло, и даже Серо, до сих пор с некоторым превосходством смотревший на «книжного червя», ощутил к нему уважение. Месроп кивнул:

– Ты прав, молодой ученый ага! Правду говорят, что в Святом Эчмиадзине учат мудрости. Деда помню, он умер, когда мне было десять. Рассказывал, что в Новой Джульфе есть предание о брошенных в воду ключах, за которыми должны вернуться. Только почти никто не вернулся, всего несколько армянских семей жили в Джульфе, когда туда приехал мой дед. Нахичеванский хан, узнав, с какой целью он приехал, обрадовался, обещал покровительство и дал торговые привилегии на пять лет. Все правители встречают армян приветливо, ибо никто не может наладить торговлю, как они. Дед мой построил большой дом, женился. Мой отец и я родились уже в Джульфе, но семья наша постоянно поддерживает связь с родными из Новой Джульфы. После смерти деда вся торговля с Ереванским ханством и Россией идет через нас. Недавно и я женился.

В этом месте своего рассказа Месроп, сбившись, неожиданно покраснел, и видно стало, что он еще очень молод – не старше Серо, может быть даже моложе. Гайк из вежливости сделал вид, что не замечает его смущения, а Серо преувеличенно торжественно проговорил:

– Прими наши поздравления, ага Месроп, пусть Бог пошлет тебе счастье. Надеюсь, твоя молодая жена теперь в добром здравии?

Месроп смутился еще больше.

– Да… Спасибо… да… ну… Теперь, когда я женат, отец решил, что пора мне самостоятельно водить караваны. Послал меня с товаром в Нахичевань. Не в Ереван и не в Тифлис, всего лишь в Нахичевань, – в голосе его прозвучало отчаяние, – а я… я едва не позволил проходимцам обманом завлечь меня в сети. Если бы не ученый молодой ага….

Купец виновато посмотрел на Гайка, и тот сочувственно улыбнулся:

– Ты не мог знать, ага, что замышляют эти люди, да и кто бы подозревал, что такая подлость возможна?

Серо скептически хмыкнул и покачал головой.

– Не слушай моего друга, ага Месроп, он еще слишком юн. Любая подлость возможна. Купец должен быть осторожен всегда и везде, потому что везет дорогой товар. А теперь расскажи нам, кто такой Керим-хан, почему его имя вызвало такое волнение.

– Керим-хан, – начал купец, – как и покойный Келб-Али-хан из рода Кенгерли и прежде правил в Нахичевани.

Из рассказа Месропа Серо и Гайк узнали, что ханы Келб-Али и Керим издавна враждовали, а за последние пятнадцать лет власть в Нахичеванском ханстве дважды переходила от одного к другому. Однако оба они покровительствовали торговле, поэтому отцу Месропа в сущности было безразлично, кто занимает ханский дворец. Лет за семь или восемь до описываемых событий Келб-Али-хан по повелению шахзаде Аббас-Мирзы в очередной раз сменил Керим-хана и с тех пор находился у власти. Однако годы шли, и Нахичеванский хан, чувствуя, что стареет, решил заключить мир со своим противником. Он предложил Керим-хану сочетать браком их детей – своего сына Эхсана с дочерью Керим-хана Батыр-Нисан-бегум.

Керим-хан берег дочь, как зеницу ока, ибо других детей не имел. Тем не менее, пришла пора выдавать ее замуж, а лучшего мужа, чем Эхсан, вряд ли можно было найти – во время войны с османами юноша проявил немалую отвагу, за что шахзаде Аббас-Мирза, осыпал его милостями, присвоил звание серхенга (полковника) и удостоил титула «хан». Ради столь выгодного брака для дочери Керим пошел на мировую, однако в брачном контракте оговорено было, что Батыр-Нисан станет единственной женой Эхсана, и сыновья ее в правах наследования будут стоять прежде других сыновей, рожденных от наложниц.

После этого ничто уже не нарушало мир и покой в Нахичевани, а когда старый Келб-Али-хан отправился совершать хадж, он передал дела ханства в руки своего сына Эхсана. Однако отважный воин оказался беспечным и легкомысленным правителем. Чтобы покрыть свое расточительство, он увеличил налоги, купечество и ремесленники терпели большие убытки. С надеждой ожидали возвращения Келб-Али-хана, но тот умер, и Эхсан, согласно завещанию отца, объявил себя правителем. И тут же наложил на жителей новое бремя – тягостный для ханства двухнедельный траур. Конечно, сын должен чтить память отца, но не разорять же город!

Вслух высказать неодобрения никто, конечно, не смел, но шли слухи, что и шахзаде Аббас-Мирза недоволен, ибо поступления в казну от Нахичевани существенно уменьшились. Говорили даже, что шахзаде желает сместить Эхсан-хана и передать власть его тестю Керим-хану. И теперь, благодаря Гайку, стало известно, что слухи верны.

– Кто знает, – глубокомысленно заметил Серо, – захочет ли молодой хан уступить место тестю, и не разгорится ли междоусобица.

– Если Керим-хан привезет фирман от шахзаде, Эхсан не посмеет противиться, к тому же, близкое родство не позволит ему выступить против тестя. Керим-хан тоже не захочет ссориться с мужем любимой дочери, возможно, пообещает Эхсану в будущем вернуть ему власть или с согласия шахзаде назвать его сыновей своими наследниками, ведь род Кенгерли испокон веков владел Нахичеванью.

– Если Керим-хан не лишен разума, то именно так он и поступит, – согласился Серо.

Опасливо оглянувшись, Месроп понизил голос:

– Если, конечно, ничто не нарушит согласия между тестем и зятем. Ходит слух, будто не все ладно между супругами. Уже третий год Батыр-Нисан замужем, но до сих пор не понесла дитя. Говорят, Эхсан-хан не посещает ложе супруги, а проводит все ночи с наложницей Зухрой, от которой у него есть сын. Дня не может прожить без этой красавицы, даже на охоту берет ее с собой.

Серо лукаво ухмыльнулся.

– Выходит, молодая ханша настолько страшна, что хан не решается к ней приблизиться?

Месроп покачал головой.

– Нет, моя жена и ее сестра воспитывались вместе с Батыр-Нисан, уверяют, что она хороша собой и приветлива.

– Может, красивая наложница заколдовала хана, такое бывает. У нас в Тифлисе колдунья Хварамзе живет, к ней даже княгини ходят – чтобы отвар для мужа дала от любовницы отвратить, – ухмыльнулся Серо, – еще купцы к ней ходят – она на успех в торговом деле заговор знает. Ты, ага Месроп, непременно сходи к ней, если в Тифлис наведаешься, она над Курой в Авлабари живет, ее каждый знает.

Гайк неодобрительно взглянул на приятеля, не без основания подозревая, что тот подшучивает над купцом. Во взгляде Серо действительно прыгали озорные искорки, и купец Месроп смутился.

– От собственной глупости никакой заговор не спасет, – отвернувшись, виновато пробурчал он.

Задумчиво глядя на него, Серо размышлял вслух:

– Узнали о приезде Керим-хана, решили дешево скупить товар, а через день, когда базары начнут работать, продать с выгодой. Это понятно. Только как и откуда они могли узнать? – он повернулся к товарищу. – Вспомни, Гайк, постарайся, они называли друг друга по именам?

Гайк шлепнул себя по лбу:

– Как я забыл! Того, что с лисиным лицом, его приятель звал «месье Клюге», а Клюге обращался к нему «капитан Уиллок».

– Капитан Уиллок, конечно! – Серо стукнул кулаком по столу. – В Тифлисе его считали английским шпионом. Был даже приказ о его аресте – за то, что подбивал солдат оставить службу и бежать в Иран к Самсон-хану. Но Уиллок вместе с дезертирами сумел скрыться.

Похоже, имя Самсон-хана Месропу было знакомо, потому что он кивнул, соглашаясь с Серо. Сам Гайк ни о дезертирах, ни о Самсон-хане никогда не слышал, но при купце расспрашивать не стал, лишь осторожно заметил:

– Действительно, Уиллок – английское имя.

Месроп с досадой нахмурился.

– Этот человек связан с Ост-Индской компанией, – сказал он, – как я сразу не понял! Они готовы на все, чтобы помешать нашей торговле и завалить Восток английскими товарами, и везде имеют глаза и уши, потому что шахзаде Аббас-Мирза к ним благоволит. Отец предупреждал меня соблюдать осторожность, а я….

– Не огорчайся, ага Месроп, все обошлось, – Серо поднялся, расправил плечи и с сожалением бросил взгляд на кувшин с недопитым вином, – благодарим за угощение, а теперь нам пора, иначе мы до вечера не доберемся до Джульфы.

Гайк последовал его примеру, Месроп тоже встал.

– Я провожу вас до границ города. Если вы собираетесь заночевать в Джульфе, прошу вас оказать мне честь и остановиться в нашем доме. Напишу короткую записку отцу, он будет счастлив вас принять и… у меня к вам просьба, – купец смущенно запнулся, – расскажите ему о том, что здесь произошло, не хочу доверять бумаге.

В городе еще царил траур. Миновав высокую башню и ворота с высокими колоннами, возведенные самим Тамерланом, они вскоре доехали до мечети. Здесь Серо и Гайк, придержали коней, поскольку внимание их привлек сидевший на ступенях дряхлый старик в чалме с длинной бородой. Он раскачивался из стороны в сторону и монотонным голосом рассказывал толпившимся вокруг него людям:

– Велик Аллах, и милостью своей оделяет лишь достойных! И разве не достоин был великодушный Келб-Али-хан великой милости?

Окружающие дружно закивали головами:

– Бисмиллах! Трижды достоин, отец!

– Вспомните, – говорил старик, – когда войска грозного шаха Ага-Магомет-хана заняли Нахичевань, наш благородный правитель Келб-Али-хан добровольно прибыл к шаху и отдал себя в его руки, чтобы спасти наш город.

Поскольку со времени нашествия на Нахичевань Ага-Магомет-хана прошло более четверти века, воспоминания об этом сохранились в памяти лишь у немногих слушателей, но, тем не менее, все хором подтвердили слова старика:

– Во славу Аллаха, отец, отдал!

– Велик Аллах! Грозный Ага-Магомет-хан велел выколоть глаза мужественному Келб-Али-хану. На грудь его положили тяжелую доску, и пять сарбазов уселись на нее, а когда глаза хана полезли из орбит, палач вырвал их особым инструментом.

Гайк побледнел. Ему хотелось поскорее отъехать подальше, он покосился на своих спутников, но их описание процедуры ослепления хана, похоже, ничуть не напугало. Лицо Серо выражало живой интерес, хотя у Месропа был несколько скучающий вид – по повелению Эхсан-хана в дни траура о подвигах его покойного отца должны были повествовать у каждой мечети. Толпившиеся вокруг старика люди наверняка, как и Месроп, не впервые внимали рассказчику, тем не менее, они сочли своим долгом выразить отношение к услышанному легким завыванием:

– Аллах, Аллах!

– Но и лишенный глаз, Келб-Али-хан сумел покрыть себя славой в боях в Ереване и у Мигри. Не раз враги хана бросали его в тюрьму и пытались убить, но каждый раз Аллах помогал ему спастись. Чтобы защитить народ Нахичевани от разорения, разве не жил наш хан в бедности, отдавая шаху свои доходы, полученные городом от торговли пшеницей и соли с Кульпинского промысла?

– Аллах видит, отец, отдавал!

Резкий крик прервал причитания старика.

– С дороги!

Толпа раздалась, пропустив отряд вооруженных всадников. Впереди отряда ехал пожилой хан в богатых одеждах, рядом с ним на великолепном коне изящно гарцевал красивый армянин.

– Керим-хан, – не скрывая радости, Месроп кивнул в сторону старика, – а армянин, что рядом с ним, Асри Баиндурян, секретарь и доверенное лицо Аббас-Мирзы. Если он сопровождает Керим-хана, значит, везет фирман. Как только Керим возьмет власть в свои руки, он отменит двухнедельный траур – даже по святым шейхам не стоит скорбеть более трех дней, если это во вред государству. Не будь тебя, молодой ученый ага, я сейчас проклинал бы себя за совершенную глупость!

На прощание он крепко обнял Гайка, стиснул руку Серо и вручил им записку к отцу, в которой просил принять своих новых друзей, как самых дорогих гостей и выслушать их рассказ.

Внешне Месроп походил на своего отца, хотя Левон Хачикян был дородней, держался более величественно и движения имел менее порывистые. Он прочел короткое послание сына, но, как велят обычаи восточного гостеприимства, не стал задавать никаких вопросов, пока гости не умылись и не насытились. Чувствовалось, что двум младшим сыновьям Хачикянов, Гагику и Ишхану, не терпится узнать новости о брате, но под грозным взглядом отца они вели себя тише воды ниже травы. Жена Месропа Цахик и его сестры – маленькая Айкун и гостившая у родителей замужняя Назени – помогали служанкам накрывать на стол, беспрекословно подчиняясь матери. Госпожа Воскеат командовала своим маленьким королевством не словами, а кивками, взглядами и движениями рук. Глядя на нее Гайк неожиданно вспомнил мать и то время, когда старшие сестры еще жили в семье. Мать! Сердце его пронзила острая боль – почему? Почему мама Анаит всегда смотрела на него таким взглядом, словно он в чем-то виноват?

Служанки принесли им воды для умывания и полотенца из тонкой расшитой ткани. Госпожа Воскеат, ласково улыбаясь им, вежливо говорила:

– Прошу к столу, дорогие гости.

В голосе ее, как и во взглядах мальчишек, чуткое ухо Гайка улавливало с трудом сдерживаемое желание поскорей узнать новости о сыне. Юная Цахик тоже время от времени вскидывала длинные ресницы, нетерпеливо глядя в сторону гостей. Острый взгляд Серо отметил, что жена Месропа красива, а тоненькая фигурка ее уже слегка округлилась.

«Недаром, – весело подумал он, – купец каждый раз становится краснее вареного рака, когда говорит о жене»

После того, как Гайк с Серо насытились, Левон пригласил их к себе в кабинет. Госпожа Воскеат, отдав распоряжение дочерям и слугам, вошла следом – ясно было, что в доме Хачикянов между хозяином и хозяйкой нет секретов. Серо, как старший, сам поведал о том, что Месроп не решился доверить бумаге. Увлекшись и разгорячившись, он начал жестикулировать, изредка обращался за подтверждением к Гайку, и тот равнодушно кивал, но сам вступал в разговор редко. Госпожа Воскеат изумленно посмотрела на мужа:

– Уиллок? Вильям Уиллок?

Левон отрицательно покачал головой:

– Скорее, один из его братьев, Генри или Джордж. Нет разницы, все они издавна пытаются нам вредить. Одно хорошо, теперь Месроп научится отличать врага от друга. Так Керим-хан в Нахичевани? Радостно это слышать, у меня с ним добрые отношения. Покойный Келб-Али-хан тоже неплохо ко мне относился, но его сын Эхсан порою ведет себя неразумно, хотя он добрый юноша.

– Не очень добрый, судя по тому, как ведет себя с женой, – начала было госпожа Воскеат, но муж остановил ее взглядом.

– Это семейные дела, видите ли, – заскрипев стулом, купец повернулся к гостям всем своим массивным корпусом, – жена Эхсан-хана, Батыр-Нисан-бегум, и моя невестка Цахик дружны с детства, обе получили в Тебризе то, что называют европейским воспитанием. Они изредка переписываются, и Батыр-Нисан постоянно жалуется на мужа. Но какая жена будет всегда довольна мужем? Моя жена тоже находит за что меня укорить.

Он засмеялся, а госпожа Воскеат недовольно поморщилась.

– Я тоже всегда хотела, чтобы наши дочери получили европейское образование, но ты считал это лишней тратой денег.

– И правильно. Видит Бог, я немало заплатил покойному тер Аваку, чтобы научил наших сыновей читать по-армянски и на фарси, зачем еще тратить деньги и давать девочкам европейское образование? Это не поможет им стать хорошими женами и матерями, да и кто из европейцев приедет в нашу глушь их учить? – он с интересом посмотрел на Гайка. – Скажи, молодой ага, долго ли ты в Эчмиадзине учил французский язык?

Гайк вспомнил, что на нем все еще монастырская одежда послушника.

– В Эчмиадзине я изучал другие науки, ага, французскому меня учили мои родители. Отец сам обучался в Европе, а мать родом из Смирны, у нее в семье все говорили по-французски и по-гречески.

– Уж не из благородного ли ты рода арцахских меликов, молодой ага? – воскликнула Воскеат.

– Нет, госпожа, – с достоинством отвечал Гайк, – мои предки служили церкви, мой отец имеет приход в Карсе.

Левон Хачикян снисходительно усмехнулся – при всей рассудительности его жены Воскеат, знатные фамилии и европейское воспитание были ее слабостью. Именно поэтому она и поддержала Месропа, который во время одной из поездок в Тебриз без памяти влюбился в Цахик из рода гюлистанского мелика Беглара. Сам Левон вначале имел другие планы – хотел женить сына на дочери богатого купца из Новой Джульфы, для его торговых дел это было бы полезно, но Воскеат пришла в восторг от выбора сына. Покойный Сам-бек, отец Цахик, приехал в Иран, поссорившись со своей семьей, и на службе у шахзаде Аббас-Мирзы сколотил себе недурное состояние, поэтому приданое за девушкой дали неплохое, хотя намного меньше того, что собирался выделить своей дочери купец из Джульфы. Однако Левон не жалел – Цахик оказалась хорошей девочкой, послушной и, главное, сделала Месропа счастливым.

– Наша невестка Цахик – внучка самого гюлистанского мелика Беглара, – не удержавшись, похвастала Воскеат.

Левон поморщился.

– Род Хачикянов тоже насчитывает несколько столетий, – сурово напомнил он жене и вновь повернулся к Гайку, – а ты, молодой ага, тоже готовишь себя в священнослужители?

Вспомнив, какую роль должен играть, Гайк слегка покраснел.

– Нет, ага, прежде готовил, но теперь меня больше прельщает мирская жизнь. Доберусь до Тебриза и поступлю на службу к шахзаде Аббас-Мирзе.

Госпожа Воскеат в ужасе всплеснула руками.

– Бог да спасет тебя, молодой ага! Отказаться от службы Всевышнему, чтобы служить мусульманскому принцу!

– Аббас-Мирза добр и благороден, – поспешно вмешался ее муж, – он прекрасно относится к армянам, в его правление в церквях Тебриза по праздникам звонят колокола. Говорят, шахзаде сам иногда посещает службы.

– Все равно! – не желала успокоиться госпожа Воскеат. – Что сказали твои родители, узнав о твоем решении, молодой ага? Дали ли они свое благословение?

– Я… еще не успел сообщить им об этом, госпожа, решение пришло внезапно.

– Внезапно! Мой сын Месроп тоже рвался воевать, пока не женился, но мы с его отцом не дали благословения, и он подчинился нашей воле. Как же ты, ага, мог…

Ее прервало покашливание мужа, испугавшегося, что жена, увлекшись поучениями, перейдет границы приличий и нарушит законы гостеприимства.

– Гм, молодость, что поделаешь, – сказал он тоном, ясно показывающим Воскеат, что разговор на эту тему закончен, – надеюсь, наши гости проведут завтрашний день под нашим кровом.

– Доставьте нам такую радость, – немедленно поддержала его жена.

Гайк и Серо переглянулись.

– Мы от души благодарны, ага Левон, госпожа Воскеат, – ответил Серо, – но хотим выехать на заре, чтобы прибыть в Тебриз засветло – говорят, с темнотой возле Маранда появляются разбойничьи шайки курдов.

– Днем теперь уже сильно печет, лучше к ночи ехать, – возразил купец, – погостите день у нас, вечером поедете вместе с караваном Арама Туманяна, у него хорошая охрана, ни один курд близко не подойдет. Арам вчера привел караван из Тифлиса, завтра мы закончим дела, и он отбудет в Тебриз. И невестка Цахик обрадуется – завтра за день успеет письмо родным в Тебриз написать, отвезете. Ее брат Хачатур состоит на службе у шахзаде Аббас-Мирзы, может, даст вам полезный совет.

Купец Туманян, высокий мужчина лет пятидесяти, немедленно распознал в Серо земляка, велел ему ехать рядом с собой, расспрашивал – где живет в Тифлисе, куда едет. На последнее Серо отвечал:

– Хочу к Самсон-хану податься, батоно (господин, груз.).

– У Ермолова в армии тоже можешь служить, почему так далеко едешь, мать оставляешь? Будешь скучать по Тифлису, лучше нашего города нет, разве базар в Тебризе с нашим сравнить?

– Надоело даром за русских кровь проливать, батоно. Я с Котляревским при Асландузе был, под Ленкоранью ранили – ни награды, ни чина. А у Аббас-Мирзы, говорят, кто хорошо воюет, может серхенгом стать или даже серотипом (генерал-майор).

Слова эти явно понравились Туманяну, потому что он, окинув одобрительным взглядом крепкую фигуру Серо и висевшую у него на боку саблю, начал уговаривать:

– В Тифлисе армяне хорошо живут, зачем уезжать? Пусть русские солдаты к Самсону бегут, они от рождения под ярмом ходят, а тебе зачем? Хочешь мне служить? Поставлю караваны сопровождать, платить буду хорошо.

– Нет, батоно, – Серо отрицательно качнул головой, – я уже решил.

– Ну, смотри. Передумаешь – приходи. Знаешь, как меня в Тифлисе найти.

– Спасибо, батоно, – вежливо поблагодарил Серо.

Купец отпустил его и подозвал одного из факельщиков – приказал притушить факелы, потому что полная луна поднялась над горизонтом и ярко освещала дорогу. Гайк, ехавший неподалеку от своего приятеля и слышавший его разговор с Туманяном, спросил:

– Кто такой Самсон-хан? Уже третий раз слышу это имя.

– Русский дезертир. Лет двадцать назад бежал из России, теперь служит Аббас-Мирзе. Собрал полк из дезертиров, в прошлом году они турок хорошо побили. В Иране живут хорошо, Аббас-Мирза им лучшие земли вокруг Тебриза дает, хорошее жалование платит. Помнишь Уиллока в Нахичевани? Его все знают, он постоянно разъезжает по границе и уговаривает русских солдат бежать из армии к Самсон-хану. Сам по-русски не говорит, но с ним обязательно кто-нибудь из дезертиров. Ловок, ни разу не попался. Если пытаются задержать, предъявляет документы служащего Ост-Индской компании, поднимает крик и требует встречи с английским послом. Никто не хочет с ним связываться, выпроваживают из русских владений, и все.

– Но для чего ему это? – удивился Гайк.

Его спутник пожал плечами.

– Не знаю. Года три назад русский посланник Грибоедов был в Иране, уговорил часть дезертиров вернуться, привел их в Тифлис. Я говорил с одним, когда они только пришли – грязный был, измученный. Сказал, будто англичане в Тебризе все делали, чтобы дезертиры не ушли с Грибоедовым в Россию, уговаривали остаться. Многие остались, а эти, кто ушел, потом себя проклинали, дураками звали.

– Почему?

– Грибоедов обещал им прощение, а их высекли и отправили в ссылку. Больше, наверное, никто из дезертиров в Россию не вернется.

– Если так, то правильно, что русские бегут, – возмущенно вскричал Гайк, – как можно жить в стране, где нельзя верить слову? Почему светлейший Нерсес так тяготеет к русским? Мне они все меньше нравятся – лживы, жестоки и неблагодарны.

Серо покачал головой.

– Кто в наше время не жесток и не лжив? Персы? Турки? Русские хотя бы единоверцы, христиане.

– А почему англичан так тревожила судьба дезертиров?

– Англичане всегда рады навредить России.

– Но ведь Россия и Англия сейчас не воюют, – удивился Гайк.

– Я слышал, как светлейший Нерсес диктовал немому Корьюну письмо, только не все понял, – Серо наморщил лоб, – Нерсес говорил, что у англичан с русскими постоянно идет война за место на базаре.

Этого Гайк тоже не понял.

– А кто такой немой Корьюн? – спросил он.

– Секретарь архиепископа. Не может говорить – турки ему язык вырвали. Если что у него спрашиваешь, пишет ответ на бумаге. Я с ним редко разговариваю – он за минуту целый лист испишет, а я много читать не люблю, – Серо звучно захохотал.