Читать книгу Мечтатели Бродвея. Том 3. Чай с Грейс Келли - Малика Ферджух - Страница 4

Весна 1949. Springtime. Happy time…
Do it again[4]

Оглавление

Девушке открыл молодой человек. Деревянная дверь купе отъехала наполовину с натужным скрипом. Девушка осталась в коридоре, с большим саквояжем в каждой руке и дорожной сумкой через плечо. Дверь открылась недостаточно широко. Молодой человек нажал на створку, та протестующе заскрипела и не поддалась.

– Передайте мне вещи, мисс. Без них вы войдете легко с вашей талией феи.

Он втащил саквояжи один за другим. Девушка вошла внутрь. Талия у нее и вправду была тонкая, гибкая, обтянутая твидовым жакетом живенького зеленого цвета.

– Мы были бы вправе ожидать комфорта и работающих дверей в таком поезде, как «Бродвей Лимитед», – сказал молодой человек, смешно подвигав бровями – они у него были густые. – Даже во втором классе.

Они были одни в шестиместном купе. Девушка отметила, что спутник быстрым жестом поправил галстук и бутоньерку. Она устроилась на сиденье напротив, рядом с дверью, оставшейся открытой – вернее, приоткрытой, так как створка не двигалась ни туда ни сюда.

– Спасибо, – сказала она, когда поезд тронулся. – Вы очень любезны.

До следующей остановки девушка с увлечением погрузилась в роман, который достала из сумки на плече. Она перелистывала страницы, но, когда молодой человек в четвертый раз перехватил ее взгляд, она быстро отвела глаза и знала, что он делает то же самое, то сплетая, то расплетая свои длинные ноги. Наконец спутник спросил в унисон скрипу колес затормозившего поезда:

– Интересно?

На этот раз ее взгляд устремился прямо на него.

– Прошу прощения?

– Ваша книга… Хорошая?

– Чарльз Диккенс.

Тон был самую чуточку резким. Она, должно быть, это поняла, потому что смягчила ответ, показав ему обложку и название. Он кивнул, но ему это ничего не говорило. Его брови снова приподнялись одновременно с уголками рта. Ее же лицо оставалось бесстрастным, а про себя она думала, что эти брови, этот подбородок, эта улыбка вместе составляют потрясающий мужской облик.

Он наклонился, чтобы продолжить разговор… В эту минуту дверь открылась. И открылась настежь, покорная высшей силе! Сразу сдавшись, деревянная створка лишь тихо взвизгнула.

– Кто-нибудь может мне помочь? – вопросила вновь прибывшая при зонтике, серых буклях, маленькой овальной сумочке и плетеной корзинке, говорившей «мяу».

Она устремила черные глаза на молодого человека. Тот вскочил, извинившись, и поспешил освободить ей руки и убрать вещи в сетку; корзинку она оставила при себе. Высшая сила не была очевидна физически: попутчица выглядела хрупким созданием, в костюме, шляпке и перчатках серого цвета, как и подобает вдовствующей даме из Новой Англии, но ее жест и «спасибо» были властными донельзя. Она села на расстоянии двух мест от молодого человека, тщательно осмотрев сиденье и смахнув пыль, видную ей одной. Было ясно, что перед ней даже мятежная дверь предпочла капитулировать.

Молодой человек замкнулся в молчании, девушка погрузилась в чтение. Даже «мяу» в плетеной корзинке стихли.

Так продолжалось до самого Вестлонг-Бриджа. Тогда вдова с серыми буклями сняла перчатки, открыла овальную сумочку, достала сандвичи, завернутые в большую девственно-чистую салфетку, и спокойно принялась подкрепляться.

Молодой человек начал заметно нервничать. Девушка, опустив глаза, не отрывалась от Диккенса, но отчего-то застревала на странице. Когда, поглотив третий сандвич, дама открыла термос, из которого запахло горячим кофе, молодой человек не выдержал и, как подброшенный пружиной, вскочил, стукнувшись головой о багажную сетку.

– Я пойду принесу поесть, – сообщил он, потирая макушку. – Мисс… Желаете… Могу я вам принести…

– Я… Спасибо, нет, не думаю, – пробормотала девушка и снова погрузилась в чтение с микроскопической улыбкой на губах.

Юноша вышел. По крайней мере попытался, потому что дверь (она узнала его, плутовка) воспротивилась. Он протиснулся боком, по-крабьи, в пространство, которое негодяйка ему уступила, и скрылся в коридоре.

– Какой кипучий парнишка, – констатировала старая дама, надкусив сандвич с яйцом и тунцом.

Она отпила глоток из чашки и добавила:

– Эта суета просто неприлична, не правда ли? Вы заметили, как он на нас смотрел? Особенно на вас! – поправилась она, прожевав. – Я уверена, что он знает наизусть, сколько у вас веснушек и где они расположены.

Девушка, смутившись, поспешила перевернуть страницу. Дама вытерла пальцы белой салфеткой и аккуратно сложила ее в восемь раз. Щелчком поправила шляпку на голове, надела перчатки. Девушка взглянула на нее поверх книги, и дама ей улыбнулась – так улыбается человек, которого тянут за волосы, а он не хочет показать, что ему больно.

– Я выхожу на Пушерс-Кроссинг, – по-шпионски прошептала она. – Через полчаса. А вы?

– Я до конечной. Нью-Йорк.

– А он? Вы знаете?

– Ей-богу, нет. Мы почти не говорили.

Дама нагнулась и тронула ее за руку. Сквозь перчатку ее пальцы казались кучкой перемешанных костей в шелковом мешочке.

– На вашем месте я перешла бы в другое купе или в другой вагон. Нельзя ехать наедине с мужчиной до самого Нью-Йорка.

– Может быть, он сойдет раньше. И наверняка придут еще пассажиры.

Девушка вздохнула, чувствуя себя обязанной объяснить:

– У меня три огромные сумки, их придется перетаскивать, и…

В эту минуту появился молодой человек, сияя, нагруженный провизией: закусками, бутылками, стаканами. Он не стал и пытаться отодвинуть дверь… К чему сражаться с враждебной материей?

– Вот, мисс. Теперь будет чем заняться до конечной. И даже если вы сходите раньше, нам не помешает подкрепиться.

Нам?

Он откинул столик и выложил на него свой груз (сандвичи, холодная курица, пирожки, фрукты, содовая), украдкой победоносно поглядывая на вдову в перчатках. Та бросила тяжелый понимающий взгляд на девушку.

– Вы очень любезны, – сказала девушка. – Но я же сказала вам, что не хочу…

– Я покину этот поезд в сердце Пенсильвании, – улыбнулся он. – Вашему желудку остается четыре часа, чтобы передумать. А вы куда едете?

Девушка почувствовала, как два черных зрачка из-под серых буклей вонзились ей в правый висок, точно гвозди.

– В… в Нью-Йорк, – ответила она нерешительно, в то же время кусая губы, чтобы не расхохотаться.

Долгий вздох вырвался из ноздрей дамы. Девушка отвернулась к окну, чтобы избежать двух устремленных на нее взглядов. Вытянув ноги, молодой человек принялся за курицу. Съев два-три куска, он протянул ей пакетик.

– Ну же, мисс. Возьмите. Вы голодны, я знаю. Когда вы сейчас читали, у вас урчало в животе.

Из угла с буклями раздался возмущенный всхлип. Девушка не смогла удержаться от нервного смеха.

– Вам очень идет, мисс.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Ваш смех.

Слегка выведенная из равновесия, она все же взяла пакетик, который он по-прежнему протягивал ей, и почувствовала, как на ее плечи навалилось все неодобрение Новой Англии.

– Спасибо, – сказала она. – Я проголодалась, это правда. Я ждала полудня, чтобы пойти в вагон-ресторан.

Он просунул кусочек курицы между прутьями корзины. «Мяу» тотчас схватил его. Дама притянула корзину к себе. Молодые люди переглянулись, заглушая что-то рвущееся из сжатых губ. Девушка, глубоко вдохнув, сказала:

– Меня зовут Гуинивир Вихаукен-Хоукинс.

Он уставился на нее, чуть наклонившись вперед.

– Немного замысловато, согласна. Поэтому все с рождения зовут меня Джинджер. Мистер Джон Джонс, служащий загса в Спринг-Рокс, единственный помнит мое полное имя.

Молодой человек встал на свои длинные ноги, отвесил ей поклон и снова сел.

– Вам чертовски повезло, Джинджер. Мое имя служащий загса в Мерианвилле, где я родился, так никогда и не смог правильно произнести.

Он повернул лицо с густыми смешливыми бровями к окну, за которым зеленые холмы колыхались с изяществом восточных танцовщиц.

– А… как вас зовут? – осведомилась она после приличествующего случаю промедления, говорившего о ее хорошем воспитании.

Одним прыжком он пересел на сиденье поближе к ней под искренне потрясенным взглядом дамы, съежившейся за своей корзинкой. Было слышно, как она ломает косточки внутри перчаток.

– Верно, простите, я не представился. Фридрих-Гюнтер Фройденкерлештурм.

После паузы (полной смущенного ожидания для него, восхищенного удивления для нее) оба прыснули. С противоположного сиденья послышалось «гм-гм» и следом нерешительное «мяу».

– Ах! Вы уложили меня на лопатки, мистер Фредель… шт… ш-ш-ш.

– Фройден-керле-штурм. Когда-нибудь вы научитесь.

Когда-нибудь?

– Боюсь, что нет, – слабо возразила она.

– Пушерс-Кроссинг! – крикнул контролер в коридоре.

Дама встала. Фред тоже поднялся, чтобы помочь ей вытащить сумку и корзинку с «мяу». Дверь, у которой не было никакого резона удерживать серую особу, маленькую, но стойкую, как сталагмит, отодвинулась и выпустила ее без колебаний и без скрипа. Короткое «спасибо», короткое «всего хорошего», и маленькая серая особа покинула купе, а потом и поезд.

Издалека с перрона до них донеслось прощальное «мяу».

Поезд, испустив бесконечно долгий вздох облегчения, тронулся дальше. Они молчали. К облегчению надо еще привыкнуть.

– Мои родители из Уэльса, – заговорила наконец девушка. – Я избежала массы непроизносимых имен, Таннинибуолш, например, или Ллиуэллафлоу.

Он поправил шляпу, съехавшую на одно ухо.

– Когда мой дедушка Отто высадился в тысяча девятьсот третьем году в Новом Свете, он отказался сокращать свою фамилию, не в пример большинству мигрантов, которые пересекли океан вместе с ним. Когда на острове Эллис[5] чиновник иммиграционного ведомства предложил ему сменить Фройденкерлештурм на… Шоун, дедушка Отто ответил: «Оставив все в Старом Свете, неужели надо отказаться и от своего имени? Шоун!.. Я похож на ирландца? Я Фройденкерлештурм и Фройденкерлештурмом останусь!» Он выдал все это наполовину на немецком, наполовину на английском, освоенном на вечерних курсах. Чиновник слишком устал, или ему недоставало воображения, в общем, он махнул рукой. Должен сказать, хоть мне и приходится повторять ее десять раз и произносить по слогам одиннадцать, я в конце концов полюбил свою фамилию.

Девушка приняла стакан содовой, который он поставил на столик, и стала потихоньку пить.

– Вы не возражаете, если я буду называть вас… Фредом? – спросила она через некоторое время.

– Никоим образом… Джинджер.

За окном восточные танцовщицы продолжали свою хореографию, покачивая в ритме колес своими животами пшеницы, ячменя и ржи, только еще зеленых.

Она покраснела. Фред. Джинджер. Что он подумает? Она угадала его вопрос и опередила его:

– Что вы будете делать в Пенсильвании?

Он переменил позу с резким движением руки.

– В Чикаго для такого парня, как я, – что вы хотите, есть только три перспективы. Доки. Бумажная работа. Или воровская шайка. Ни одна из них мне не улыбалась. Дедушка Отто оставил мне небольшое наследство два года тому назад. Ну и… я решил потрудиться ради счастья моих грядущих дней.

Девушка молчала в ожидании конкретики, но ее не было. Он устремился в брешь.

– А вы сами? С таким большим багажом… Нью-Йорк, держу пари?

Она кивнула. Он рассмотрел красивый твидовый жакет, юбку клеш, изящные руки со скромно накрашенными ногтями, безупречные коротко остриженные волосы орехового цвета, лепестками лежавшие вокруг лба, и веснушки. Элегантная. И даже по последней моде. Восхитительная, но недостаточно богатая, чтобы позволить себе купе первого класса для столь долгого путешествия.

– Я понял. Вы работаете в рекламе. Секретарша? Машинистка? Редактор?

– О нет. Контора – это не мое.

Уходя от неизбежного продолжения, она живо сменила тему:

– Вы не ответили. Что вы будете делать в Пенсильвании?

Он снова переменил позу с тем же резким движением той же руки. Его взгляд устремился к небу, поверх восточных танцовщиц с колышущимися боками, таких завораживающих и весенних.

– Поклянитесь, что не будете смеяться.

– Не могу. Я слишком люблю смеяться.

– Ладно. – Он задумался. – Тем хуже. От вас мне это будет даже приятно. Это… из-за фотографии в «Лайф». Взгляните.

Он открыл разворот журнала, быстро извлеченного из внутреннего кармана пиджака. Постучал пальцем по фотографии.

– Скажите честно… вам не хочется быть там?

На фотографии были холмы, долина, маленькое озеро (или рукав реки?), яркая зелень под чистым небом. «Саскуэханс-Фоллз», гласила подпись. Джинджер вежливо кивнула.

Он достал еще одну бумагу, сложенную гармошкой, и сунул ей под нос. Синим было обведено объявление: продается ферма. Она подняла голову, взволнованная до глубины души его счастливой улыбкой, его сияющим взглядом.

– Я внес задаток восемьсот долларов. Эта ферма будет моей через десять лет. Двести яблонь. Я посажу еще столько же, земля там плодородная, только сажай. Я заказал пресс по каталогу и…

Значит, как и она – это все же заставило ее едва заметно улыбнуться, – он ехал на этом поезде за… мечтой!

– А вы? – снова спросил он, закончив рассказ – про яблоки, сидр, мед, кур, – который она слушала вполуха, слишком занятая наблюдением за его танцующими руками, подвижными губами с нежным изгибом, бровями, движущимися одновременно с носом, находя все это таким… таким…

– Я? О, мои планы совсем не похожи на ваши.

Девушка помедлила.

– Я пою, – призналась она наконец. – Беру уроки уже семь лет. Мой учитель дал мне адреса на Бродвее, там есть работа.

– Певица! – восхищенно выдохнул он. – Как я глуп. Мог бы догадаться. Ваши губы так мелодичны.

– Это ни при чем, – смеясь сказала она. – Главное – работать.

– И иметь талант.

– Упорство.

Он кивнул. Между ними воцарилось молчание, которое можно было бы назвать особым.

На вокзале в Эштонионе села молодая женщина с двумя малышами, дала тем по куску яблочного пирога и оранжаду. Она любезно предложила попутчикам остатки пирога. Те не чинясь согласились.

Прошел час; новая пассажирка поведала, что делает пересадку на Фернес-Узловой, чтобы ехать в Маллстилби, штат Коннектикут, куда ее муж отправился на разведку с планом открыть булочную. Он нашел работу на мукомольне, но чета рассчитывала через некоторое время поставить на ноги свое дело. Пока же она поработает переписчицей в университете.

Два малыша слушали мать молча, как будто она рассказывала им «Белоснежку».

Двое взрослых тоже слушали… но не слышали ни слова. Они инстинктивно повернулись друг к другу, ослепленные солнцем, бившим сквозь стекло.

Славное это было купе, где случай свел на короткое время между пунктами назначения столько юных мечтаний и желаний лучшего.

Когда молодая мама и ее дети сошли с поезда на Фернес-Узловой далеко за полдень, молчание между двумя одинокими пассажирами – Гуинивир Вихаукен-Хоукинс, иначе Джинджер, и Фридрихом-Гюнтером Фройденкерлештурмом, иначе Фредом, – стало еще более особенным.

– Маунт-Блимп! – крикнул проводник в коридоре.

Молодой человек вздрогнул, словно выйдя из оцепенения. Он встал, высокий, широкий, неловкий и вцепившийся в свою шляпу, очень красный, слегка ошалевший. Он открыл рот, закрыл его, дважды повернулся вокруг своей оси, отчего купе стало похоже на ящик комода. Вдруг он наклонился и очень быстро произнес фразу.

– Прошу прощения?

– Willst du mich heiraten?[6] – повторил он и нагнулся еще ниже. Она увидела, какого теплого каштанового цвета у него ресницы. Ей показалось, что в уголке глаза у него…

– Мне очень жаль, я не гово…

Дверь крякнула. Контролер как мог протиснул форму и фуражку. Молодой человек по-прежнему стоял, и купе окончательно приобрело размеры табакерки.

– Проклятая дверь, как ее ни подмазывай… Вы пересаживаетесь в Маунт-Блимп? – отметил контролер, заглянув в билет. – Это следующая.

Молодой человек из багрового стал белым как простыня.

– Когда прибываем?

– Через четыре-пять минут.

– Уже!

Бравый контролер Пенсильванской железной дороги получил в этот день доказательство, что два невинных слога могут вместить в себя все горе мира.

– Мой вам совет. Выходите как можно быстрее, экспресс из Питтсбурга стоит всего три минуты. Вы хорошо себя чувствуете? – осведомился он, возвращая молодому человеку билет, чтобы проверить билет пассажирки.

– Да… да, да.

Покончив с билетами, контролер вышел, оставив упрямую дверь полуоткрытой. Молодой человек утер пот с бледной щеки, уставившись на столик, словно хотел разглядеть на нем царапины.

– Вам помочь? – встревожилась девушка. – Вы выглядите… Состав начал тормозить. Он снова наклонился, поля его шляпы почти касались ее.

– Lassen Sie uns heiraten![7] – выдохнул он с таким же жаром, как если бы позвал: «На помощь!»

Его кулак ударил о ладонь. Он стоял, качаясь, на краю пропасти, которую видел он один.

– Leider verstehst Du mich nicht… und ich werde es Dir niemals auf English sagen können![8] – выпалил он единым духом.

– Но… – испуганно пролепетала она, – вы говорите по-немецки, я полагаю, а я не…

– Sag ja! Sag ja, es muss! – продолжал он с отчаянным лицом, не сводя с нее глаз. – Oder ich werde sterben…

– ?..

Он разом опустошил багажную сетку, подхватил свой чемодан, два ее тяжелых саквояжа и их одежду.

– Это значит… это значит: «Скажите да! Скажите да, так надо! Так надо, или я умру».

Он схватил ее за руку, поднял с сиденья и потащил за собой. Дверь услужливо отъехала, как хорошо смазанный конек на льду. Потрясенная, ошеломленная, Джинджер пролетела по коридору и скатилась на перрон, едва дыша.

На соседнем пути экспресс из Питтсбурга тихонько урчал с благодушием пумы.

– Вы!.. – воскликнула она, вконец растерявшись, прижав одной рукой волосы, как будто ореховые лепестки могли улететь.

– Сумасшедший? – рявкнул он со смехом, который мог напугать. – Нет ни малейших сомнений! Осталось две минуты… Этого мало, чтобы сделать выбор, согласен.

– Черт побери! Пустите, я хочу вернуться в…

– Во всяком случае, лично мне требуется больше времени, чтобы выбрать между малиновым и лимонным мороженым у тети Уинифрид, – сказал он очень серьезно.

– …в поезд! Я должна… Нью-Йорк…

Ее трясло. Он набросил ей на плечи твидовый жакет. Сам он был в рубашке, пиджак на одном плече, потому что руки у него были заняты.

– Выходите за меня.

– Вы…

Он нежно коснулся губами ее щеки. Ее перестало знобить и бросило в жар.

– Ich liebe dich, Ich liebe dich…[9] Да, это безумие, чистое безумие, но… О Джинджер!

Они стояли посреди перрона между двумя неподвижными поездами. В уголках его глаз… Она не ошиблась…

– Одна минута! – выдохнул он.

…у него тоже были веснушки, четыре светлых пятнышка в уголке века, четкие, как хлебные крошки на чистой скатерти. Она вдруг обхватила его обеими руками за шею. Они поцеловались так, будто больше никогда не увидятся.

– Это… прощание? – выдохнул он, оторвавшись от нее.

Он был в отчаянии.

– Ты подарила мне прощальный поцелуй?

– Нет! – воскликнула она. – О нет…

Она решительно схватила его за рукав и потащила к питтсбургскому экспрессу. Он поспевал следом с чемоданами и саквояжами на всех этажах.

– Цветы яблонь весной похожи на розовый снег! – гаркнул он из-за ее плеча.

– Всего тридцать секунд! – крикнула она.

Они смеялись, задыхались, бежали и смеялись, смеялись, смеялись.

– Розовый… снег? – переспросила она, с трудом переводя дыхание, когда он помогал ей взлететь на первую оказавшуюся рядом подножку.

– Питтсбург! – выкрикнул человек в красной фуражке далеко на перроне. – Пи-и-и-и-и-иттс-бург!

Двери захлопнулись за двумя опоздавшими весельчаками и их скарбом, человек взмахнул красным флажком. Паровоз выпустил бодрый клуб дыма и тронулся.

Он быстро и проворно набрал хорошую скорость. Вереница вагонов подрагивала за ним, всем им явно не терпелось узнать, как же может выглядеть этот самый розовый снег.

5

Эллис – остров в устье реки Гудзон в бухте Нью-Йорка. Был самым крупным пунктом приема иммигрантов в США, действовавшим с 1 января 1892 по 12 ноября 1954 года.

6

Ты выйдешь за меня? (нем.)

7

Давай поженимся (нем.).

8

К сожалению, ты меня не понимаешь… а я никогда не смогу сказать тебе это по-английски! (нем.)

9

Я люблю тебя (нем.).

Мечтатели Бродвея. Том 3. Чай с Грейс Келли

Подняться наверх