Читать книгу Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева - Страница 12

В Москву Вера вернулась с огромным облегчением.

Устроилась на работу к Капе, потому что помогла ее старшая сестра Тамара, подсобной подавальщицей в «Столовую диетпитания для выздоравливающих военнослужащих при Минздраве и Минобороны», на углу улицы Кирова и Комсомольского переулка, неподалеку от Главпочтамта.

На Чистых Прудах стало весело, там гуляли «под ручку» после работы все девчонки, гурьбой; по выходным многие из них ездили на метро «на танцы» в ЦДСА (Центральный Дом Советской Армии).

Капа тоже тащила подругу именно туда. Обе девушки всегда ходили вместе, прямо «Шерочка-Верочка с Капой-Машерочкой», как говорили во дворе.

«На танцах» Капа была не для развлечений. Она обстоятельно выбирала себе военного мужа – но не курсанта, а уже готового офицера, желательно, летчика.

А к Вере подходили пригласить на танец и познакомиться почти исключительно «морские офицеры».

И этому было простое объяснение: недалеко от дома, где жили подруги, прямо напротив их переулка Стопани, на Малом Харитоньевском, находилось Министерство Морского Флота СССР.

Там, «на часах» у чугунных ворот, стояли круглосуточно по два матросика в сменном карауле; их разводящими были молодые офицеры – в шикарной черно-бело-золотой форме, в белых фуражках, с белыми шелковыми шарфами, в черных плащах, в рубашках цвета «чайной розы», при черных галстуках. Молодые или послужившие – все они без исключения просто сияли чисто выбритыми свежими и слегка обветренными лицами, иногда с аккуратно подстриженными бородками, и пахли «Шипром».

«Морские офицеры» заканчивали работу ровно в 18.00, и к семи часам вечера самые молодые из них уже были в ЦДСА в «полной боевой готовности», чтобы пригласить девушку на танец.

Лицо Веры было знакомо многим из них, ведь каждый будний день Вера шла утром на работу и возвращалась вечером в начале шестого проходным двором как раз мимо «морячков».

И очень часто караульные матросики – в белоснежных бескозырках со смешными черными ленточками, развевавшимися на их затылках над красиво окантованными квадратными воротниками – жалобно просили через чугунную решетку остановиться и поговорить, или «дать папиросочку», потом просили назвать номер ее телефона и пытались назначить свидание, выкрикивая удаляющейся Вере время и место или день увольнительной.

А их разводящие офицеры просто молча и пристально смотрели на Веру.

Верино лицо запоминали и узнавали потому, что было оно прекрасно: овальной формы, узкое, на нем огромные черные глаза как один сплошной зрачок на фоне темно-голубых, фиалковых даже, белков; густые, «свои», полудетские ресницы; каштановая грива волос, схваченная над висками двумя заколками-«невидимками»; брови, уходящие к этим вискам широкими длинными стрелами, почти под прямым углом; правильный небольшой нос – не носик, как у Капы, не пуговка, как у Нинон, и уж конечно же, не клюв, как у Юлищи, а то, что надо – красивый нос.

А красоту все подруги «наводили» примерно одинаково.

Кудри надо лбом и щеками тщательно подвивались тонкими чугунными раскаленными, еще «староприжимными», щипцами с деревянными, обгорелыми на коммунальных конфорках, ручками.

Ресницы красились при помощи плевка в бело-черную картонную коробочку с гуталинового цвета и качества тушью. Тушь ухитрялись растереть после этого до мягкости при помощи очень маленькой, притом, каменно затвердевшей от старых остатков, щеточки. Смачивание водой не приветствовалось, потому что результат был «плачевным», и только слюна не давала краске растекаться по щекам.

Потом густо накрашенные жирной этой тушью ресницы зажимали специальным станочком для придания им «зАгнутости», то есть закрученной под самые брови «мальвинистой» формы.

А в конце «производственного процесса» происходило самое жуткое для непосвященных действо: слепленные тушью ресницы отделялись одна от другой, каждая строго самостоятельно, кончиком простой швейной иголки прямо от века, около самого глаза.

Слабонервных просили не смотреть или вовсе удалиться.

Пудра с одиноким лебедем на картинке и несвежим желтоватым комком неочищенной от остатков хлопковой шелухи ваты, вложенным вместо пуховки внутрь картонной коробочки, перемешивалась знатоками на одну четверть с сухими румянами, а после этого персиково-розовой нежной пыльцой наносилась слегка, тончайшим слоем, на все лицо, – а не только на нос, лоб и щеки, как у Нинки-толстухи, которая всегда прямо-таки светилась в темноте ярко-белым мучнистым крестом во всю физиономию.

В остатки старой помады добавлялось небольшое количество глицерина и ванилина, и получался с приятным запахом божественный блеск на полных красивых губах; к тому же удивительно ровные и белые зубы никогда не окрашивались полоской дешевой рыжей помады, как у многих из тех, которые краситься вовсе не умели.

Верочке природа подарила все, что смогла: и фигуру, и внешность; а ее бархатная нежная кожа была и без косметики безупречна.

И главное, всего этого в ней было в меру.

Казалось, что Верино умело и тонко подкрашенное лицо не только естественно, но просто такое от Бога. Да так оно, в сущности, и было на самом деле.

Как ни старалась вся «сделанная» кукольная Капа, как ни цепляла на себя то бантики, то брошки, то кружевные воротнички, как ни улыбалась лучезарно каждому, имевшему на погонах от трех малых звездочек, а знакомиться-то в итоге шли молодые офицеры все же к Вере.

А беспечная Верочка говорила, что в гости не ходит совсем, а на свидание – ну, если и придет, то только вместе с подругой.

Получалось так, что новому знакомцу в следующий раз надо было приводить с собой друга, и поэтому «встречи и свидания» происходили всегда вчетвером.

Капа злилась, что те «кандидаты в женихи», на кого она успевала «положить глаз», интересовались в основном только ее подругой, а самой Капе доставались, как правило, их более скучные или невзрачные с виду, совсем «обыкновенные» или даже вовсе «заторможенные» друзья.

При этом Капитолина, которая работала в офицерской столовой уже не помощницей на кухне, а настоящей официанткой, была очень симпатичной, к тому же способной, деловой и сметливой, но, видимо, и из-за этого быстрого «продвижения по службе», вела себя с офицерами с большой долей заносчивости.

Верочка же, веселая и безмятежная, с легким, «душевным» характером, никогда ничего не умела, а главное, и не хотела, добыть для себя, ну разве не дурочка? – а приятная атмосфера на службе нравилась ей тем более, что она с трудом пережила внешне, но не смогла преодолеть внутри себя тот кошмар первой своей работы, который в любой момент жизни мог снова всплыть со дна «на чистую воду» жирным и грязным, чернильно-черным «анкетным пятном».

Капа действовала: собирала недоеденную пищу прямо с тарелок и уносила домой в прикрытой кипой газет кастрюле, служившей как бы дном объемистой сумки.

Дома ее мать делала из принесенных объедков, прокрученных через мясорубку, начинку для пирожков, которые пекла обычно с картошкой и «всякой всячиной», и продавала их прямо в доме, «из-под полы».

На вырученные матерью деньги Капа прилично одевалась. Она покупала «лоскуты» и строчила комбинированные вещи. Шила она очень хорошо и быстро, по выкройкам из довоенных журналов.

Коврики на полу в ее комнате тоже были сшиты из этих лоскутов, а также одеяла, покрывала, занавески, да не пестрые, как в деревне, а с выдумкой, с рисунками-аппликациями, с мелкими бантиками или розочками.

Пол всегда был надраен и блестел от мастики.

Капа часто одалживала вещи у Веры, и Вера иногда буквально снимала с себя что-нибудь новое и красивое, что редко было у нее из-за бедности, и с легким сердцем отдавала «поносить» Капе.

Взамен Капа предлагала какие-нибудь самодельные лоскутные цветочки или воротнички для старых блузок Веры.

Но Вера этого «украшательства» не выносила. И хотя у нее не было ну просто ничего «ценного из одежды», все в доме говорили «хороша!», когда встречались с ней.

Любимой песней Пелагеи, часто слышавшей это слово «от людей» о своей дочери, была та, старинная русская, со всем известными «жалкими» словами.

После редких праздничных общих застолий с соседями на коммунальной огромной кухне, когда еще не закипели чайники на плите и можно было немного просто посидеть за огромным, раздвинутым «во всю мочь» прежним хозяйским обеденным столом, скромно накрытым к чаю, Пелагея вдруг неожиданно тоненьким, «как у Барсовой по радио» голосом затягивала:

– и, уткнувшись лицом в руку на сгибе локтя, начинала безудержно рыдать. Её утешали тогда всем скопом и отводили «спатеньки».

Утром Пелагея говорила Вере: «Господи, ну хоть бы ты за богатого какого или за генерала бы замуж-то вышла!»

Веселая Верочка на это отвечала: «Мам, ты что, хочешь в халате с драконами ходить? Так мы с братом тебе и без замужества моего такой с получки купим!»

«Как же, купите вы! Купишь – облупишь» – И Пелагея горестно отмахивалась от дочери рукой.

Мудрая Капа, мечтавшая о хорошем муже, вовсю использовала Верину привлекательность и на первые свидания с офицерами приходила всегда с Верой. Потом, улучив момент, она сообщала подруге на ушко, кто ей понравился больше, и Вера весело «уступала», потому что ей было все равно, она замуж не стремилась.

Однако, все избранные Капой звонили на следующий день Вере.

Потому-то Капа всегда с насмешкой относилась к избранникам Веры; если той кто-нибудь хотя бы начинал нравиться, Капа тут же пыталась его не то чтобы «очернить», но издевательски высмеять. А это она умела.

Вера всегда смеялась вместе с ней, «за компанию», поэтому, пока на Капу никто не «клюнул» по-настоящему, поклонники не переводились и шли чередой.

Телефон Веры разрывался на коммунальной стене: «Ну прям как в учЕреждению звОнют беспрерывно, нахалы!» – ворчала Верина мать Пелагея.

А у Капы раздавались только «вторичные» звонки, типа: «Нет ли, сов. случайно, Верочки у Вас в гостях?»

«Есть, приходите!» – любезно отвечала Капитолина Романовна, и когда поклонник вот-вот должен был появиться в дверях Капиной квартиры, она сообщала Вере, что вдруг ужасно разболелась голова и чтобы Вера шла пока домой, созвонимся потом.

Что та и делала, нисколько не обижаясь на Капу и даже не подозревая, почему это у подруги так часто и вдруг начинаются приступы мигрени.

Но, как ни печально это было, Верины «ухажеры» не долго сидели у Капы в гостях, узнав, что Верочка «только что ушла из-за внезапной головной боли, которой Вера подвержена с детства в результате дурной наследственности».

Вот так буквально, со здоровой головы да на здоровую голову, переходила постоянная «головная боль» в Капиных матримониальных отношениях.

* * *

А вскоре в Капиной в семье случилась сначала – беда, а за ней – и вовсе горе.

Отец Капы, Роман Свириченко, «вертухай», попался вдруг на старости лет «на взятках от родственников заключенных».

Взятки состояли из папирос и спиртного. Но так как даже и на место вертухая была огромная очередь из желающих, отца выгнали с работы и пригрозили вроде бы «завести дело».

Но свет не без добрых людей. Помог звонком один генерал из бывших его выучеников, у которого старик когда-то числился в начальниках караульной службы. Поэтому «дела» не только не получилось, но ему даже не дали огласки, а по-тихому предложили Капкиному отцу через домоуправление поработать истопником. Причем, в том же доме, где он жил.

Роман сразу согласился, но продолжал пить вчерную, уже и на рабочем месте, в подвале, в просторной «тыртовской» котельной.

Там он однажды ночью и умер, угорев прямо у котлов «по пьяному делу».

Пелагея слышала от татарки-лифтерши Кати, что, когда санитары вошли забирать труп, то в темноте подвала хорошо было видать, как изо рта покойника выходило и ровно горело пламя, так называемый неугасимый огонь. Свят-свят-свят!

Романа свезли на кладбище, а его квартиру на чердаке проветрили окончательно, матрас и тряпье, от него оставшееся, сожгли в той же котельной. Сапоги и ремень сменяли на блошином рынке на сало. Стул из коридора отнесли лифтерше в каптерку.

И не осталось от человека ничего.

Как и не было его вовсе.

«Даже и поминок не устроили, как басурманы какие-то!» – ворчала Веркина мать Пелагея.

Но матери Капы было не до поминок.

Случилось горе «похлеще» смерти старого мужа-пьяницы.

Старшая дочь, самостоятельная, умная и рассудительная, надежная опора в материнской горькой жизни – Тамарочка – «без ножа зарезала!» и «в гроб живьем загнала!» свою бедную мать.

Еще работая медсестрой в госпитале, Капина сестра Тамара, вдова военнослужащего, «павшего смертью храбрых», тайно сошлась с одним выздоравливающим офицером и забеременела.

До этого, за всю свою краткую довоенную супружескую жизнь, Тамара ни разу беременна не была.

Узнав, что это произошло, Тамара и испугалась, и обрадовалась. Самой первой об этом ее состоянии догадалась мать. И сказала неожиданно решительно: «Дочка, рожай, глупостей не делай! Поднимем ребенка сами как-нибудь, авось проживем!»

Тамара родила и пришла с ребенком домой к матери, отцу и Капе.

Крохотную, хорошенькую, как фарфоровый ангелочек, девочку назвали Викторией – в честь Победы! Вику все очень полюбили, а Вера и Верин брат Коля стали ее крестными родителями. Старики так и вовсе души в младенце не чаяли.

Записали новорожденную на фамилию деда, а вот отчество дали «Георгиевна».

Георгием звали Тамариного офицера.

Но – «победоносец» этот был женат, и, намекнув, что не за ним одним «молодая, красивая и вдовая!», а, значит, как он надеялся, неглупая по-житейски, Тамара ухаживала, – предполагаемого своего «нагулянного» ребенка даже увидеть не захотел.

А когда выписался из госпиталя, поехал жить к своей «законной» жене и детям.

Тамара же после этого поступила странно.

К Виктории заметно охладела.

Записалась вдруг на срочные курсы связистов и, оставив маленькую дочь на родителей, тоже попросилась, через знакомых, и с трудом, но устроилась все-таки на работу в ту именно военную часть, где находился Георгий с семьей.

Там Тамара стала служить, живя в казарме, где, через некоторое время, Георгий ее и нашел. Они вдруг начали все снова, и Тамара опять от него забеременела.

Тогда Георгий сказал ей, что у него уже достаточно детей, и чтобы она на сей раз «делала, что все делают». И добавил, что он ее «после такой подлости с ее стороны больше не знает и знать не хочет!».

Тамара понимала, что аборт – дело подсудное и запрещенное, к тому же, очень опасное, но стала судорожно искать хоть кого-то, кто бы смог помочь, и, не найдя, просто сошла с ума.

И, вынужденная в казарменных условиях скрывать свою беременность, тупо жила дальше.

Когда наступил ее срок, ушла в ближайший лес и родила в этом лесу, корчась от боли и страха, в вечерних сумерках, свою вторую девочку, даже не зная, кто у нее родился, и не желая ничего рассматривать.

Она задушила плод коленями, закопала в кустах и вернулась поздно вечером в часть.

Ночью, в казарме, у нее открылась родильная горячка, «от молока».

В бреду она то ли все рассказала, то ли и так все всё поняли, пошли в лес с собакой, откопали трупик новорожденного ребенка и отдали Тамару под военный трибунал, как военнослужащую.

Сначала ее хотели расстрелять, но в итоге, из-за ее состояния полнейшей невменяемости, дали 10 лет лагерей.

Георгий каким-то образом выпутался. Он все отрицал, и даже жена приезжала его «отстаивать».

Тамаре было уже все равно. Она умерла в лагере вскоре после приговора.

От нее осталась одна только большая фотография. На ней Тамара, с распущенными длинными волнистыми волосами, снятая в полупрофиль, сияла улыбкой безбровой Джоконды над кроватью, где спала маленькая Виктория.

Вику воспитывали бабка и тетка, юная Капитолина Романовна.

Капа просила маленькую племянницу называть ее только по имени, без «тетя», а та звала ее часто «мама».

Капа этого не любила.

Она и портрет сестры на стену повесила, чтобы говорить ребенку, показывая на Тамару: «Вот твоя мама! Она заболела и умерла.» Так что Виктория не знала ничего о судьбе своей матери.

А Капа ничего никому не рассказывала, потому что не просто хотела, а уже мечтала «удачно» выйти замуж.