Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий - Нелли Шульман - Страница 3

На окраине города, среди деревянных домиков, маленьких огородов, с желтыми цветами кабачка, рядом с веткой узкоколейки, ведущей от речного порта к вокзалу, всходило солнце. В сарайчике кричал петух. На востоке, за Маасом, разгорался летний рассвет. В открытую форточку дул еще прохладный, легкий ветер. Полы черной рясы, на спинке стула, едва заметно колыхались. В голой, простой комнате, кроме узкой кровати, и старого гардероба больше ничего не было. В щель выходившей на площадку двери, доносился плеск воды, громыханье таза, и мелодичный свист: «Sans y penser…»

Он лежал, закинув правую, искалеченную руку за голову, затягиваясь дешевой папиросой. На стуле блестели стекла пенсне, стояла копилка, с изображением святого Бенедикта, переливалась стальная цепочка распятия. Рано поднявшись, проковыляв вниз по лестнице, на крохотную кухню, он сварил себе кофе. Дом был безопасным. Хозяин, капитан баржи на Маасе, одной из тех, что до войны возили уголь де ла Марков, погиб при Дюнкерке. Его сын, техник на шахтах, сидел в концентрационном лагере, в Мон-Сен-Мартене. Парень передал ключи Монаху прошлой зимой: «На всякий случай, вдруг понадобится…»

– И понадобилось… – Эмиль стряхнул пепел. Вчера, сойдя с брюссельского поезда, он понял, что не навещал Льеж с зимы:

– С февраля… – он глубоко затянулся папиросой, – полгода. Впрочем, я только два месяца, как на ноги встал… – Гольдберг закрыл глаза.

Окровавленный снег покрывал площадь, в Мон-Сен-Мартене, с крыш трещали пулеметы. Золотистые волосы разметались по булыжнику, она еще дышала. Эмиль ничего бы не смог сделать, даже в операционной. Пуля крупного калибра пробила ей легкие, никакая операция не спасла бы Элизу. Он чувствовал нежное, мимолетное прикосновение ее руки, побледневшие губы шептали его имя.

Горький дым обжигал горло, Эмиль закашлялся. В гимназии и университете он учил латынь. Приятели, католики, водили его в церковь. Гольдберг хорошо знал, что говорят на мессе.

– Mea maxima culpa… – потушив окурок, он перевернулся на бок, – я один, во всем, виноват. Июль, а в августе дитя бы на свет появилось… – думать об Элизе и не рожденном ребенке было еще больнее, чем каждый день, делать гимнастику, для кое-как сросшихся пальцев, да и просто вставать на ноги. Костыли он прислонил к стулу. Доктор Лануа обнадеживал его, обещая, что после войны, в университетском госпитале, ему заново сломают каждую кость в правой кисти, и установят осколки на место.

– Под наркозом, разумеется… – добавил старший коллега. Он собирал раздробленные кости Эмиля, только с помощью стакана фруктовой водки, щедро налитого месье Верне, и какой-то деревяшки.

Гольдберг, морщась, разминал пальцы:

– К хирургии я все равно, не вернусь, – угрюмо сказал он доктору Лануа, рассматривая лубок, на руке, – я едва могу кистью пошевелить… – коллега покашлял:

– Посмотрим. Все зависит от поведения позвоночника. Вы понимаете, что… – доктор Лануа не закончил.

Гольдберг отлично понимал, что правая кисть, сломанная подошвой немецкого сапога, меньшая из его проблем. Он совсем не помнил первой операции, в пещере. При свете шахтерской лампы, доктор Лануа вынул из его спины три пули. Когда Гольдберг пришел в себя, старший коллега не стал скрывать от него правды:

– И хорошо, что так… – Эмиль заставлял себя сгибать и разгибать пальцы, – но мы с ним у одних профессоров учились. Я тоже не лгал больным. Вернее, их родственникам. А у меня родственников нет… – боль пронизывала всю кисть, доходя до запястья, тоже сломанного. На глаза навернулись слезы:

– Нет Элизы, нет малыша… – левой рукой он вытер щеку:

– Я врач. Я и сам, все понимаю… – старший коллега боялся, как деликатно выразился доктор Лануа, нарушения некоторых естественных процессов. С ними как раз все оказалось в порядке, но Гольдберг заставлял себя не думать о подобном.

Он не хотел вспоминать теплую осень прошлого года, рыжее сияние листьев, в горном лесу, шум ручейка, запах грибов, и высокое, лазурное небо, над лужайкой. Он не хотел думать о ласковом шепоте:

– Милый, милый, мне так хорошо, как никогда еще не было… – он целовал серо-голубые, большие глаза, мелкие, летние веснушки на щеках:

– Я тебя люблю. Помнишь… – Эмиль рассмеялся, – мы с тобой в коридоре столкнулись, когда я практику проходил, в первый раз? Мальчишкой, двадцати лет… – Элизе было пятнадцать. Мадемуазель де ла Марк, приехав на каникулы, из монастыря, навещала с матерью больных.

Она лежала, уютно прижавшись к его боку, натянув на плечи шахтерскую куртку:

– Ты очки уронил, я испугалась, что стекла разбились. Я тебя тогда в первый раз увидела, и запомнила… – мадемуазель принесла в больницу печенье. Девушка настояла, чтобы месье доктор, как его называла Элиза, попробовал.

Эмиль поцеловал нежные, мягкие губы:

– Опять ванилью пахнет, как тогда. Ванилью и апельсиновой цедрой… – золотистые волосы упали ему на плечо:

– Я с девочками пекла, в приюте… – теплое дыхание щекотало его ухо, – нельзя приходить на свидание с пустыми руками… – Элиза хихикнула:

– Хотя ты мое печенье ребятам раздаешь… – Гольдберг всегда приносил ей осенние листья, шишки и желуди, для детских поделок:

– После войны… – он придвинул Элизу ближе, – я собираюсь каждый день просить у тебя печенья. Для себя, для детей… – они часто говорили о том, что случится после войны. Они хотели остаться в Мон-Сен-Мартене, и воспитывать малышей. Элиза приподнялась на локте:

– Ты продолжишь лечить, я пойду в школу, учительницей. Наши дети унаследуют компанию… – слезы катились по лицу, но Гольдберг продолжал двигать рукой. Боль никуда не уходила, наполняя все тело.

Отогнав мысли об Элизе, он велел себе думать о деле.

На прошлой неделе, Виктор прислал записку, о госте, как они называли британского посланца. Окончательно выздоровев, Гольдберг навестил Брюссель. Он сообщил в Блетчли-парк, что выжил. Осенью арденнские отряды возвращались к активным действиям. На совещании командования Armée secrète, два десятка боевых командиров, единогласно, проголосовали за Эмиля, как за нового руководителя движения. Гольдберг указал на костыли:

– Может быть, это и к лучшему. Меня теперь никто, ни в чем не заподозрит… – он, мимолетно, немного горько улыбнулся. Доктор Лануа заметил:

– Паралич частичный, коллега. Человеческий организм способен восстанавливаться, но должно пройти время. Вы, конечно, всегда будете прихрамывать… – пока что Гольдберг не просто хромал, а откровенно волочил ноги, да еще и не мог разогнуться, напоминая горбуна:

– В трамваях мне место уступают… – он дал руке отдохнуть, – хорошо еще, что милостыню не подают… – с льежского вокзала он пошел сюда, в бедный район, намеренно избегая квартала, где стоял дом, со старой, безопасной квартирой, где арестовали Элизу. Гольдберг мог бы сесть на трамвай, однако от движения, зависело дальнейшее выздоровление. Ходить было больно, передвигался он медленно, но такое не могло стать оправданием:

– Надо, значит надо… – шаркая мимо льежской синагоги, белого мрамора, выстроенной в мавританском стиле, Эмиль, осторожно, бросил взгляд на ступени. Дверь и окна наглухо заколотили. Колонны обклеили плакатами, с гестаповским приказом, о ношении желтой звезды. По дороге с вокзала Эмиль не встретил ни одного человека, с опознавательным знаком:

– Пять тысяч евреев, в Льеже… – у Сопротивления имелись подсчеты, – в мэрии сидит наш человек, оттягивает выдачу звезд. Может быть, здешним ребятам, и удастся вывести большинство евреев из города… – в Брюсселе и Антверпене речь шла о совсем других цифрах.

В столице Гольдберг жил в кельях иезуитов, под крылом отца Яннсенса. Из соображений безопасности, он, конечно, не навещал величественную синагогу на рю Рояль, тоже стоящую закрытой. В молитвенном зале, где, за год до первой войны, Эмилю делали обрезание, устроили склад реквизированных вещей. Гольдберг предполагал, что табличка с его фамилией, во втором ряду справа, никуда не делась:

– Дед мой в этой синагоге хупу ставил, когда здание возвели… – вздохнул Эмиль, – и отец тоже. Ладно, Виктор поехал в Мехелен. Посмотрим, тамошние ребята хорошо работают. Нам удастся спасти людей из перевалочного лагеря… – британский посланец оказался родственником Элизы. Гольдберг, разумеется, не стал ничего говорить месье капитану, только заметив:

– Думаю, что Звезда выйдет на связь, рано или поздно. Может быть, она узнает что-то, о судьбе детей, отца Виллема… – Эмиль добавил:

– От нас человек едет, в Германию. В Ватикан написали, сообщили о группе… – гость кивнул: «Из рейха тоже связались с Римом». Устроившись в привокзальном кафе, они отправили Портниху покупать билеты в Льеж. Эмиль не спрашивал о людях, работающих в Германии. Он протер пенсне салфеткой:

– Что касается вас, то я вам не разрешаю оставаться в Бельгии дольше положенного. Я получил приказ, оттуда… – Эмиль указал на север, – вас забирают. У нас имеется несколько посадочных площадок. Полет, конечно, опасен… – люфтваффе утыкало всю Европу зенитной артиллерией, – но более опасно сидеть здесь, и ждать оказии, морским путем… – лазоревые глаза гостя, внимательно, смотрели на Гольдберга. Эмиль, довольно сварливо, подытожил:

– Если вас интересуют мои полномочия, можете справиться, по возвращении… – гость, нарочито аккуратно, размешал сахар в чашке. Здесь тоже подавали эрзац, натуральный кофе пили немцы. Серебристый дым папирос слоился под потолком. Гость помолчал:

– Я уверен, что ваши полномочия позволяют вам, как бы сказать, многое. Вы Монах, – утвердительно сказал месье Пьер, – я слышал о вас. Восстание в Мон-Сен-Мартене… – на его гладко выбритой щеке заходил желвак:

– Я читал о Лидице, – коротко сказал Монах, – они теперь везде собираются так действовать… – Питер кивнул:

– Я был в Лидице, когда… – не став ничего обсуждать, до возвращения Портнихи, они болтали о пустяках.

Гольдберг посмотрел на часы. Пора было подниматься.

За месье капитаном прилетал тоже бельгиец, летчик, воюющий в британской авиации. Посадочная площадка, по заверениям ребят, содержалась в полном порядке. Гольдберг приучал себя бриться левой рукой, на всякий случай. Стоя у зеркала, он решил, что после проводов гостя поедет в Мон-Сен-Мартен. В бывший поселок пассажирские поезда больше не ходили, но телефон в рудничной больнице работал исправно. Доктор Лануа забирал Эмиля на деревенской станции, не доезжая Мон-Сен-Мартена. В Арденнах у Гольдберга были, как он выражался, кое-какие дела.

Одевшись, взяв костыли, он проковылял на площадку, вдыхая запах сладких пряностей. Портниха поднималась по лестнице, с подносом. Эмиль увидел темные, тяжелые волосы, распахнутый воротник блузки, еще влажные локоны, на висках.

Портниха остановилась, на две ступеньки ниже:

– Она моего роста, – понял Гольдберг, – мы с ней вровень, когда она без каблуков, как сейчас. Элиза мне до плеча была… – он отвел глаза от девушки:

– Я вам кофе сварила… – белые зубы прикусили темно-красную губу, – я подумала, что вы…. – Гольдберг помолчал:

– Я предпочитаю варить сам. Будите гостя… – он махнул костылем в сторону закрытой двери, – скоро машина придет… – в горы их везли на фермерском грузовичке. Гольдберг хотел приказать Портнихе остаться в Льеже. Считая, что незачем болтаться толпой, на площадке, в ожидании самолета, Гольдберг, было, приказал Портнихе остаться в Льеже. Девушка заупрямилась:

– Я беру оружие, на всякий случай. Месье капитан даже пистолета за душой не имеет, а вы… – покраснев, она не закончила. На досуге Гольдберг учился стрелять левой рукой. Он до сих пор не мог себе простить, что не взял на акцию очки:

– Я бы тогда пристрелил этого Максимилиана, не промахнулся бы. Впрочем, еще пристрелю… – он сухо отозвался:

– Ладно… – Эмиль окинул девушку коротким взглядом, – только оденьтесь не так вызывающе. Мы едем в провинцию, а не на Лазурный берег, в казино… – гладкие щеки Портнихи залились краской. Она, впрочем, послушалась, и стояла сейчас в простом костюме, синей саржи.

– У Звезды такой был… – вспомнил Эмиль, – надеюсь, что с ней все хорошо, что она увидит мальчишек…. – он заковылял вниз, на кухню. Портниха опустила поднос на пол:

– Давайте, я вам помогу… – Гольдберг, не оборачиваясь, посоветовал:

– Займитесь своими обязанностями. Нечего терять время… – хлопнула дверь кухни. Роза, подышав, сглотнув слезы, взялась за кофейник и чашки.

Стуча в дверь к Питеру, девушка, мрачно, подумала:

– Оставь. Видно, что он другими вещами занят. Как Теодор, в Касабланке… – шмыгнув носом, она, нарочито весело сказала: «Кофе в постель, последний, на бельгийской земле!»