Читать книгу Наследство последнего императора - Николай Волынский - Страница 8

МИНИСТР иностранных дел Терещенко растерянно держал в руках телеграмму, которую ему вручил посол Великобритании лорд Бьюкенен. Он прочел текст еще раз, медленно осознавая смысл документа, пришедшего из Лондона и подписанного главой форин-офиса лордом Бальфуром.

«Петроград. Посольство Соединенного Королевства, лорду Бьюкенену. Необходимо срочно довести до сведения соответствующих полномочных лиц российского Временного правительства информацию о том, что Его Королевское Величество Георг V и Королевское правительство больше не настаивают на переезде в Великобританию дезавуированного российского императора Николая и его семьи. Бальфур».

– Что это значит? – изумленно уставился на посла Терещенко. – Я, как и его превосходительство лорд Бальфур, тоже являюсь министром иностранных дел и обязан понимать язык дипломатии. Надеюсь, что в определенной степени понимаю. Но… может быть, текст носит… э-э-э… конспирологический характер, и я должен толковать его как-то по-иному?

Лорд Бьюкенен отвечал, что текст надо понимать буквально, не пытаясь искать в нем иной смысл. Путь в Англию Романовым закрыт. Их там не примут.

– Некоторые видные представители наших вигов[16], – добавил Бьюкенен, – считают даже, что переезд Романовых в Англию возбудит общественное мнение и даже может вызвать народные волнения, особенно, среди рабочих. У нас, к сожалению, многие знают и помнят ваше 9 января 1905 года и тоже именуют этот прискорбный эксцесс «Кровавым воскресеньем». Пресса пишет, что приезд Романовых нанесет большой вред интересам Великобритании. Но и некоторые влиятельные лидеры тори[17] тоже высказываются против приезда Романовых: Россия оставила нас один на один с немцами. И виноват в этом бывший царь, вина его непростительна, потому что теперь подданных Ее Величества погибнет больше, чем правительство рассчитывало поначалу.

– Ваше превосходительство! Как вы можете такое утверждать? Никто вас еще не оставлял немцам! По крайней мере, на сегодняшний день, – с нескрываемой обидой возразил Терещенко. – И не собирается. Мало того, скажу вам по секрету: мы готовимся к решительному наступлению по всей линии фронта, и это произойдет раньше, чем вы можете ожидать. Но куда же теперь деваться Романовым? А дети? А цесаревич Алексей? Это же смертельно больной ребенок, он может скончаться в любой час, в любую минуту!

Бьюкенен, как и положено дипломату, промолчал, улыбаясь приветливо, добродушно и даже несколько сочувственно.

В последнее время ему уже не в первый раз приходилось вгонять высокопоставленных собеседников в настоящий английский шокинг (с некоторыми местными особенностями). На исходе прошлого года накануне Рождества он неожиданно потребовал срочную аудиенцию у царя. И, даже не потрудившись облечь свои слова в дипломатическую упаковку, тем более в отношении равноправного военного союзника, посол открытым текстом заявил императору: Николай II должен немедленно и решительно изменить государственное устройство России.

Николай застыл как соляной столб. «Состояние грогги. Ничего не понимает, – удовлетворенно отметил Бьюкенен. – Это его бородатый father[18] мог самоуверенно заявлять, что Европа должна ждать, пока русский царь ловит рыбу! Да, джентльменом Александр III никогда не был. А вот сын не способен быть не джентльменом…»

– Вы должны, Ваше величество, вернуть к себе доверие вашего народа. И немедленно. Времени у вас очень мало. Можно сказать, его совсем у вас нет. Никто не даст вам гарантий, что вы продержитесь на престоле дольше года, – уточнил Бьюкенен.

Николай не поверил своим ушам. «Что такое? Сон? Если да, то довольно глупый…»

– Вы… Вы, господин посол… – попытался спросить император. – Вы… что же – поучаете меня?

– Отнюдь нет, Ваше величество, – слегка поклонился Бьюкенен. – Понимаю, что подобные советы и высказывания от лица, находящегося в моем статусе, воспринимаются несколько странно. Точнее, непривычно. Моя задача очень скромная: проинформировать вас, как в действительности обстоят дела во вверенной вам Господом великой Империи. Правительство Его Величества полагает, что российские государственные лица не обо всем докладывают вам всей правды – по разным причинам. И считает необходимым напомнить, что Господне доверие и людское терпение не могут быть бесконечными…

– Какова наглость!.. – прошептал Николай по-русски.

– Простите, Ваше величество? – поднял брови Бьюкенен.

– Ничего, ничего… Продолжайте, – сухо произнес Николай.

– И только исключительно чувство бесконечной дружбы к вашей великой стране и, разумеется, к вам лично, заставляет меня несколько перейти границы посольских полномочий и сказать вам то, что следовало сообщить еще несколько лет назад. Повторяю, дом горит, огонь добрался до крыши. Водой его уже не залить – нужно разбирать здание по бревнам и потом строить заново. То есть, я хочу сказать, что нужно полностью, радикально менять государственное устройство! Я не могу взять на себя смелость давать какие-либо конкретные инструкции или хотя бы рекомендации, но убежден, что единственно спасительным вариантом для вас мог бы быть пример Великобритании – единственной на планете империи, где трехсотлетний опыт гармонического сочетания монархии и представительной власти может послужить плодотворным примером для других стран. Я имею в виду, конечно, цивилизованные страны. Многие в моей стране полагают, что Россия вполне могла бы стать таковой.

Николай слушал посла, крепко сжав губы. Левое веко у него мелко дергалось, но он больше ничем не выдавал своих чувств. Переживал он обиду и возмущение оттого, что и этот взялся его поучать. Но даже и близко в его голову не пришло спросить себя, отчего посол чужой державы разговаривает с российским императором, как с каким-то негритянским племенным вождем. Если бы государственные дела действительно были у Николая на первом месте в жизни, как и должно быть у нормального главы государства, он бы сразу понял, что Англия, а, скорее всего, и вся Антанта устами Бьюкенена только что поставила ему ультиматум. Нет, не ультиматум. Ему только что был зачитан смертный приговор, который не может быть никогда и нигде обжалован. Он сообразил все это гораздо позже, уже после отречения, вспомнив эту унизительную беседу. Но, пытаясь доискаться до причин катастрофы, царь никогда не будет искать их в себе[19]. Два ответа у него были на все: «Такова Божья воля» и «Мне просто не повезло – судьба не послала мне своего кардинала Ришелье».

И в том и другом случае Николай был неискренен даже по отношению к самому себе: судьба посылала ему, по крайней мере, трех ярких и способных людей: Бунге, Витте и Столыпина. Однако он распорядился их службой на редкость бездарно.

Нынче Николая разозлил лишь тон, который позволил себе Бьюкенен. Но уже через пять минут император решил, что Бьюкенену в тот момент просто изменило его британское воспитание. Или же англичанин простудился.

Более двух десятков лет Николай находился на троне, но так и не смог избавиться от почти постоянного, тщательно скрываемого внутреннего страха, словно гимназист, не выучивший урок. Но в то же время не терял надежды, что учитель завтра не вызовет его к доске. Государственными делами заниматься он не любил и не хотел. И потому он никогда так и не узнал и даже не подозревал, разумеется, что в правительстве Георга V, его милого кузена Джорджи, с 1905 года постоянно и квалифицированно отслеживали динамику государственного кризиса в России – его пики, падения и периоды стабилизации – и только ждали наиболее удобного момента, чтобы запустить механизм государственного переворота.

В Лондоне хорошо видели и понимали, что к концу 1916 года кризис власти и управления в России будет обостряться по катастрофической экспоненте. Англичане сделали правильный вывод: в самое ближайшее время – через шесть-восемь месяцев, максимум через десять – произойдет одно из величайших мировых событий: завершится история Российской империи. Падение династии Романовых неизбежно. После чего начнется необратимый распад громадного государства, что гарантирует противнику, странам Тройственного союза, триумфальную победу на Востоке, которая автоматически обеспечит им такую же победу на Западе. Разгром Антанты станет вопросом дней, в лучшем случае – недель. Без России, без ее огромных и дешевых человеческих ресурсов ни Англия, ни Франция, ни все ее союзники, начиная с Северо-Американских Штатов, воевать не способны. Терять Россию нельзя при любых обстоятельствах – это был вопрос жизни или смерти половины цивилизованного мира.

Поэтому на Даунинг-стрит, дом № 10, где на служебной квартире живет премьер-министр Великобритании, еще в пятнадцатом году был предусмотрительно разработан план «встречного пожара». В нем были прописаны две задачи сугубо технологического свойства. Первая – «отчуждение русского императора от реальной власти», то есть самое обычное свержение. Вторая – формирование в России правительства «войны до победного конца». Новое правительство подтвердит верность русских союзническому долгу и готовность и дальше заваливать немцев и австрийцев миллионами русских трупов, до тех пор пока не Германия и ее союзники, погребенные под ними, не задохнутся. Так что визит и советы Бьюкенена были предупреждением от партнеров, сидящих с Николаем в одной лодке в открытом океане и терпящих голод: сообщаем честно, что завтра придется тебя съесть. Так сложилось. Намеченная к съедению жертва все слышит, звуки речи воспринимает, но понять что-либо пока не в состоянии.

– «Вернуть доверие русского народа!» – повторил Николай. – А вам не кажется, милорд, что сначала русский народ должен заслужить мое доверие?

Бьюкенен ответил ему улыбкой авгура:

– Вы, безусловно, правы: желательно и то, и другое вместе. Но делать придется то, что еще возможно сделать. И не завтра, а уже сегодня. Потому что завтра будет поздно. И нехорошо, – заявил англичанин. И добавил по-русски: – Da-da, nje karasho!

Это были немногие русские слова, которые лорд Бьюкенен знал и выговаривал с безупречным произношением. Он был из числа тех редких иностранцев, которые были удостоены звания почетного гражданина Петербурга. Но не считал необходимым знать язык туземцев. Зачем? Обходятся же в разных концах планеты полноценные подданные Соединенного Королевства без знания хинди или бенгали, пушту или африкаанса. Вон даже австралийские аборигены так же, как в свое время американские индейцы, заговорили на языке хозяина, а не наоборот. Русские не могут быть исключением. Скоро и они сменят хозяина, и законы для них будут писать в столице самой могучей империи планеты – в Лондоне.

Николай ничего не предпринял по тем императивным советам Бьюкенена. И теперь сидел под арестом в собственном дворце. А Бьюкенен был награжден одним из высших орденов Британии – орденом Бани.

Теперь обязанности его усложнились. Он контролировал почти каждый шаг демократического Временного правительства, состоящего полностью из приверженцев войны до победного конца. Посол, как и его коллеги в форин-офисе, да и сам Ллойд Джордж, ставший премьером, ни на минуту не сомневался, что это правительство России дойдет до конца – до своего собственного уж точно.

Ждать недолго. Поэтому надо спешить, чтобы заставить русских гарантированно и в полном объеме обеспечить театр военных действий поставками пушечного мяса.

– Франция Романова не примет, – угрюмо продолжал размышлять вслух Терещенко. – Не поможет и тень его отца – Александра Третьего, к которому французы, как ни странно, испытывали не только уважение, но и восторг. А вот любовь к Николаю у Франции просыпалась только тогда, когда он посылал русские полки на Западный фронт – на гарантированный убой. И ничего, что Россия, ее армия, испытывает острую нехватку личного состава. Есть вещи поважнее – нашему союзнику, вернее, союзнице, страшно! Немец ее испугал, воевать она с ним боится… Ехать царю в Германию или Австрию? Тоже исключено. Это плен, самый настоящий, военный. По-другому положение бывшего русского императора и его семьи определить будет невозможно. Да и вряд ли Романовы сами согласятся сделать столь замечательный подарок тем, в том числе и моему предшественнику на посту министра иностранных дел гражданину Милюкову, кто объявил царя и царицу изменниками, а персонально Александру Федоровну – личной шпионкой кайзера. Вы, конечно, знаете, что наши идиоты из Государственной Думы даже комиссию создали для поиска и извлечения из земли шпионского телефонного кабеля, проложенного от Царского Села – из кабинета царя в Александровском дворце до Берлина – прямо в кабинет кайзера Вильгельма! Ну, хорошо, это депутаты – им по должности положено быть слабоумными. Но – газеты!.. Но – образованная публика!.. Либералы наши, кадеты и октябристы – европейцы, можно сказать! Поневоле решишь, что они избраны в Думу представителями всех душевнобольных России. Требуют срочно выкопать кабель, предъявить как вещественное доказательство народу, а царя с царицей – в Шлиссельбург, в крепость! Поняли, наконец, наши народные защитники, почему Россия почти перестала производить патроны и снарядные гильзы: не стало меди, вся медь империи ушла на шпионский кабель!.. – Терещенко хотел плюнуть себе под ноги, но передумал. – Так что получается, что никто нигде несчастных Романовых не ждет! А ведь Англия была бы лучшим вариантом… Тем более, говорят, что и материально, с точки зрения состояния, у Николая Александровича есть там на что опереться… – он тяжело вздохнул.

Посол оставил слова министра без комментариев. Есть, конечно, Романовым на что опереться, – он слышал тоже не раз. Но тема скользкая, двусмысленная и вообще запретная.

Терещенко был совершенно растерян и решительно не знал, что теперь делать. Проводив Бьюкенена до двери, министр велел своему секретарю-машинисту, который в приемной с бешеной скоростью трещал на «ремингтоне», немедленно соединить его с председателем Временного правительства князем Львовым.

– Ваше сиятельство! – сказал он, услышав в трубке басистое и сочное: «Львов на проводе!», но тут же спохватился – титулы в России отменены. Сразу не привыкнуть. – Георгий Евгеньевич, Терещенко беспокоит. Добрый день. Прошу принять меня. Как можно скорее. Имею чрезвычайные сведения из Лондона.

Услышав, о чем речь, председатель заявил, что нужно немедленно созывать кабинет.

Немедленно не получилось. Лишь к двум часам ночи Львову удалось собрать совещание правительства, да и то в половинном составе. В малахитовую столовую Зимнего дворца, кроме Львова и Терещенко, пришли только Керенский, Некрасов и Гучков.

Обсуждение телеграммы Бальфура длилось до четырех утра и переросло в дискуссию. В итоге были выдвинуты два предложения. Первое сформулировал Гучков: судить Николая военно-полевым судом за измену, сиречь, за отказ от исполнения обязанностей главнокомандующего, что в условиях военного времени является дезертирством. И расстрелять изменника в течение двадцати четырех часов. Желательно вместе со всей семьей и другими представителями династии. Она должна исчезнуть навсегда из истории России. Таковы требования революционного момента.

– Постойте, Александр Иванович, – подал густой бас князь Львов. – Какая измена, спаси Боже? Разве не вы с Шульгиным всего несколько месяцев назад уговорили царя отречься от престола, а значит, и оставить пост Главковерха? Воленс-ноленс получается, что и вас с Шульгиным надо судить, – по крайней мере, за подстрекательство к измене. Мне кажется, что вами сейчас просто овладевают известные эмоции. Всем известно ваше… м-м-м… особенное отношение к бывшему государю.

– Нет! Это ошибка… ваша ошибка, князь. Трагическая ошибка! – с жаром возразил полусумасшедший Гучков. – Никаких особенных эмоций в этих обстоятельствах у меня нет и быть не может! Мое отношение к бывшему царю вы знаете – это отношение революционера к реакционеру. И в Могилеве, ваше сиятельство, в Ставке, я и гражданин Шульгин всего лишь описали царю положение в России. Мы просто предоставили ему точную информацию, тем и ограничивались наши полномочия. Однако царь нас потряс. Он был в полном неведении относительно жизни русского народа. Он многого просто не знал. Он не представлял себе вообще, что творится в стране. Он позволил себе быть преступно неосведомленным. Император был так далек от окружающей действительности, словно только вчера свалился с Луны. Но при этом обращаю ваше внимание – окончательное решение об отречении Романов принимал сам. Он и манифест подписал еще до нашего приезда. Потому он и должен нести всю полноту ответственности. Где вы здесь увидели подстрекательство?.. Если последовать вашей логике, ваше сиятельство глубокоуважаемый Георгий Евгеньевич, то за подстрекательство нужно расстрелять, прежде всего, всех командующих фронтами и флотами во главе с великим князем Николаем Николаевичем. Ведь это они, а не мы, ультимативно потребовали от Николая немедленного отречения. Еще раз подчеркиваю – все это тоже состоялось до нашего прибытия. Вот как все было! – и Гучков, дико сверкая глазами, стукнул кулаком по малахитовой столешнице.

– Ну да, конечно, гражданин военминистр, – фыркнул Некрасов. – Все знают, как вы со своими однопартийцами готовили покушение на царскую семью еще в девятьсот десятом году… Поезд взорвать на царскосельской ветке! А? Каково? Чем вы в таком случае отличаетесь от эсера и провокатора Азефа?

Гучков принял трагическую позу: десница к небу, шуйца – в сторону Некрасова.

– Как вы можете, гражданин Некрасов? – прошептал он. – Ведь поезд не взорвался! И не надо меня путать с великой княгиней Марией Павловной! Это она приставала с ножом к горлу и ко мне и даже к Родзянке: «Надо немедленно ликвидировать царицу! Немедленно!» Я не знал, куда от нее деваться.

– Неужели? – поразился Львов. – Мария Павловна? «Михень»[20]?

– Она! Слово чести. Да вот и Родзянко может подтвердить[21].

Князь Львов поморщился и потер переносицу.

– Мало того, – добавил Гучков. – Великий князь Николай Михайлович уже на второй день после убийства Распутина бегал к Дмитрию Павловичу и к Пуришкевичу и требовал, чтобы второй «убитой «собакой» стала императрица Александра!

– Никогда не поверю! – воскликнул Керенский[22].

Гучков только усмехнулся:

– Сочувствую!

Львов тяжело вздохнул, покачал головой и повернулся к Гучкову.

– Ну, хорошо, Александр Иванович, – примирительно сказал он. – Вернемся к нашим баранам. Вы, ваше превосходительство, являетесь военным министром, и вам, без сомнения, известно больше чем нам, простым штатским – шпакам, так сказать, – с иронией добавил он. – Но все-таки… Семью-то за что?

– Чтобы не оставалось претендентов на престол. Никаких! Никогда! Чтоб не допустить контрреволюции и реставрации. В противном случае мы с вами, князь, вместе с нашими коллегами по правительству на другой же день будем висеть на фонарных столбах вокруг Зимнего дворца. Не знаю только, рядом будем мы висеть или где-нибудь по разным краям Дворцовой площади.

Львов отвернулся от Гучкова, вытащил из жилетного кармана батистовый с кружевами носовой платок, аккуратно высморкался в него и вытер усы и бороду.

– Очевидно, какая-то инфлюэнца подкралась, – извиняющимся тоном пробормотал он.

Эскападу Гучкова он решил оставить без ответа.

Второе предложение внес Керенский. В принципе он считал, что коллега Гучков положительно и неопровержимо прав. Но план Александра Ивановича сейчас преждевременен, он может сильно навредить репутации новой власти. Российская республика, словно младенец, делает свои первые шаги. И начинать с казней первых особ павшего государства в текущий момент нецелесообразно. Кроме того, нужно знать психологию русского народа. В глазах подавляющей части граждан новой республики, правда, пока де-юре не существующей до решения Учредительного собрания, Николай – не только Кровавый. Он вообще никто – пустая и ничтожная личность! Грозным эпитетом «Кровавый» его наградила пресса – с таким же успехом она может назвать зайца кровожадным царем зверей. Николай Романов во время своего царствования даже не заслужил ненависти широких масс, всех сословий – лишь всеобщее презрение. В народе, в среде интеллигенции и даже в некоторых его собственных – царских министерствах… – тут Керенский многозначительно прищурился: – его называли Сусликом. Да-да – всего лишь мелким сусликом! Но ежели Романова сейчас казнить, даже по справедливому приговору революционного суда, то тем мы немедленно превратим монарха-преступника в мученика. А если мы еще и семью спишем в расходную ведомость, то такой сонм мучеников породит по-настоящему кровавую военную диктатуру, вслед за которой неизбежно состоится реставрация династии.

– Но самое главное, – с особенным значением добавил Керенский, – лично я не хочу быть Маратом русской революции. По крайней мере, сегодня. И с полной уверенностью смею полагать, что среди присутствующих коллег и соратников тоже нет желающих стать маратами и робеспьерами. Мы все-таки не варвары – не французы там какие-то или англичане… Для них казнить собственного монарха – все равно, что бокал шампанского выпить или сигару выкурить. Поэтому мое предложение: в Сибирь! И не только царя с женой и детьми, а всех Романовых – великих князей, жен, вдов, княжат… Всех!

– В Сибирь? Но там же полным-полно революционеров! – удивленно отозвался Терещенко.

– И что же? – пожал костлявыми плечами Керенский, повернувшись к Терещенко в профиль. – Пусть царь теперь отправляется туда, куда он еще вчера сам отправлял лучших людей России на каторгу. Пришла его очередь. Это же не моя воля – таков изящный поворот истории! Она неумолимо все движет и расставляет по своим законам. Нам нередко остается им только подчиняться, если мы не в состоянии в какие-то моменты сами творить историю и противопоставить ее законам что-либо более серьезное. Да и в чем, собственно, вопрос? Сибирь велика, революционеры ему докучать не будут, тем более что после амнистии их там уже давно ни одного не осталось. Дадим Николаю достаточную охрану. И сослать его желательно не в Туруханск, а туда, где было наименьшее скопление революционеров, где расселился, в основном, справный сибирский мужик – без крепостнических, но и без монархических мироощущений. Поэтому я предлагаю… – Керенский задумался на секунду, – предлагаю… Тобольск.

Внезапно все замолчали. Через минуту Некрасов хмыкнул:

– Тихий ангел пролетел.

– Скорее, дурак родился, – проворчал Львов.

– А почему не Сахалин? Тамошняя каторга будет потяжелее, если верить репортажам оттуда бывшего графа Льва Толстого, – подал голос Гучков.

– Да потому, милейший вы наш Александр Иванович, – радостно и одновременно снисходительно улыбаясь ему, словно ребенку, ответил Керенский, – что непременно придет время, когда нам понадобится извлекать бывшего императора обратно в столицу. Наверняка придется – вы еще вспомните мое пророчество! Из Сахалина это будет сделать сложнее. И потом, уважаемый Александр Иванович, обращаю ваше драгоценное внимание на то обстоятельство, что от Сахалина до морской границы с Северо-Американскими Штатами всего-то несколько сотен верст, а там и Аляска рядом. Чужая отныне Аляска, по милости царизма – территория иностранной державы. Но даже не эти обстоятельства являются решающими. На Дальнем Востоке мы сегодня уже, к величайшему сожалению, не хозяева. И Бог весть, станем ли снова ими или придется отдать наши территории всем косоглазым, которые давно на эти земли зарятся. Не удержим. Увы, увы! Придется отдавать. Конечно, лучше всего было бы Дальний Восток и часть Восточной Сибири, а может, и всю Сибирь продать американцам, как это было вовремя сделано с Аляской. Можно бы и японцам. Но какой, простите, дурак из иностранцев станет у нас эти территории покупать, когда сейчас их можно и так взять – без денег… Кстати, прошу меня простить, однако, новеллы о сахалинской каторге писал беллетрист Антон Чехов, а не Лев Толстой. Он, Толстой, конечно, граф, аристократ, и уже в силу своего сословного положения является врагом народа. Но, тем не менее, наша партия эсеров-трудовиков считает его крупнейшим стихийным революционным вождем, подготовившим крах монархической идеи прежде всего в головах интеллигентной и образованной публики, ставшей, благодаря Толстому, солдатами нашей революционной армии… Метафорической, так сказать, армии, но в то же время вполне реальной.

Гучков поерзал в своем кресле, обитом мягким зеленым, под малахит, сафьяном. Щелчок по носу репортажами Толстого был болезненным, но военный министр резонно решил тему не продолжать.

Львов глубоко вздохнул и оглядел присутствующих:

– Ну что ж, господа, имеются еще предложения? Нет? Значит, решено: Тобольск – до лучших времен! А там будет видно, что делать с Романовыми окончательно, – заключил Львов. – Вот вы, Александр Федорович, и извольте взять на себя деликатную и трудную миссию – известить Романовых об отъезде. На правах председателя, заседание правительства закрываю.

К половине пятого утра Керенский велел подать автомобиль из императорского гаража и направился в Царское Село.

Николай вышел к нему бледный, взволнованный, откашливаясь со сна и застегивая на ходу верхние пуговицы гимнастерки. Глаза его были опухшими, веки отекли, будто с похмелья. Керенский осторожно потянул носом: кто-то из министров, кажется, тот же Гучков, утверждал, что Николай Романов – тайный алкоголик, и было бы чрезвычайно важно для дальнейшего развития освободительного революционного процесса разоблачить бывшего царя. Подтвержденная новость о том, что на российском престоле больше двадцати лет сидел закоренелый алкоголик, способна принести революции в сто раз больше пользы, чем принесло разоблачение Распутина. Однако от царя, к сожалению, алкоголем нисколько не пахло.

– Я к вашим услугам, Александр Федорович, милости прошу… – дрогнувшим голосом сказал Николай, осторожно пожимая Керенскому левую руку. Правую министр держал на весу – на черном платке, перекинутом через шею: рука, как утверждал ее хозяин, совершенно отнялась из-за того, что ему в день приходиться дарить до тысячи рукопожатий своим поклонникам. «Неймется же тебе по ночам, Ааронка! Мятый, небритый, немытый. С чем пришел?..» Вслух учтиво спросил:

– Чем могу быть полезен, Александр Федорович? Что-нибудь случилось? Есть какие-нибудь новости?

– Да, – загадочно улыбаясь, подтвердил Керенский. – Есть, хотя и немного.

– Слава Богу! Наконец-то! – вырвалось у Николая. – От кузена Джорджи? То есть, простите, от его величества короля Георга? Мы едем в Англию? Вы обещали… И князь Львов тоже. Я бесконечно вам благодарен, Александр Федорович! Вы – человек слова. Я рад убедиться в том, что среди революционеров, слава Богу, есть благородные люди!.. Как же я ошибался, когда думал, что на вашей стороне могут быть одни разрушители и не достойные доверия люди!..

– В самом деле? – удивился Керенский. – Может быть, Николай Александрович, вам вступить в ряды нашей партии[23]?

Николай обескуражено уставился на Керенского, не понимая, шутит тот или говорит всерьез. Похоже, не шутит. И потому сохраняя серьезное выражение лица, Николай уважительно сказал:

– Огромное спасибо за предложение… и за доверие. Оно требует максимально ответственного подхода… Но что же из Лондона?

– Из Соединенного Королевства каких-либо особых и важных новостей, в прямом толковании этого слова, нет, – соврал Керенский. И сочувственно добавил: – Нет, по крайней мере, тех, что вы ждете. Главная новость моя другая: вам действительно надо ехать. И как можно скорее!

– Так куда же все-таки? В Англию? – с надеждой спросил Николай.

Керенский на несколько секунд задумался и сказал проникновенно и убедительно:

– Видите ли, достопочтенный Николай Александрович, обстановка меняется с каждым днем, точнее даже, – с каждым часом. Что поделаешь – время революционное, великое, неповторимое. На наших глазах происходят величайшие исторические события. Каждая минута – это отлитая в бронзе строка истории великой и свободной России на ее пути полного освобождения от вечных оков. За нами, затаив дыхание, следит весь мир – сложный, запуганный и враждебный. Следит с испугом, даже ненавистью кое-где, но больше всего – с надеждой. У вас, как у бывшего царя, очень много врагов. Кроме меня лично, разумеется! – уточнил Керенский. – Очень плоха обстановка на фронте, хотя и недолго она будет таковой оставаться. Сильно осложняется обстановка внутри России. Словно из ящика Пандоры, открытого невидимой рукой, вырываются на свободу и носятся по стране всевозможные вихри враждебные, как поется в замечательной революционной песне под названием «Варшавянка» (Николай невольно поморщился на «Варшавянку», но постарался тут же вернуть своему лицу выражение обычной доброжелательной невозмутимости). С этими вихрями враждебными временно, до созыва Учредительного собрания, справиться полностью раз и навсегда пока не представляется возможным. Темные силы нас злобно гнетут, увы, – везде, они рядом с нами, они в нас самих! Они маскируются, принимают дружественное обличье, – вот что опаснее и страшнее всего! Кто может быть страшнее волков в овечьих шкурах?! Поэтому… поэтому… поэтому, в конце концов!.. Вам необходимо ради вашей же собственной безопасности немедленно покинуть Царское Село. Вихри! Вы их видите? Вы их распознаете? Вы их чувствуете?!

– Это вы о демонах? – неуверенно спросил Николай.

Керенский вздохнул, укоризненно покачал головой, слово учитель ученику, ответившему на экзамене невпопад, и вытер накатившиеся слезы. Слезу в нужном месте речи Керенский блестяще использовал в качестве хорошо отработанного ораторского приема. Ему уже не надо было ее вызывать искусственно, она, когда требовалось, появлялась сама и всегда в нужный момент.

– Понимаете? Да ведь вы все понимаете! Я вижу! – заявил он и ласково улыбнулся.

– Да… понимаю. Стараюсь, – осторожно подтвердил Николай, но тут же решительно повернул к главному: – Я и моя семья давно готовы. Но куда же? Когда? Ради Бога, Александр Федорович!..

Керенский улыбнулся еще ласковее:

– Вот этого-то я вам пока не скажу, дорогой и глубокочтимый мною Николай Александрович. Ради вашей же безопасности! Могу лишь сообщить, что отъезд назначен через пять дней. А, может быть, и раньше. Вам мой особый, дружеский совет: запасите как можно больше теплых вещей.

– Ах, вот оно что! – разочарованно воскликнул Николай. – Значит, мы едем не на юг!.. Значит, не Ливадия! Но ведь вы были не против… и весь кабинет, все Временное правительство тоже.

Керенский удивленно посмотрел Николаю прямо в зрачки его больших серо-голубых «газельих» глаз.

– Николай Александрович, помилуйте! Вы только подумайте, какая может быть Ливадия в такое-то время! Да вы просто не доедете туда. Железные дороги развалены, захвачены бандами украинских националистов-«незалежников» – так они себя называют, хотя на самом деле это обычные разбойники, грабители и убийцы. А если бы и доехали… Там ведь вокруг, как у себя дома, хозяйничает германская агентура! Вы уверены, что вражеские агенты не сделают попытки вас с семьей схватить, арестовать, похитить и увезти в Берлин?

– Пусть бы и попытались – всем известно, что никогда не дам на то согласия, – усмехнулся Николай.

Керенский сокрушенно покачал головой.

– Надеюсь, Ваше величество, вы шутите. Никто вашего согласия спрашивать не станет. Но я рад, что присутствие духа не оставляет вас, Николай Александрович, даже в такие трудные для всех нас минуты. Тем не менее, я даже не хочу пытаться сравнивать условия вашего содержания здесь с условиями в Моабите или какой-либо другой берлинской тюрьме.

– Вы так полагаете всерьез? – искренне удивился Николай. – Тюрьма? Вы, в самом деле, допускаете, что Вилли, простите, кайзер Вильгельм пошел бы на такое? Нет, это абсолютно невозможно!

– Даже более чем возможно! – твердо возразил Керенский. – Это произойдет непременно! Наверное! Бесповоротно. Жалеть будет поздно.

Николай вздохнул и замолчал, подкручивая рыжий правый ус. У него опять мелко задергалось левое веко.

– Но почему, почему, почему все-таки не Англия, раз уж не Ливадия? – тихо и грустно еще раз спросил Николай

– А я разве вам сказал, что не Англия? – удивился Керенский. – Я, кажется, вообще ничего не сказал о цели назначения. Не волнуйтесь. Очень скоро вы все узнаете. Могу сказать, что выбрана самая наилучшая цель, и вы еще будете меня потом долго благодарить… Уверен!

На этом Керенский откланялся. Николай, пошатываясь от волнения, пошел в свой кабинет, где он проводил ночи – Временное правительство запретило ему спать вместе с супругой, – и уже не смог закрыть глаз до рассвета. Николаю было разрешено видеться с семьей только в столовой под присмотром охраны и в парке во время прогулок.

Он еле дождался окончания их обычного завтрака – овсянка, омлет, желудевый кофе без молока и без сахара и две чайные ложки клубничного джема на каждого. В парке, улучив момент, когда девочки возились на огороде, поливая капусту, которую они сами же высадили весной на собственноручно разбитых грядках, Николай взялся за спинку кресла-коляски, куда медленно и с трудом забралась жена – ее мучил очередной приступ радикулита, – и медленно укатил ее на боковую аллею.

– Аликс, родная, – взволнованно сообщил он ей вполголоса. – Сегодня ночью, вернее, рано утром у меня был Керенский. В пять часов.

– Едем?! – встрепенулась Александра и тут же застонала от боли в пояснице.

– Да… похоже.

– О, великий Боже! – широко, по-православному перекрестилась Александра. – Он услышал нас! Пароходом?

– Сомневаюсь, – вздохнул Николай. – Керенский крутил все вокруг да около… Говорил намеками и загадками, – он замолчал, увидев, что к ним приближается охранник в студенческой тужурке – вольноопределяющийся Пшекруцкий, бывший казеннокоштный слушатель Политехнического института, откуда его с третьего курса выгнали с волчьим билетом за участие в подпольной террористической организации.

Организация состояла исключительно из студентов польского происхождения. Цель перед собой будущие террористы поставили перед собой всего одну, но серьезную: уничтожение династии. Романовых и их ближних и дальних родственников решили убивать до тех пор, пока царь не даст Польше свободу и возвратит ей земли, которые Польша захватила у России почти триста лет назад – еще в Смутное время. Имелись в виду часть Курляндии, вся Белороссия, Галиция, Волынь, Полесье и правобережная Малороссия – от Львова до Киева включительно. Эти территории, населенные в подавляющем большинстве украинцами, белорусами, великороссами, гуцулами, русинами, гагаузами и отчасти мазурами, венграми и литовцами (этнических поляков здесь проживало чуть больше двух процентов), были особенно ценны тем, что веками служили неисчерпаемым резервуаром «быдла» и «хлопов», то есть, попросту говоря, рабов для вельможного шляхетства. За исключением евреев, которые составляли в среднем 35–40 процентов всего населения собственно в Польше. Сконцентрировав в своих руках колоссальные капиталы, они и стали настоящими хозяевами Польши, крепко держа за горло и круля (короля), и сейм, и всю гордую шляхту, у которой вскоре ни в карманах, ни в головах не осталось ничего, кроме фанаберии, плавно перешедшей в общенациональный кретинизм.

С такими довесками русские земли и достались Екатерине II, когда она их снова вернула империи. К возвращенным территориям императрица прикупила за три миллиона ефимков у Швеции и Дании и часть лифляндских и курляндских земель вдоль южного побережья Балтийского моря вместе с портовыми городами – Мемелем и Либавой, которые де-юре и по сей день, на 2007 год, являются собственностью России.

Департамент полиции тогда легко обнаружил и разгромил организацию студентов-террористов. Успех был заранее гарантирован, потому что настоящим создателем ее был именно Департамент, который к тому времени довел до совершенства систему провокаций – создавая революционные, антиправительственные структуры, потом их разоблачал, получая награды за верную службу. Тогдашний министр внутренних дел Плеве настаивал, чтобы «польско-студенческих бомбистов» отправили, как минимум, на каторжные работы. Но император решил по-другому, начертав на докладе Плеве: «Каким еще, кроме каторги, может быть справедливое наказание за глупость незрелого юношества, за безответственные слова и речи? Лишить права ученья в Петербурге и Москве, пока не образумятся. Николай».

Знал бы он, кого помиловал! Царю и присниться не могло, что очень скоро судьба столкнет его с одним из «незрелых юношей», который постарается заплатить Николаю по его счетам.

Несостоявшийся студент и террорист, а теперь вольноопределяющийся Пшекруцкий, выходя на службу в парк Александровского дворца, охранял царя собственным способом: ходил след в след за Николаем, почти наступая ему на пятки и, как обезьяна, повторял все его движения, чем вызывал хохот толпы зевак, собирающихся у решетки Александровского парка во время выхода Романовых. Николай, с его мягким и незлобивым характером, долго терпел издевательства, но Пшекруцкий довел его до бешенства. Однажды в разгар забавы Николай резко обернулся и с криком: «Когда прекратишь, наконец, мерзавец!» замахнулся на Пшекруцкого своей кленовой тростью, обитой серебряными мебельными гвоздиками с чеканными шляпками. Еще секунда – и череп шутника раскололся бы, как орех.

В последний миг Николай удержал трость в сантиметре от макушки Пшекруцкого. Тот смертельно побледнел и, словно кенгуру, сделал громадный прыжок вперед – мимо Николая.

– Вы… вы, разжалованный полковник Романов!.. – задыхаясь, крикнул бывший студент, – еще ответите перед революционным трибуналом! За покушение на жизнь ратника революции!..

– Не подходи, мерзавец, – убью! – сквозь стиснутые зубы пообещал Николай.

Весь день он потом не мог прийти в себя. Его непрерывно била нервная трясучка. И только к ночи, после усердной и горячей молитвы, в которой он в течение двух часов просил прощения у Господа за свою вспышку, Николай сумел, наконец, успокоиться.

С тех пор Пшекруцкий не приближался к арестованным ближе, чем на десять метров. Но Николай каждый раз начинал дрожать от ярости, едва только проклятый поляк показывался на горизонте. Пшекруцкий теперь либо сразу уходил в сторону, либо старался быстро прошмыгнуть мимо. Вот и сейчас, пробегая по аллее мимо Николая и Александры, бывший студент зло крикнул:

– Напоминаю: говорить только по-русски! Вы, Романовы, что – забыли приказ? Революционная власть вам напомнит! У нас это быстро!

Николай и Александра тут же перешли с русского на английский язык.

– То, что мы определенно едем не на юг, не в Ливадию – мне совершенно ясно, – сказал Николай. – Керенский велел запастись теплыми вещами.

– Ну, конечно, Англия! – заявила Александра. – Теплые вещи! Значит, повезут не на юг, а на север. Куда же? На Мурманск, больше некуда. Оттуда пароходом через Баренцево море в Лондон. Там холодно. Льды и айсберги.

– Да не такие уж и айсберги в разгар лета, душа моя. И, помнится, наука география утверждает, что в тех краях течет Гольфстрим. Это такое теплое океанское течение, оно смешивается с водами, омывающими берега Англии, Исландии и всей Скандинавии. Поэтому в Англии можно и зимой ходить в шляпках, а в Исландии даже скот на лугах пасется круглый год. Не то, что в нашей бедной России, самой холодной на земле стране.

– Да, до чего же интересно Господь устроил мир! – вздохнула Александра и снова перекрестилась. – Но все-таки теплые вещи нужны и в Англии. Ты ведь помнишь, я прожила долгое время у бабушки – у королевы Виктории…

И они покатили к дочерям, к огороду, откуда слышались радостные торжествующие крики Марии – самой живой и веселой из дочерей. Она обнаружила, что на ее личной полоске земли в капусте брокколи появился первый фиолетовый шарик плода.

– Не приближайтесь! Никто! Приказываю отступить на две мили за линию горизонта. Не заденьте своими грубыми верхними и нижними конечностями первое произведение великого огородника! Не дышите на плод! И на меня не дышите! – кричала она, когда сестры и Алексей бросились на ее визг. – Это мой шедевр. И съем его я лично!

– А как же ваш светлый образ? Не треснет от переедания? – поинтересовалась язвительная Татьяна: Мария, оправившись от болезни, слегка пополнела, и сестры и брат время от времени над ней подшучивали.

– Если у кого и треснет, так это у вас, мадам Язвицкая! Причем совершенно в противоположном месте, – обиделась Мария. – Ну ладно, – быстро смягчилась она. – Как поспеет, дам тебе понюхать. Но только один раз. Иначе мне ничего не достанется.

– Машка, а мне? – заныл Алексей.

– Заслужишь – получишь.

Голос подала самая старшая – всегда спокойная и рассудительная Ольга.

– Полагаю, – заметила она, – прежде нужно дождаться плодов, а уж потом заниматься дележкой.

– Но я еще ничего не делю, – заявила Мария. – Это Танька вечно лезет со своим ехидством. Это она хочет меня экспроприировать. Стой! Стой! – вдруг закричала она, увидев, что самая младшая, Анастасия, запустила пальцы в капустный куст и ощупывает бархатный шарик. – Отстань! Анка! Испортишь! Загубишь! Я в монастырь уйду!

Анастасия одернула руку.

– Жадина-говядина! Буржуазка! – она поднялась с колен, тряхнула с них песок, гордо выпрямилась и собралась было с достоинством повернуться спиной к «мелкой буржуазке Машке», как она ее однажды назвала, но в этот момент Алексей скомандовал:

– Равнение направо! Их императорские величества движутся прямым курсом к нам!

Дети оглянулись и увидели, что по дорожке парка к ним приближаются отец и мать. Под колесами материнской каталки трещали неубранные с утра мелкие сосновые сучки, ветки и шишки.

– Пора уже запомнить, юноша бледный со взором горящим, – заметила Татьяна. – Уже полгода как нет ни величеств, ни высочеств. Остались одни только скромные граждане Романовы, не имеющие никаких гражданских прав. Была бы я Керенским, то специально охраняла бы Романовых – как африканских зверей, которых можно время от времени показывать публике и деньги за это брать!

Никто не засмеялся. Дети умолкли, в очередной раз осознав, что жизнь их сломана и, наверное, никогда уже не будет такой счастливой, какой была всего полгода назад. Что будет дальше? Где и как жить? Мать утверждает, на все воля Божья. Да, значит, Бог попустил убийцам отца Григория? Распутин знал, какая ему предназначена участь. Незадолго до убийства он написал отцу письмо. В нем указал: умертвят его до января 1917 года. И если смерть придет от дворян, то не пройдет и двух месяцев, как они сбросят царя с престола и вскоре предадут его и всю семью мученической смерти. Но ежели старец примет смерть от простолюдинов, семье ничего не грозит.

Распутина убили в декабре прошлого года. Убили аристократы, состоявшие с царем в близком родстве. Но покарать убийц отец не посмел – и высший свет, и духовенство, и двор, и думцы словно сошли с ума. «Вчера на набережной Мойки убили собаку!» – с таким восторгом сообщали газеты об убийстве старца. В столице и за ее пределами ликовали так, будто в проруби Малой Невы утопили, еще живым, не божьего человека, который обладал даром пророчества и целительства и которого чудовищно оболгали свет, пресса и полиция. Радовались так, словно убийцы избавили Россию от Батыя накануне его нашествия на Русь. И напрасно Николай твердил о справедливом наказании преступников: «Неужели непонятно? – возмущался царь. – Ведь никому не позволено убивать человека! Должны же быть понятия о справедливости?» При дворе, в свете, в правительстве и в Думе решили, что с ума сошли не они, а царь. Разве старец Григорий – человек? Какая еще «справедливость»? Написал журналист Амфитеатров, что Распутин насиловал царских дочерей, значит, правда. Разве в газетах могут писать неправду[24]?

Единственное, что смог император, – сослал одного из соучастников великого князя Дмитрия Павловича на Кавказ, а главному организатору и исполнителю убийства князю Юсупову, женатому на племяннице царя, было всего лишь запрещено являться ко двору. Что же касается Пуришкевича, добившего Распутина, и доктора Лазоверта, на которого была возложена почетная обязанность добыть цианистый калий и начинить им пирожные буше, особенно любимые Распутиным, а также кавалергарда Суханова, то он них вообще как-то забыли.

– Ты права, Татьяна, но не совсем, – прервала молчание Ольга. – Мне отец Досифей недавно разъяснил, что сам по себе акт отречения царя от престола, по закону Божьему, ничего не значит. То есть, по людскому, по земному, по суетному и потому преходящему закону, мы, действительно, лишены и титулов, и положения, и имущества. Может быть, мы сегодня самая несчастная семья в России. И не потому, что у нас теперь ничего нет – даже собственной крыши над головой нет! А потому, что степень унижения оказалась слишком велика… – она замолчала, вспомнив недавний отвратительный эпизод, открывший им весь ужас их положения.

Однажды отец вышел в парк на прогулку в сопровождении обер-гофмаршала Долгорукова. Едва они приблизились к решетке ворот, полупьяные солдаты затолкали обратно отца – Помазанника Божьего, неприкосновенного – прикладами ружей и кулаками. Ольга услышала: «Вали отсюда, сатрап кровавый! Не то получишь пулю!»

Отец смертельно побледнел, но, ни слова не говоря, резко повернулся и спокойно пошел обратно во дворец. За ним последовал сдавленный от унижения и шока гофмаршал Долгоруков.

– Так вот – как бы низко нас низвергла людская зависть и злоба, – мягким проникновенным тоном продолжила Ольга, – по закону Божьему, мы все равно остаемся теми, кем были. Только вот крест наш стал тяжелее… И все же, это великая милость Господа, пославшего нам испытания! Мы должны непрестанно благодарить Господа Бога за них: ведь Он отметил нас своим вниманием, а, значит, приготовил нас для какой-то Своей высшей надобности и цели. Значит, Он возложил на нас какую-то особую, великую ответственность, и в этом величайшая милость Господня и большое счастье для нас!.. И мы должны быть достойны этой милости, не обмануть Господа, не унизиться до гнева, ненависти или огорчения!

Все замолчали, глубоко переживая и осмысливая ее слова, полные надежды, утешения и даже какой-то сокровенной радости… Анастасия подошла к Ольге, обняла ее за талию и прижалась сестре лицом.

– Ты хорошая, Олька! Как спокойно с тобой. Будто ты меду на душу капнула.

– А я, между прочим, всегда хотела быть просто гражданкой Романовой! Это так интересно и оригинально! – воскликнула Мария. – Это еще лучше, чем быть великой княжной. Каждая дура может родиться великой княжной. Это простая случайность. Мы не выбирали себе родителей. И в этом нет моей заслуги. А вот пусть меня полюбят и уважают не за титулы, а за то, какая я есть! Это – совсем другое дело.

Татьяна иронично усмехнулась и покачала головой:

– Тебе, Машка, все не так, все по-твоему подавай. Ладно, будем тебя любить не за титул: заслужи только.

Николай и Александра на минутку остановились неподалеку от детей и молча смотрели на них. У всех уже отросли волосы, остриженные из-за болезни, и торчали короткими ежиками, сверкая на солнце. У Ольги и Марии – ежики рыженькие, у Татьяны – русый, у Анастасии и Алексея – темно-каштановые. До сих пор на прогулку девочки надевали шляпки, а Алексей – армейский картуз, чтоб не убивать своими лысинами, как высказалась Маша, революционного обывателя. Но даже и в таких обстоятельствах они находили повод для шуток. Когда бывший дворцовый фотограф предложил девочкам сняться на карточку по случаю выздоровления, они перед камерой надели свои головные уборы, но за секунду до вспышки магния Мария дала знак – шляпки мгновенно слетели вниз, и девушки получились на стеклянной фотопластинке с голыми, словно бильярдные шары, головами.

«Каноническая фотография членов династии Романовых! На все века!» – заявила Анастасия.

До родителей долетали их восклицания, обрывки какого-то небольшого спора. Потом неожиданно замолчали, и что-то тихо и проникновенно стала говорить самая старшая Ольга. Как же все-таки беззащитны детские души и как они сильны одновременно. Вот уже и свыклись с тем, что произошло. Прошло совсем немного, и они сумели найти свои маленькие радости и в полутюремном содержании. Конечно, если бы не отец, все давно бы пали духом и погрузились в мистически-религиозные переживания, как произошло с матерью. Он каждый раз что-нибудь выдумывал: то пилить и колоть дрова, то подметать парковую территорию, то вдруг надумал очистить парк от старых прогнивших и потому ставшими опасных деревьев.

Николай физическую работу любил, был очень силен и поэтому сам валил деревья, очищал их от сучьев, распиливал стволы, и все время с ним были дети. Огород – тоже его затея. Обер-гофмаршал Василий Долгоруков (в семье называли его за глаза почему-то Валей) сумел пронести в Александровский дворец семена, книги по огородничеству и даже какие-то новомодные заграничные минеральные удобрения.

– Самое лучшее царское дело, – заявил тогда отец, – земледелие. У русского крестьянина есть поговорка: «Пахать – значит молиться».

Дети восприняли его идею разбить грядки с восторгом.

Неописуемую радость доставляли им первые выглянувшие из-под земли листики редиски, стрелочки лука, а тут вот и капуста, и не простая, а брокколи – вроде цветная, но особая, словно покрытая темно-зеленым инеем.

– Ники, мой Ники, – прошептала Александра, – ну почему ты не отрекся еще десять лет назад… Или хотя бы год… Все было бы по-другому. А теперь – что нас ждет?..

Он нежно, слегка пожал ей руку.

– Да, если бы… Но ты же помнишь, my sunshine[25], как это было. Что можно против Воли Его? – вздохнул Николай.

Да, она прекрасно помнила ту первую его попытку зимой 1905 года после страшного 9 января.

Он был потрясен докладами о бойне, учиненной прямо перед стенами Зимнего дворца, – расстрелом безоружной толпы рабочих, их жен и детей, которые пришли к своему царю с иконами, хоругвями и с царскими портретами сказать ему, Хозяину земли русской, о своей жизни, ставшей невыносимой. Дворцовая площадь от Миллионной до Невского проспекта была сплошь залита кровью – ни одного сухого пятна. В течение пяти дней император, впавший в глубокую депрессию, не принимал во дворце никого, кроме министра двора графа Фредерикса и гофмаршала Долгорукова. Он долгие часы безмолвно, но горячо, от сердца молился в одиночестве перед алтарем дворцовой церкви. У него не было слов, он не знал, о чем просить Господа и что обещать ему. И так стоял долгими часами – оцепенело, чувствуя горькую опустошенность в душе и в сердце, пока боль в коленях не становилась невыносимой. Тогда он с трудом выпрямлялся, вставал и молча ходил по залам дворца. Заходил к Александре, обменивался с ней пустыми, ничего не значащими словами, потом шел к детям, тоже говорил с ними о каких-то пустяках и даже шутил. Но тут же забывал, о чем говорил и над чем смеялся. Через пять дней после расстрела неожиданно для Петербурга ударила оттепель – такого не было никогда. Снег повсюду растаял, солнце стало ощутимо греть, словно в марте, и все мостовые Петербурга были чистые и сухие, словно дорожки в дворцовом саду. Однако Николаю еще долго казалось, что на диабазе Дворцовой площади, которую дворники убирали особенно тщательно, каждое утро вновь выступали кровавые лужи. Царедворцы и даже жена его убеждали, что по-другому поступить было нельзя, что в толпе были смутьяны и пьяные, от которых исходила угроза ему, а значит, и империи, государственной власти. И он на какое-то время соглашался с такими доводами и даже наградил расстрельщиков. Генерал-губернатору Балку орден дал. Но истину скрыть ему не удавалось ни от Бога, ни от собственной совести. Ведь первые потоки народной крови пролились в то воскресенье не у Дворцовой площади и вовсе не на ней. Казаки бросились рубить беззащитных людей – чисто, празднично одевшихся рабочих, женщин, детей и даже городовых, бывших в толпе по службе, – шашками еще у Нарвских ворот, на юго-восточной окраине столицы, когда до Зимнего дворца было еще десять верст и никто ни Помазаннику, ни Державе ничем угрожать не мог.

Он уехал в Царское Село. Но ничто не могло отвлечь Николая от мысли, которая каждый день все больше отравляла ему жизнь: он понял, что за эту кровь придется ответить, если не перед земным, то уж перед Высшим судом непременно. Потому и Евангелие не приносило ему облегчения или утешения.

Еще через два дня, 16 января, внезапно ударил мороз. Однако Николай вызвал в Царское Село мотор – в императорском гараже уже имелись два автомобиля марки паккард. И в сопровождении всего только одного флигель-адъютанта выехал в Петербург. Как только они отъехали, разразилась вьюжная метель. Через полтора часа так же внезапно она сменилась затишьем и трескучим морозом. Автомобиль добрался до монастыря на набережной реки Карповки. И только когда заглох мотор, до Николая дошло: третий час ночи; святитель отец Иоанн, наверное, уже спит, да и вообще, может находиться вовсе не здесь, а в Кронштадте, где он был настоятелем Морского собора. Однако флигель-адъютант узнал и доложил, что благочинный ждет его и поэтому до сих пор не спит.

Отец Иоанн встретил царя в своей келье, освещенной трехсвечником, одетым в домашнюю сиреневую рясу, вместо панагии на шее у него висел кипарисовый наперсный крест. Они обнялись. Благочинный благословил царя, они поцеловали друг у друга руки. Русые с проседью волосы отца Иоанна были, как всегда, гладко зачесаны назад, взгляд небольших голубых глаз свеж и остро внимателен.

– Я ждал тебя, Государь, – произнес он своим глухим, чуть сипловатым баритоном. – Ждал раньше, но хорошо, что ты пришел и сейчас.

Николай сел в кресло и замолчал, нервно похрустывая суставами пальцев правой руки. Казалось, в монастыре, кроме них двоих никого не было. Стояла полная тишина, мигали фитили восковых свечей и потрескивали оконные стекла от тридцатиградусного мороза. Отец Иоанн ждал, но царь никак не начинал разговор. Чуть кашлянув, священник проговорил:

– Господь видит и слышит тебя, Государь, и без твоих слов. Слова всегда слабы и неточны. «Мысль изреченная есть ложь». Важны дела, без которых вера мертва. И важен правильный выбор пути. Право выбора Господь оставляет за тобой. Как и любому Своему чаду, Он дает тебе как право, так и свободу выбора.

Николай почувствовал, как у него к горлу подкатывается острый комок.

– Я не знаю, как быть дальше, отче… – тихо произнес император. – Не по моей воле на меня было возложено бремя царствования. Я к нему никогда не стремился… Но права и свободы выбора у меня не было. Десять лет прошло со дня успокоения моего родителя. Но в последнее время почти каждую неделю я вижу его во сне.

– И что? – спросил отец Иоанн. – Ты с ним разговариваешь? Что он говорит?

– Ничего. Смотрит. Насквозь пронизывает, как наяву. Потом несколько дней переживаю. Такое чувство, что отец не может одобрить ни одного моего шага, ни одного государственного решения. Ни одного! – с горечью повторил Николай. – Как можно жить с сознанием того, что какое бы дело ни предпринимал, что бы ни пытался сделать полезного для Державы, для Святой Руси, для своих подданных, уже заранее знаешь, что и самые лучшие и полезные шаги все равно роковым образом обернутся вредом и вызовут только недовольство, ропот и осуждение… Самое печальное, в чем я не раз убеждался, – стал бы я поступать противоположным образом, результат был бы тот же. Точно такое же осуждение, нелюбовь и даже ненависть ото всюду… – он замолчал, и его большие серо-голубые глаза влажно заблестели.

Отец Иоанн глубоко вздохнул и перекрестился.

– Это уж как попустит Господь… – проговорил он своим сипловатым, но проникновенным голосом, достигавшим самых тончайших глубин души собеседника. – Бывает так, когда прекрасный, хорошо сыгранный оркестр берется за давно знакомую и хорошо отрепетированную пьесу, вдруг начинает ее с неверной тональности. И дальше все идет плохо, и исправить ничего нельзя – уже до конца. Потому что любая попытка сделать по-другому – бесполезна и не лучше любой другой. Продолжать – плохо. Остановиться и попытаться все с начала? Тоже плохо. Зачем? Все уже испорчено, отравлено.

– Иногда говорят, что в жизни не бывает безвыходных ситуаций, – мягко возразил Николай. Он вытащил из кармана своей офицерской полевой гимнастерки портсигар со своими любимыми турецкими папиросами, но спохватился и спрятал его снова в карман.

– Разумеется, Государь, – согласился отец Иоанн, – каждая ситуация может иметь разные исходы. Но не каждый человек может позволить себе воспользоваться любым выходом. Для такого человека важны законы нравственные – законы Господни. И тогда он берет на себя большую ответственность: прекратить концерт, удалить оркестр со сцены. Заменить дирижера, причем, делать все надо быстро… Тот, кто решает и распоряжается, должен взять на себя еще большую ношу, чем обычно. Но Господь милостив, он не попускает полной гибели, Он испытывает и закаляет нас и вознаграждает усилия пастыря, который не жалеет себя ради стада всего.

Николай печально покачал головой.

– Я уже, как видно, ничего не могу. Или могу, но очень мало и недостаточно. Просто нет сил, отче. Наверное, оркестру надо уйти вместе с дирижером.

Благочинный долго и внимательно посмотрел на Николая своими чистыми серо-голубыми глазами, встал, подошел к образу Христа Пантократора, опустился на колени и стал безмолвно, едва шевеля губами, молиться. Николай посидел немного, потом тоже стал на колени – чуть сзади святителя. Помолившись, благочинный поднялся, перекрестил тоже вставшего Николая и поцеловал ему руку, но, вопреки уставу, не предложил для поцелуя свою.

– Перед тобой, Государь, три дороги. Ты можешь оставить все и убыть из России. Ты можешь также оставить все и уйти по России странником, служа одному только Богу, как предок твой император Александр Павлович Благословенный, который кончил свой земной путь в схиме под именем старца Федора Козьмича. Так он пытался спасти свою душу, отягощенную грехом отцеубийства. Ты можешь также ничего не оставлять и пустить события так, как им самим ведомо. В этом случае ты берешь на себя страшное, невыносимо тяжелое бремя. Вот три пути, – отец Иоанн снова медленно и широко перекрестился.

– Но какой выбрать? – чуть ли не в отчаянии воскликнул Николай. – Какой мой путь?

– Все три твои. Господь всегда дает чаду Своему свободу воли и выбора.

– Какой же все-таки мне выбрать, отче? – тихо повторил Николай.

– То мне неведомо. Ты должен это сделать сам. Потому что отвечать за выбор будешь ты один – перед самим собой. И, разумеется, перед Господом нашим. Молись, Государь, молись!.. Господь не оставит тебя, даст ответ.

Николай уходил от отца Иоанна Кронштадтского в еще более тяжелом состоянии духа, чем пришел. Обратно в Царское Николаю тотчас же отъехать не удалось. На лютом морозе автомобиль отказывался заводиться. Шофер крутил заводную ручку, пока не взмок под своей кожаной курткой, сразу задубевшей от холода. К счастью, второй мотор находился неподалеку, в гараже Зимнего дворца на Захарьевской улице. Через полтора часа мотор был подан к подъезду монастыря.

С тех пор прошли три недели. Николай постепенно выходил из депрессии. Он уже лучше спал, вставать стал с хорошим настроением, возобновил свои немногочисленные и простые спортивные занятия, снова взялся за фотографию. Казалось, страх от второго кровавого знака его царствования – первым была ходынская давка – постепенно таял. Николай тогда не раз думал: как же все-таки часто бывает в жизни, когда какая-то мелочь, случайно оброненная фраза или просто острое словечко, небрежно произнесенное только ради глупого тщеславия и желания прослыть остроумцем, могут иметь огромные последствия, мощный отдаленный исторический результат, способный круто изменить жизнь человека и даже всего общества. Так достаточно чуть пошевелить в темноте мощным прожектором – на какой-то сантиметр, но вдали луч перемещается уже на километры.

В день ходынского ужаса, точнее, на вечер был назначен по случаю коронации бал у французского посланника. Родственники только что испеченного императора, из поколения молодых великих князей, предложили, нет! – потребовали прервать торжества, объявить траур по всей империи и, конечно же, отменить бал. Выслушивая их горячие речи, он застенчиво улыбался, непрерывно кивал головой и для себя решил сделать так, как они советуют. Младшие князья требовали также немедленно отставить и примерно наказать московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, кутилу и гомосексуалиста, который своими извращенческими пристрастиями опротивел всем уже донельзя. Но всего лишь одна фраза, неосторожно, или, скорее всего, намеренно вырвавшаяся у Великого Князя Александра Михайловича – у Сандро, дяди Николая, который был почти его ровесником, самым близким другом с детства и самым уважаемым советчиком, вдруг перевернула все. А сказал Сандро всего лишь то, что думали многие, и не только молодые представители династии, составившие впоследствии «молодой двор», постоянно фрондирующий со «старым»:

– Когда-нибудь этот педераст должен получить по заслугам! Он достоин большего наказания, нежели простая отставка.

Сейчас Николаю это казалось удивительным, но тогда он соглашался абсолютно со всем, что говорил Сандро, и готов был немедленно последовать его совету. Однако Александр Михайлович увлекся и перешел границу. Его фраза о педерасте и наказании неожиданно вызвала бурю со стороны всех старших великих князей. Они в один голос заявили, что такая неумная и торопливая мера бросит несмываемую тень на всю фамилию. А в такой нелегкий политический момент никому из Романовых не нужны дополнительные трудности и проблемы. Даже слепой способен увидеть, что Александру Михайловичу хочется добиться в каких-то радикальных кругах особой популярности. Это нетрудно. И в газетах о нем напишут, в том числе и за границей, в Европе, в первую очередь, – в Лондоне и Париже…

– Но за такую славу, когда один князь императорской крови требует наказания для другого князя императорской крови, я не дал бы и ломаного сантима! – вдруг возмутился всегда уравновешенный Павел Николаевич.

Именно его неожиданная реплика вызвала в тайных глубинах души молодого императора что-то похожее на страх пополам с досадой: он испытал миг молниеносного, нелепого, но сильного испуга оттого, что дядя Павел, как, бывало, делал отец, лишит его завтра утренней верховой прогулки и кофе со сливками. Тогда-то Николай и принял свое первое императорское решение, определившее характер его правления на четверть века, – любой ценой избегать стычек и противоречий с дядьями, перед которыми, особенно перед двухметровым и громогласным Николаем Николаевичем, он по-детски робел почти все время до конца своего царствования. И если в трудных случаях, как в деле Распутина, компромисс ему найти не удавалось, он просто отпускал вожжи, позволяя событиям двигаться самим – по воле судьбы и обстоятельств. Но когда он все-таки отваживался на серьезный шаг, на важное государственное решение – неважно даже, чьи интересы оно преследовало, общественные или сословные, то Николай невольно пытался подражать отцу, и это оказывалось хуже всего. Отец одной шутливо-небрежной фразой мог сбить спесь с любого европейского монарха и в мгновение если не решить, то снять сложнейшие внешнеполитические проблемы. Однажды в ответ на упреки, перемежаемые открытыми угрозами кайзера Вильгельма, недовольного сближением России и Франции, Александр III небрежно бросил реплику: «Вилли! Посмотри на себя в зеркало: ты же похож на пляшущего дервиша – смех, да и только!» Этого оказалось достаточно, чтобы кайзер на долгие годы замолчал вообще о любых претензиях Германии к России, даже если эти претензии были оправданы и справедливы. Зато потом Вилли отыгрался на Николае за все.

Но если от Александра III исходила громадная внутренняя сила и мощь его воли чувствовалась на просторах целых континентов, то попытки сына рявкнуть, где нужно, басом солидного пса, заканчивались тем, что из Зимнего дворца слышался визгливый лай дворняги, которая пугает, чтобы скрыть свой собственный страх. На первой же встрече с представителями земств, которые высказали надежду на дальнейшее развитие в стране местного самоуправления – для всеобщей пользы, Николай решил им показать, кто в России хозяин, и назвал их надежды и пожелания «бессмысленными мечтаниями». Самое ужасное вышло в том, что он тогда просто оговорился: собирался сказать «беспочвенные мечтания». Он и представить себе не мог, что эти два слова роковым образом способны повлиять на всю дальнейшую судьбу империи, династии, миллионов людей в России и на всей планете. Тогда один из самых убежденных и несгибаемых монархистов из земцев, известный ученый, филолог и историк Борис Никольский так рассказывал направо и налево об этой встрече:

– Представляете, мерзость какая?! Вышел к нам какой-то офицерик – плюгавый, рыжая борода набок, бледный, потный, рожа перекошенная. Заглянул, как студент на экзамене, в шпаргалку, которую прятал в картузе, потом взвизгнул на весь зал: «Бессмысленные мечтания, тяв-тяв!» и убежал. Кто это был? До сих пор не знаю! Говорят, император. Не верю. В Зимний дворец таких болванов вроде не пускали. Теперь пускают?

Именно после этого события произошло худшее, что могло случиться с любым монархом: даже наиболее убежденные монархисты теперь считали: Николай II не заслуживает ничего, кроме брезгливого презрения.

Контратака старших Романовых повергла Николая в полное смятение. Он понял, что у него не хватит смелости даже позвать Сергея Александровича к отчету. Какое уж там наказание… Не добавила новому императору твердости и горячая речь великого князя Николая Михайловича, самого уважаемого в семье и к тому же авторитетного в мире ученого-историка, который присоединился к Сандро. Глядя в глаза молодому императору, который с ужасом думал в те минуты только о том, как подавить неожиданную нервную икоту, Николай Михайлович медленно и четко, как на университетской кафедре, говорил своим пронзительным, не терпящем возражений голосом ужасные слова:

– Ники! Вспомни судьбу французских Бурбонов! Они предпочитали плясать в Версале, когда народ французский, их подданные, чьи интересы являются самым святым для любого монарха, изнемогал от голода и лишений, когда простой народ страдал и ждал милости от венценосцев, а они с бесконечным презрением считали собственный народ хуже скота! Бурбоны получили свое. Они тупо и упорно шли на эшафот, невзирая на все предостережения судьбы и самых уважаемых во Франции людей. Помни Ники, – и при этих словах Николай Михайлович неожиданно смертельно побледнел, – кровь этих пяти тысяч мужчин и женщин, погибших сегодня на Ходынском плацу, останется неизгладимым кровавым пятном на всем твоем царствовании! Да, ты, конечно, не в состоянии воскресить мертвых… Но ты можешь проявить заботу об их семьях. И не давать, ради Бога, повода твоим врагам говорить, что молодой русский Царь пляшет, в то время как его верноподданных, погибших такой нелепой и страшной смертью – простых людей, из самой глубины народа – везут в мертвецкую!

Николай внимательно выслушал своего знаменитого дядю; молодой русский царь уже успокоился, чуть застенчиво улыбался в свои густые рыжие усы и непрерывно кивал в знак согласия.

Вечером императорская чета танцевала у французского посла.

Французы, в том числе и сам посол, будучи уверенными, что бал, конечно, отменят или, по крайней мере, не будет плясок, улыбались, глядя на своих августейших гостей, и тоже танцевали, обмениваясь репликами по поводу того, что венценосцы Романовы, конечно, сошли с ума.

Тогда четверо младших Великих Князей – Николай, Александр, Михаил и Сергей Михайловичи – позволили себе неслыханную дерзость, грубейшее нарушение придворного этикета – покинули бал сразу, как начались танцы. Никто не имел права встать из-за стола или покинуть бал раньше монархов. Вот именно этого демарша Николай долго не мог простить Михайловичам, несмотря на то, что ушел с ними и его любимый и верный Сандро. В их отношениях уже никогда не восстановились былые сердечность и доверие, несмотря даже на то, что Сандро вскоре женился на сестре императора великой княгине Ксении Александровне, и это оказался счастливый брак.

Через три с половиной недели, когда в Петербурге робко заявила о себе весна 1905 года, дни становились заметно длиннее, а с крыш домов повисли огромные сосульки, с которыми отчаянно сражались дворники и околоточные надзиратели, граф Фредерикс сообщил в Синоде о желании императора принять в Зимнем дворце высших иерархов Русской православной церкви для совещания по чрезвычайно важному вопросу. По какому – Фредерикс не сказал да и сам не знал.

Еще в прошлом году, когда наследнику-цесаревичу исполнилось шесть месяцев, Николай в частной беседе с митрополитом Антонием Храповицким заявил, что считает необходимым восстановить в России институт Патриаршества со всеми его атрибутами, и попросил подумать и посоветовать, как это лучше сделать и кто, по мнению митрополита, мог бы стать первым избранным почти после 200-летнего перерыва Патриархом. В назначенный день представители высшего священства пришли во дворец. Император сразу, без каких-либо предварительных слов и разъяснений, спросил их:

– Как идет работа по созыву поместного Собора?

Храповицкий отвечал, что Русская Православная церковь, вся, без исключения и все священство с нетерпением ждут объявления даты созыва Собора, который, как сегодня уже известно доподлинно, с величайшей радостью и благоговением перед волей Всевышнего, которая открылась Его миропомазаннику, восстановит Патриаршество, которое когда-то ликвидировал предок его императорского Величества – Государь Петр Великий.

– А кандидата? Кандидата в Патриархи вы уже определили? – спросил Николай.

Иерархи ошеломленно и растерянно переглянулись. Наступило долгое, тягостное и почти неприличное молчание. «Следовало ожидать, – с досадой подумал Николай. – Каждый из них мнит себя Патриархом, не дает им покоя белый клобук!»

И сказал:

– Ну что ж, вернемся к этому разговору чуть позже.

Но прошло гораздо больше времени, нежели «чуть позже». Революция 1905 года разгоралась по Европейской России и угрожала перекинуться за Урал. Все лето крестьяне большинства губерний жгли помещичьи усадьбы, грабили имения, сбивали замки с барских амбаров и вывозили отборное барское зерно, уводили скот или резали его тут же, на подворье. В октябре империю потрясла всероссийская стачка, организованная большевиками. Но лишь к осени, поддавшись давлению Витте и великого князя Николая Николаевича, император подписал манифест от 17 октября о «даровании» гражданских и политических свобод. Империя приутихла, но ненадолго. Сложилось уникальное ублюдочное государство: монарх ненавидел созданный им же институт представительной власти – Государственную Думу – и постоянно искал повод ее распустить. Депутаты Думы платили еще большей ненавистью и каждый день все больше расшатывали трон.

Закончился революционный 1905 год еще хуже, чем начался. В декабре вспыхнуло московское вооруженное восстание, которое было подавлено с неслыханной доселе жестокостью.

– Вот они – ваши свобода и демократия! Я это предвидел, я говорил, что из этого выйдет!.. – в сердцах заявил император великому князю Николаю Николаевичу, когда Николаша пришел к племяннику с очередным проектом, как усмирить и обустроить Россию. И, испугавшись своей дерзости, император добавил на полтона ниже: – Настоящие зубы дракона! И я посеял их по вашей милости.

Великий князь удивленно посмотрел с высоты своих двух метров на хорошо причесанную и напомаженную новомодным бриолином макушку племянника.

– Что-то я не понимаю тебя, Ники! Разве это я заставил тебя подписать манифест, по которому народ получил как раз столько свободы, чтобы понять, что его в очередной раз после 1861 года обманули? Не припомню. И разве это ты меня предупреждал, что крохотные подачки только разъярят людей, потому что не решают главного – не дают перспективу жизни? Мне казалось, что дело обстояло как раз наоборот!

Николай подергал правый ус.

– В самом деле, дядя, я погорячился, прошу меня извинить… Да, разумеется, это Витте заставил меня подписать проклятый манифест. Две недели выкручивал мне руки. Доломал!.. И вот результат…

Николаша укоризненно покачал головой. Он уже забыл, как падал на колени перед своим племянником и угрожал застрелиться тут же, немедленно, на его глазах, если тот не подпишет манифест здесь, прямо при нем.

– Нет, Ники! Нет, Ваше величество! Ты сейчас пожинаешь результаты своей непоследовательности и нерешительности. Ты дал народу не свободу, а только ее призрак. Разбудил надежды и тут же уничтожил их. Все равно, что ты раздел гризетку догола, а сам бросил ее и пошел в полк пить шампанское! Самое главное, умоляю, никому никогда не говори, что Витте выкручивал тебе руки. Всегда найдутся легковерные люди, а их в России даже больше, чем в Петербурге. Непременно начнут врать, что из нашего Царя, из полновластного Самодержца какой-то Витте веревки может вить. Если уж ты взял на себя ответственность – все, обратного пути нет!

– Но дядя Николай! Надо же как-то остановить этот пожар, безумную вакханалию революционного кровопролития! А как? У вас есть какие-нибудь идеи? Как бы вы поступили, если бы оказались на моем месте?

– Именно с этим я к тебе и пришел, дорогой мой Ники! – улыбнулся в свои жесткие седые усы Николаша. – Только я хочу высказаться как твой верный подданный, а не как умалишенный и опасный мечтатель, который, я считаю, не имеет права даже на секунду, пусть даже в шутку, представить себя на твоем месте. Подобные допущения, даже если они и совершенно невозможны, есть большая опасность и никогда к добру не приведут… Но все-таки я хочу сказать, в чем твоя ошибка, Ники. Но при одном условии: на мои слова не обижаться и не впадать в депрессию! Я пришел к тебе по-родственному – поговорить о семейных делах. В конце концов, империя – наше общее семейное дело. И я пришел не для того, чтобы тебя в чем-то поучать. Ты уже сам способен научить любого государственного мужа… Десять лет на троне – это что-то да значит!..

Николай тоже иногда считал, что может научить любого государственного мужа, как управлять империей, поэтому грубую лесть Николаши он воспринял как должное.

– Твоя ошибка, Ники, в том, что ты не хочешь или просто еще не собрался задать себе вопрос: «А кто же управляет революцией в настоящий момент? Кто ее вожди? Чего они хотят? Почему не торопятся сформулировать свои требования или хотя бы провозгласить цели?» И только ответив на эти вопросы, можно переходить ко второму этапу тушения революционного пожара.

– И какой же этот второй этап? – спросил Николай. – И что он собой представляет?

– Это этап чрезвычайно ответственный, важный и в определенной степени щепетильный. Вроде заключения сепаратного мира с противником. Надо начинать переговоры с главными революционерами. Но ни в коем случае не обнаруживая своей заинтересованности или готовности, пусть тоже абстрактной, отвлеченной, пойти на какие-либо компромиссы. Поручи деликатную миссию самому толковому министру, например Витте.

– Что? – разочарованно отозвался Николай. – Опять Витте? Он уже сейчас возомнил себя президентом будущей республики. А что может случиться, когда он войдет в сношения с вождями революции? Может случиться антигосударственный заговор – под видом наведения порядка и углубления дальнейших демократических реформ. И в одно прекрасное утро я проснусь, но часовой меня не пустит в уборную. Витте с его революционерами постановит держать меня под арестом. Я ему не доверяю.

– Тогда сначала определи вождей! – настойчиво повторил Николай Николаевич. – Сейчас наступил момент, когда они высунут головы из своих нор и поставят тебе условия. Ты все время будешь должен отвечать на их выпады. Надо действовать с опережением. Пусть они обороняются. Не давай им передышки! Держи постоянно под огнем тяжелой артиллерии!

– Какой артиллерии? – недоуменно спросил Николай.

– Я имею в виду активную, наступательную, победоносную внутреннюю политику! Ты должен опережать своих противников, держать их в постоянном напряжении, теснить на всех направлениях!.. Но, конечно, тебе понадобятся сильные командиры, смелые и решительные военачальники. Ты абсолютно прав насчет Витте: пора его вообще убирать со сцены. Он слишком много стал себе позволять. Послушать его – так без него и его жены-еврейки ничего хорошего в империи не делалось.

«Назначить тебя, что ли, в школу прапорщиков лекции читать?» – с досадой подумал император, но самым почтительным тоном сказал вслух:

– Дядя Николай, ваше сиятельство! Кого вы конкретно имеете в виду? Может, вы сами согласитесь возглавить кабинет? И войти в сношения с вождями революции?

Николай Николаевич протестующе замахал длинными, словно мельничные крылья, руками:

– О, нет! Это было бы не самое лучшее решение. То есть даже – самое плохое решение!.. Ники, дорогой, я готов выполнить любое твое поручение и служить тебе в любом качестве и на любой должности. И я бы честно и конца выполнил свой долг и на посту премьера. Но подумай, только представь себе, о чем завопят наши монархисты и наши либералы в один голос! Они, сегодняшние непримиримые враги, дружно и в полном согласии будут причитать, что династия полностью узурпировала власть и не собирается делиться даже ее крохами, которые ты пообещал в манифесте. Но это вопрос номер два. А номер первый – вожди, вожди, вожди! Переговоры, переговоры, переговоры!

– Кого вы имеете в виду? Переговоры с кем?

Великий князь вопросительно воззрился на императора.

– Ники! Я перестаю тебя понимать. Ты должен знать имена своих врагов – открытых и скрытых – лучше, чем я. Ведь это у тебя в подчинении охранное отделение Департамента полиции, а не у меня!..

Николай Николаевич, как всегда, обнаружил свою редкую неспособность понимать, что творится вокруг в обычной, живой жизни, которую не перенести на карту-трехверстку и не воспроизвести в тактических играх. Никаких «командиров» или «вождей» революции не было и в помине. Ни большевики с меньшевиками, ни эсеры, никакие другие партии не могли похвастаться тем, что на этом этапе полностью управляют революционным процессом.

Революция 1905 года большей частью перешла в стихийную стадию и стала неуправляемой, подобно лесному пожару, в чем и был весь ее ужас, пропитавший все ярусы власти. Летом даже гофмаршал Бенкендорф неслыханно осмелел и сокрушался направо и налево, что императору Николаю с его большой семьей – пятеро детей и из них один совсем младенец! – очень трудно будет найти пристанище у своих заграничных родственников. «А ведь революция только начинается! – предупреждал престарелый гофмаршал; он уже несколько лет вообще не покидал Зимнего дворца, но прекрасно разбирался в том, что за дела творятся за его стенами. – Остановить ее или хотя бы смягчить наш молодой и малоумный царь не сможет».

Уже упомянутый известный основатель и деятель националистического «Союза русского народа» Борис Никольский, убежденный и несгибаемый монархист, которого бесконечно уважал даже император, несмотря на его резкие и даже враждебные выпады в адрес царя, записал в своем дневнике 15 апреля 1905 года:

«Сознаться ли вам по секрету? Я думаю, что нашего царя органически нельзя вразумить. Он хуже, чем бездарен! Он – прости меня, Боже, – полное ничтожество! Если это так, то не скоро искупится его царствование. О, Господи, неужели мы заслужили, чтобы наша верность (самодержавию!) была так безнадежна?.. Я мало верю в близкое будущее. Одного покушения на царя теперь мало. Нужно что-нибудь сербское[26]. Конечно, тогда мне первому погибать. Но мне жизни не жаль – мне Россию жаль».

И еще одна его запись через 10 дней: «Мне дело ясно. Несчастный вырождающийся Царь с его ничтожным мелким и жалким характером, совершенно глупый и безвольный, не ведая что, творит, губит Россию. Не будь я монархистом, – о, Господи!.. Пора крест на все ставить. Блаженны почившие».

И – еще запись сразу после Цусимской трагедии: «19 мая. Четверг. В какое ужасное время мы живем! Чудовищные события в Тихом океане превосходят все вероятия. Что дальше будет, жутко и подумать. Когда я во вторник у Богдановского узнал, еще до теперешних подробностей, то я сказал: «Конец России самодержавной и, в лучшем случае, конец династии. На чудо рассчитывать нечего… и всего ужаснее ждать объяснений, как могли суда Небогатова сдаться в плен… Когда я сказал, что – конец династии, меня спросили, что же делать. Я сказал: переменить династию. Но конечно, если бы я верил в чудеса и в возможность вразумить глупого, бездарного и невежественного человека, то я бы предложил пожертвовать одним-двумя членами династии, чтобы спасти ее целость и наше Отечество. Повесить, например, Великих Князей Алексея (адмирала флота) и Владимира Александровичей, Ламздорфа и Витте, запретить по закону Великим Князьям когда бы то ни было занимать ответственные посты, расстричь митрополита Антония (Вадковского – духовника царя. – Ред.), разогнать всю эту шайку и пламенным манифестом воззвать к народу и заключить мир с японцами до боя на сухом пути. Тогда еще все может быть спасено. Но это значит: распорядись, чтоб сейчас стала зима. Замени человека другим человеком…

… Династия – вот единственная жертва. Но где взять новую? Ведь придворный переворот неизбежен, ибо при нем, перевороте, – долой закон о престолонаследии, а тогда – полная смута.

Словом, конец, конец! Чудес не бывает. Конец той России, которую я любил, которой я служил, в которую я верил. Конец не навсегда, но мне уже не видеть ее возрождения! Надолго ночь. Агония еще может продлиться, но что пользы? Если бы можно было надеяться на его (царя) самоубийство – это было бы все-таки шансом. Но где ему!»

…Лишь после окончания зимней сессии Синода его члены во главе с первенствующим петербургским митрополитом Антонием (Вадковским) отправились в Зимний попрощаться с императором и дать ему свое благословение на дальнейшие труды.

Царь был в хорошем деловом настроении. Он спросил, каковы сейчас представления Церкви относительно восстановления Патриаршества. И снова синодалы, как в прошлый раз, в один голос воодушевленно заговорили, что этого славного события, как великого праздника, по-прежнему с нетерпением и радостью ждет все священство и весь Православный мир.

– Со дня нашей последней встречи, – начал Николай, – прошло достаточно времени. У меня была возможность изучить некоторые исторические документы по теме. Разумеется, я далек от мысли тягаться ученостью с присутствующими здесь богословами, авторитетными и известными в России и в мире. Это выглядело бы смешно и нелепо. Я только хотел бы прояснить свою позицию в отношении некоторых проблем. И прошу, елико возможно, отнестись к моим словам критически. Если я в чем-либо ошибаюсь, прошу великодушно указать на эту ошибку, потому что дело не в личных амбициях монарха, а в поиске истины, от которой может зависеть судьба Святой Руси.

– Итак, святые отцы, – продолжил Николай, – речь пойдет об очень серьезных вещах. Я пришел к выводу, что самым удачным духовно-государственное устройство России было лишь в начале царствования нашей династии. Тогда самим Господом нашим был России дан пример, какими должны быть отношения главы церкви и главы государства: на царство был избран Великий Государь Михаил Федорович, а в Патриархи – его отец Владыка Филарет. В том Соборном определении было особо отмечено, что преосвященный Филарет избирается Патриархом потому… потому что… – тут царь взял со стола листочек бумаги и прочитал: – «… не токмо как мужа во учениих Божественных Апостол и Отец зело изящна, и в чистоте жития и благих нрав известна; наипаче же избирается яко по плоти той царев отец, и сего ради да будет царствию помогатель и строитель, сирым заступник и обидимым предстатель…». Святая Русь начала возрождаться и сбросила с себя иноземное польско-литовское и татаро-турецкое иго, преодолела Смутное время именно в тот век, когда отец и сын… – царь еще раз повторил со значением, и голос его дрогнул, – отец и сын вместе стали во главе единой Православной державы! Патриарха, как и Царя именовали Великим Государем, и между Церковью и Государством установились истинно родственные отношения – не только духовные, но и кровные, – Николай замолчал, пытливо оглядывая иерархов.

Все они слушали, затаив дыхание. Только митрополит Флавиан Городецкий шумно вздыхал, и в его легких было слышно простудно-бронхитное клокотание.

– Так вот, святые отцы, – продолжил царь после минутной паузы. – Я жду от вас совета: какой вывод мне сделать из нашего не очень оживленного разговора?

Тут архиепископы Антоний Вадковский и Антоний Храповицкий, перебивая друг друга, заверили Николая, что священству хорошо известно об этом событии, как минимум, из курса православной истории, который читается в семинарии и академии, и не найдется священнослужителя, который не считал бы сей исторический факт промыслительным для России.

– Я не о том, – мягко поправил их Николай. – Я снова, как и при нашей предыдущей встрече, спрашиваю: вы наметили кандидата в Патриархи, учитывая исторический опыт Руси? Время назрело. Есть все основания полагать, что Россия снова может ввергнуться в Великую Смуту.

И снова ответом ему было полное и тягостное молчание. Не дождавшись ничего и видя замешательство иерархов, Николай сказал:

– А что, если я, как вижу, вы кандидата себе еще не успели наметить или затрудняетесь в выборе… что если я сам его предложу? Что вы на это скажете?

– Кто же он? – спросил митрополит Владимир Богоявленский.

– Кандидат этот, – ответил император, – я сам.

Синодалы в изумлении стали переглядываться, некоторые перешептывались; митрополит Флавиан заклокотал своими бронхами, покачивая клобуком.

– Что же? – спросил царь и слегка покраснел. – Никто ничего не говорит? Хорошо. Тогда я хочу пояснить: по соглашению с императрицей, я оставляю престол моему сыну и учреждаю при нем регентство. Оно будет поручено государыне и брату моему великому князю Михаилу Александровичу. Затем я принимаю монашество и священнический сан, и уже в новом своем качестве предлагаю себя вам в Патриархи – теперь уже официально. Но, конечно, после того, как Синод первым столь же официально предложит мне занять патриарший престол. Так скажите же мне главное: угоден ли я вам и что вы обо всем это думаете?

И снова ответом ему было гробовое молчание. Иерархи словно окаменели, затих даже митрополит Флавиан.

Николай побагровел, окинул синодалов пристальным негодующим взглядом, встал и, ни слова не говоря, вышел.

Тем же вечером архиепископ Антоний Храповицкий записал в своем дневнике: «Мы остались сидеть, как пришибленные, готовые, кажется, волосы на себе рвать за то, что не нашли в себе нужных слов и не дали императору достойного ответа. Нам нужно было ему в ноги поклониться, благоговея перед величием подвига, принимаемого Государем на себя для спасения России, а мы… промолчали!

Мысль государя предлагала редчайший и счастливый исторический шанс, это была единственная комбинация, при которой не только патриаршество восстало бы из могилы в небывалом величии, но возродилось бы Православное государство, снова возникла бы симфония Церкви и Кесаря!.. Но было поздно и тогда уже не поправимо: великий момент был нами не понят и навеки упущен – «Иерусалим не познал времени посещения своего…»

Через два дня Николай встретился со своим духовником митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Антонием – царь хотел еще раз обсудить свою комбинацию и продумать, как ее все-таки осуществить.

Митрополит всегда был самым горячим сторонником восстановления Патриаршества. Правда, в светских кругах говорили, что Антоний – тайный масон, состоит в ложе «Звезда Востока». Однако конечная цель у масонов совсем не та, которую декларировал император, мало того – совершенно противоположная. Контролировать Патриарха и его окружение гораздо легче, нежели манипулировать Синодом, где надо иметь большинство голосов. Свой Патриарх должен добиться полного отделения церкви от государства. В таком случае Патриарх получит огромную власть над умами верующих, и управлять православной Россией он будет, при необходимости, почти независимо от царя. Николай, впрочем, разговорам о масонстве своего духовного отца не верил так же, как и сплетням о Распутине и компрометирующим старца документам, которые сочинял для Николая шеф жандармов Джунковский. Главный жандарм России, кстати, говоря, поставляя царю ошеломляющую «распутиниаду», обнаружил свою полную некомпетентность в искусстве фальсификации, что легко может обнаружить более или менее внимательный читатель его «документов».

Самовыдвижение царя в Патриархи словно обухом по клобуку ударило митрополита. Он хорошо увидел, что Николай, несмотря на свою вопиющую неспособность к прогнозам, на этот раз понял, что с его избранием церковь и государство становятся семейным династическим делом. И это может иметь огромное положительное значение для России – для ее единства и развития. Станет возможным то, чего Запад боится, как огня уже более тысячи лет: мощное консолидированное государство-семья неизбежно станет мировым лидером и сможет диктовать свою волю не только другим державам, их объединениям и союзам, но и целым континентам.

О. Антоний благословил царя и поцеловав ему руку, осторожно сказал:

– Ваше намерение, Государь, посвятить всю свою дальнейшую жизнь Господу – спасительно для нашей бедной России – для Святой Руси, для нашей Церкви. Оно ошеломило иерархов своим Божественным смыслом и промыслом, понять которые даже самому высокому члену Синода сразу было не дано. Однако, будучи вашим духовным отцом, я поступил бы неподобающе, если бы сегодня смолчал о некоторых последствиях, которые могут возникнуть, нет – возникнут непременно и бесповоротно. Если их не замечать и не принимать во внимание, они способны принести не пользу России, а большой вред; не укрепление основ, а еще большие, чем мы наблюдаем сейчас, потрясения – вплоть до разрушения империи. Самое опасное – ошибочно выбрать время для проведения столь важных реформ.

Теперь настала очередь царя онеметь. Но он быстро овладел собой и почти спокойно, хотя и с некоторым удивлением, спросил:

– Отчего же вы так полагаете, владыка? Как может случиться потрясение основ, когда выход, предлагаемый мною, служит единственно их укреплению? Поясните вашу мысль, прошу вас.

Митрополит поправил панагию, перекрестился и медленно и проникновенно заговорил:

– Ваше величество, вы ссылаетесь на нашу историю – историю Святой Руси и Династии. Но вспомните! Государь, Царь Михаил Федорович, когда он воссел на престоле российском, был очень молод, но, тем не менее, уже имел царский возраст[27]. И он был полноправным царем. А цесаревич Алексей Николаевич – еще полный младенец. Следовательно, вы сами изволили отметить, неизбежно и необходимо будет ввести регентство. Это совершенно иная ситуация. Это – совсем другие исторические и, если будет позволено мне так выразиться, другие общественные и политические условия. Они породят в народе и еще больший разброд, неповиновение законным властям, потому что найдется много охотников тем или иным способом проникнуть в Верховную власть и поставить ее себе на службу, ища личной выгоды. Ежели так случится и регентство будет введено, то уверяю вас: целых двадцать лет, а может и больше, вокруг императрицы Александры и Великого Князя Михаила Александровича будут неустанно плестись интриги, возникнут различные придворные и светские политические партии, которые начнут ожесточенную борьбу за влияние на регента, а потом на наследника еще до того, как настанет его царский возраст. И даже вы, Ваше величество, хоть если будете в сане Патриарха, не справитесь с ними – с теми, кто жадной толпой будет вертеться у трона. Я бы не стал преувеличивать возможности Патриаршей власти хотя бы потому, что нынче уменьшается численность православной паствы и все сильнее и откровеннее распространяется атеизм. Вы, как очевидно, полагаете, что численность верующих все равно останется большая, и те, кто не подался в атеизм, сохранят и даже умножат стойкость веры и преданность династии. Но – человек слаб! И в России, как и в любом другом государстве, найдется определенное число людей, которые, почуяв выгоды, отрекутся от православия и предадут не токмо своего государя, но и мать родную. Если бы это было не так, то Россию, ее сферы, уже давно населяли бы сплошь ангелы. Признаюсь, я не видел, не вижу и, наверное, не увижу в этой жизни на нашей грешной земле, хоть одного ангела…

Николай хмыкнул, но перебивать митрополита не стал.

– Большие соблазны охватят немало людей… И им, как никому другому, необходимо продолжать и поддерживать смуту, ибо только она дает временщикам и интриганам наилучшие возможности для утоления их притязаний, для личного обогащения, для удовлетворения их гордыни и тщеславия! Там, Государь, – указал Антоний перстом в окно, – там еще кипит революция, ее котел может взорваться в любую минуту от перегрева, и нам остается только молить Бога, дабы хоть через край не переливалось. При регентстве и вашем патриаршестве, вы уже не сможете издать указ или закон и не будет у вас средства заставить всех подданных исполнять уже изданные… Дай, Господи, будущему Патриарху хотя бы уберечь нашу Православную церковь! Усилия в этом направлении будут положительными, если престол займет иерарх, авторитетный в церкви и миру, знающий Закон Божий и Устав богослужений. Тот, кто давно известен и церкви и пастве своим благочестием. Тот, кого церковь и мир знают давно, а потому уважают и будут подчиняться ему без ропота и критики – с радостью. И поэтому…

– О чем вы говорите, ваше высокопреосвященство! – перебил его Николай, чего с любым собеседником он себе почти никогда не позволял. – О каком спасении Православной церкви вы говорите? Она стоит тысячелетия и стоять будет, ее не в силах разрушить даже самые алчные – и история об этом свидетельствует. И простоит еще века! Наш русский православный народ…

И тут митрополит Антоний позволил себе неслыханную дерзость.

– Наш русский православный народ… – неожиданно он перебил царя и вдруг замолчал. Выждав несколько секунд, продолжил: – Да, вы правы, Ваше величество, более православного народа, чем наш, на земле нет. Но осмелюсь повторить: нельзя преувеличивать это качество, упиваться им, ведь этак можно ослепнуть духовно и душевно. Теперь же каждый день до нас, до Синода, доходят вести, одна другой страшнее и печальнее: об ограблениях церквей и монастырей, об избиении и даже убийствах священников!.. И пусть бы грабили и убивали служителей какие-нибудь так преступные сектанты – так нет же! Зверства эти творят простые русские мужики – те самые православные, крещеные и еще вчера богобоязненные… И почему, откуда сия напасть, понять – но не оправдать – можно. Потому что повод к неуважению священства нередко подает само священство. Пьянство, разврат, мужеложство, педофилия, пренебрежение Уставом богослужения, воровство из церковных касс – вот какая напасть обрушилась на нашу церковь сейчас, в эти годы, в эти месяцы, на наших глазах… Да, найдутся такие, кто скажет: зло сие наблюдалось в церковных рядах и раньше. И что в других церквах, в первую очередь, в римско-католической и также в военно-монашеских орденах зла, стяжания и мерзости разврата было и есть еще больше. И что латинская церковь, а также ее лютеранские и кальвинистские ответвления давно перестали быть церковью и превратились в исключительно политические организации. Но сие утешение слабое. Потому что от этого наши беды не становятся менее тяжелыми. Точно так же можно сказать, что распад гниения и мерзость запустения принесло Русской православной церкви теперешнее «освободительное» движение – сейчас, на наших глазах! Но ведь снова не легче от тех слов! Выжигать язвы огнем, отсекать гниющие члены беспощадным мечом – вот чем придется заниматься новоизбранному Патриарху. Да: наказания, жестокие репрессалии, особенно, против священнослужителей, пусть даже явных отступников и преступников, – зло. Но достанет ли у вас сил, Государь, – сил творить зло добра ради? Сможете ли вы любить Церковь и ее паству так сильно, чтобы любовь ваша стала безжалостной, жестокой и беспощадной? Боюсь, что вы, Государь, не сможете. Неизбежно придется творить зло – ради того, чтобы утвердить добро, во стократ большее. Иной раз наказываешь собаку, ребенка – и уже сердце болит. А тут предстоит беспощадная чистка среди священнослужителей, даже я сказал бы – своего рода террор!.. Увы, достаточное число из братии – из тех, о ком я хорошо знаю, давно заслужило и каторжные работы, и вечную ссылку. Вы готовы взять на себя такое бремя, отчего вам сам Фома Торквемада[28] не позавидует? Опасаюсь, что не сможете. Это не по вашему характеру. И трон царский тоже будет брошен, отдан будущей камарилье, которая, конечно, существует и сейчас, но вырастет и окрепнет в сотни раз больше, когда вы уйдете из Зимнего дворца!

Митрополит перевел дух, потом беззвучно заплакал и тяжело сел в кресло. Его черные скорбные глаза, залитые слезами, прожигали душу Николая насквозь. И больше всего царю всего хотелось немедленно вскочить и убежать пешком к себе в Царское Село, в тишину и покой своего кабинета, куда не достигали бы страшные, истерические слова митрополита. Так они оба сидели молча – царь, оцепеневший от картины, которую ему нарисовал митрополит, и высокопреосвященный Антоний, погрузившийся в темную грусть. Наконец Антоний шумно вздохнул, приподнял полу рясы, под которой у него объявились обыкновенные офицерские брюки, заправленные в сапоги, достал из кармана сложенный вчетверо клетчатый носовой платок. Он аккуратно вытер глаза, усы и бороду, высморкался, снова сложил платок и сунул в брюки. И уже совершенно спокойным, но не терпящим возражений голосом произнес:

– Я имею счастье быть вашим духовником, Государь. Вы сами меня избрали для такого высокого и ответственного назначения. И тем дали право не лгать вам, даже во спасение, и предостерегать от гибельных шагов и тем паче мыслей – насколько это по моим слабым силам… И как ваш духовный отец, – тут голос Антония окреп и налился мощью, – я обязан вас предостеречь!

– От чего же предостеречь? – шепотом спросил император.

– Пока – по крайней мере, сегодня – ваше стремление стать Патриархом я могу расценивать не столько как желание послужить Господу, Его Церкви и Святой Руси. Но и как еще одно желание, пусть даже в душе еще отчетливо не высказанное: обеспечить себе личное удобство, как говорят за границами – «комфорт», избавившись от государственных хлопот и забот об Отечестве. Пребываю в надежде, что ошибаюсь! – быстро и примирительно добавил митрополит, увидев как протестующе и с обидой сверкнули глаза царя. – Но, согласитесь, такой – личный мотив тоже может иметь место, пусть даже как досужее предположение. И я считаю совершенно недопустимым для моего духовного чада его желание достичь личного спасения путем оставления своего царственного долга. Он на Ваше величество возложен Самим Господом Нашим Иисусом Христом. Вы – Его помазанник и не можете искать более легкой жизни. Потому что регентство, задуманное вами, не предохранит измученный народ наш от неминуемых опасностей и дополнительных страданий. И потому, если вы, Государь, сын мой, все-таки сочтете необходимым испросить моего духовного благословения на ваше оставление престола и на ваш переход в иноческое состояние, то я такого благословения и положительного напутствия дать не считаю возможным! Почему не считаю, – я попытался только что разъяснить. Если вы не согласны со мной, стало быть, я разъяснил плохо…

К Николаю уже вернулись его выдержка и самообладание.

– Я понял вас, ваше высокопреосвященство, – спокойно и вдумчиво сказал император. – Значит, и этот путь для меня закрыт, – он вздохнул, поднялся с кресла, перекрестился на икону Христа Вседержителя – такую же, как у отца Иоанна, но кисти другого мастера. – Вот и отец Иоанн мне говорил примерно то же, что и вы.

Потом царь упрекал себя за свои последние слова об о. Иоанне. Нехорошо вышло. Николай хорошо знал, что между митрополитом Антонием и отцом Иоанном существует давняя вражда.

Митрополит страшно ревновал Иоанна к пастве, завидовал его славе и народной любви – причем, настолько, что даже был не состоянии скрывать свои чувства. Лишь немного погодя Николай полностью осознал, что своим вроде бы случайным и вполне, в общем, естественным упоминанием о разговоре с настоятелем Кронштадтского собора, которого за его божественный дар пророчества, исцеления и утешения еще при жизни в народе считали святым, он подсознательно хотел мелко отомстить о. Антонию за пережитые императором полчаса назидательной порки. Потом он раскаялся, даже наложил на себя добровольно небольшую епитимью, заставив себя тридцать три раза прочесть Иисусову молитву. Но тогда он наблюдал за митрополитом с интересом школьника, воткнувшего в учительский стул железное перо и теперь ожидающего, когда учитель на него сядет. Но Антоний и бровью не повел.

– Что же… Мне не дано, наверное, прозревать будущее до мелких подробностей… как некоторым другим, – ворчливо отозвался митрополит. – И потому я не уверен, что окажусь во всем прав. Не думаю, что путь Вашему величеству к Патриаршему престолу закрыт навсегда, – посластил пилюлю Антоний, что слегка приободрило царя. – Вполне возможно, что когда Цесаревич достигнет совершеннолетия, вы, Государь, будете иметь и полную возможность и полное моральное право вернуться к теме и снова соискать иноческого сана и Патриаршего престола. Когда наступят лучшие времена!

Император отрицательно покачал головой и, тонко, чуть грустно улыбнувшись, ответил:

– В лучшие времена в моем предложении нужды не будет. Да и Патриарх у нас, конечно, появится – надеюсь, это будет достойный пастырь. Выжидать больше нельзя, вы сами меня в этом убедили еще раз. Благословите, Ваше Высокопреосвященство! – Николай склонил голову, перекрестился на Христа Пантократора и вышел.

Он уже был абсолютно спокоен, потому что понял своего духовника – понял то, что тот не сказал и никогда не сказал бы. Догадалась и Александра:

– Он сам желает престола! И ничего тругого. Я абсолютно уверена… И здесь интрига – в Святом Божьем деле! Позор!.. Как мошно? – возмущенно обратилась она к иконе Владимирской Богоматери – самой своей любимой.

Николай осторожно возразил:

– То, что он рассказал о происходящем вообще в Церкви – действительно, ужасно. Он считает, что справиться со злом, проникшим во святая святых, остановить процесс разрушения Веры и Церкви сможет человек иного, чем я, склада. Нужна очень большая чистка. Репрессалии и наказания неизбежны. Это я хорошо понимаю, и в этом Вадковский прав. Другое дело…

– Ники! Друг мой! Никогда! – перебила его Александра. – Ты – Царь, ты – Кесарь, ты можешь все и имеешь право на все! С Божьей помощью, конечно, а Господь тебя не оставит и даст силы исполнить Его волю. Ты разве не видишь, как наступило время для решительных и сильных тействий. Твой великий предок Петер не спрашивал у тогдашнего Патриарха – хочет он осфободить место или нет. И просто ссадил его с престола.

– Не совсем так, – уточнил Николай. – Старый Патриарх умер, а выборы нового император Петр Алексеевич отменил.

– Не имеет значенья! Главное, он решился. Он знал, что в тот момент нужно России, какое устройство. Петер Великий не пользовался любофью церковников – это мы все знаем. Они ему мешали во всем. Ставили палки в колеса, ругали с амвонов, объявляли Антихристом.

– Да, – подтвердил Николай. – Даже провозглашали с кафедр, что царь Петр из-за границы не вернулся, а вместо него мучает народ строгостями «подмененный» – самозванец…

– Doch!.. Вот!.. Видишь?! Как можно было с такими церковными начальниками улючшать что-либо в России? Что они советовали бы Государю? Что благословляли? Петер Алексеевич знал – нужна решительность. Тогда было нужно ликвидировать Патриаршество. Так же как сейчас нужно восстановить. Почему ты спрашиваешь разрешения у этого интригана?

– Какого интригана? – переспросил Николай.

– У Антония! – воскликнула императрица. – Зачем ты делишься с ним своими сокровенными планы?

– Но ведь он мой духовник – как же иначе! – удивился Николай.

– Ты сам его выбрал для этой роли, – заявила Александра. – В твоей воле дать ему das Abschied – отставку. И тогда ты, наконец, убежден станешь, что он никакой тебе не наставник, не друг и даже не единомышленник! А просто конкурент, соперник, желяющий получить теплое место и гордыню потешить… Никакого дела до нашей бедной Родины у него нет. Иначе он предложил бы тебе свою поддержку, помощь в святом деле, вдохнул бы в тебя дополнительные силы. Веру в успех того, что ты задумал. А знаешь ли ты, что Вадковский – тайный масон? Его уже за это надо расстригать и постригать – с позором!.. И вообще, выслать туда, куда его «братья-каменщики» не смогут добраться!..

– Аликс, – смутился Николай. – До меня доходили эти досужие, ничем не подкрепленные разговоры, и я сожалею, что ты к ним прислушиваешься и даже их пересказываешь мне… Так можно кого угодно обвинить.

– Ники, родной мой! Ведь все очень просто: распорядись, пусть Батюшин[29] выяснит все от начала и до конца, чтобы не пользоваться сплетней и светски разговоры. Только не поручи Департаменту полицай – эти сразу разнесут по всему свету, что у русский император духовник – масон!

– Да, в этом – ты абсолютно права, – вынужден был согласиться Николай. – Завтра же распоряжусь.

Однако император, всегда аккуратный в делах, ничего не забывающий – у него не было личного секретаря, не говоря уже о личной администрации или канцелярии, – не дал поручения военной разведке. И дальше события развернутся снова по-своему, будут следовать друг за другом, плохо совпадая с царскими представлениями об окружающей действительности, с прогнозами императора и его желаниями, которые все реже и реже он превращал в конкретные действия.

Патриарх в России все-таки появится, но не скоро: только через тринадцать лет и уже в другой России – в советской. Претендовать на престол будут трое: действительно, сам Антоний Вадковский, митрополит Антоний Храповицкий и будущий святитель Тихон. Разговоры о том, что Вадковский делает в масонской ложе карьеру и уже достиг какого-то высокого градуса, продолжались до тех пор, пока он неожиданно и при странных обстоятельствах скончался. Опять-таки же ходили сплетни, будто отправили его в лучший мир братья-каменщики, потому что он вольно или невольно привлекал к ложе слишком большое внимание.

Антоний Храповицкий станет Первоиерархом Русской православной Церкви Заграницей.

А Патриархом в РСФСР изберут Тихона, который вскоре примет мученическую смерть от гонителей Православия, которые через двадцать лет отчасти получат справедливое воздаяние в жестоком и героической 1937 году.

Но тогда, еще до второй революции, но уже после кровавого усмирения первой, чем три года подряд занимался новый премьер Столыпин, один из самых безжалостных, самых тупых и самых невежественных высших чинов России, царь записал в своем дневнике в 1908 году[30].

«Царское Село. 23 декабря. Четверок. Погода хорошая, но солнце показывалось всего 2 раза на несколько минут. Небольшой мороз не холодит, только бодрит и освежает. Однако же снега до сих пор нет, если не считать короткой метели в ноябре. Неужели и в Рождество останемся без снега?

Почти три года прошло со времени того отвратительного и унизительного для меня разговора с о. Антонием, однако, по-прежнему у меня все перед глазами, тревога и горечь не дают успокоения и по сей день. Что-то в душе обрушилось и даже сломалось, не в части веры, а в части отношения к некоторым иерархам. С тех пор я потерял желание подпускать кого-нибудь из них близко к себе, к душе. Ограничивать их общение со мной как с Монархом, разумеется, было никак нельзя. В противном случае нашлось бы много желающих в сей же час увидеть в таком изменении личный мотив (который и в самом деле имел место), а давать повод так рассуждать невозможно: не с партикулярным Романовым они имеют отношения. В назначенные часы, а когда надо, то и без доклада графу Фредериксу они получали свои аудиенции, я подписывал указы о присвоении им орденов, других знаков отличия, о пожертвованиях из средств от удельных земель, об открытии и содержании за счет казны семинарий и воскресных школ, о назначении пансиона вдовам священников, потерявших здоровье или погибших во время выполнения своего миссионерского долга в Сибири, в Монголии, Китае или Манчжурии, в Средней Азии и даже в Африке. Было несколько встреч с о. Антонием. И мы общались так, как словно никаких тяжелых объяснений между нами не было или же оба мы молчаливо, без слов, договорились не касаться больше той темы. Деятельность Синода по созыву поместного Собора, который был намечен на 1907 год, явно сходила на нет. Это хорошо, так как в силу меняющегося моего восприятия всего, что касается управления Церковью, я уже не так уверен, что восстановление Патриаршества принесет то, что ожидается. Между высшим священством, за исключением разве что о. Иоанна Кронштадтского, и мной выросла незримая стена. Еще хуже – недавно заметил за собой новую и неприятную самому себе особенность: встречаясь или беседуя с кем-либо из клириков, независимо от его звания и положения, поневоле всматриваюсь в его лицо, вслушиваюсь в его слова по-новому, потому что ищу в его лице и звучании его голоса признаки своекорыстия, неискренности и глупости. Многие из них мне стали подозрительны, раздражают или вызывают досаду, потому что (чаще всего, без серьезных оснований) кажутся корыстолюбцами, стяжателями и просто дураками. Я хорошо понимаю, что это не так, что предубеждения всегда искажают истину и никогда не способствуют правильной оценке того, что меня окружает, что подходить ко всему с меркой, заранее отрицательной, – грех, одна из форм личной и глубоко укорененной гордыни. Однако преодолевать ее трудно, особенно, если получаешь со стороны доказательства, которые только укрепляют в неприятных подозрениях. Одни стяжатели в рясах открыто, даже с каким-то вызовом и презрением к окружающим домогаются должностей в Синоде, другие готовы утопить своих соперников в погоне за богатыми приходами. Редко, очень редко вижу неравнодушных истинных и чистых служителей Церкви, у которых в сердце любовь к Христу и в душе забота о пастве. Их, верных и неравнодушных пастырей, безусловно, больше, чем я думаю. Они не ищут мирской славы, почета, денег и орденов. Они вообще не катаются по столицам – напротив, не считают возможным оставлять своих духовных чад даже ненадолго, особенно, там, где и сегодня крепки язычество, шаманизм, питаемые невежеством и страхом. Тут парадокс: именно потому этих священнослужителей начальство часто не знает даже в лицо, что они выгоды себе у начальства не ищут. Некогда ездить по столицам, если служишь в какой-нибудь крохотной деревянной церквушке (а то и в каком-нибудь чуме – дерева в тех местах нет!) на берегу Ледовитого океана. Но то, что творится на остальных просторах моей родной России, не радует и свидетельствует все о том же: Антихрист уже в пути! Он близок, если уже не находится между нами!

Вчера Герасимов[31] предоставил мне удивительный и чрезвычайно интересный документ, вернее, копию записки протоиерея Иоанна Восторгова, которую он еще в прошлом году собирался подать в Священный Синод, но почему-то этого не сделал. Переписано, конечно, тайно, без ведома автора… Не самый деликатный, разумеется, способ узнать, о чем и как мыслят твои поданные, особенно, те, кто принадлежит к духовному сословию, потому что их тайны они хранят крепко и от мирского начальства скрывают. Плохо читать чужие письма, но что поделать иной раз – надо!

Записка о. Иоанна меня, без преувеличений, потрясла. Хотя он говорит о будущем – не столь отдаленном, и проверить пророчество или предвидение можно лишь потом, после того, как они состоялись или не состоялись.

Размышления и умственные спекуляции о. Иоанна настолько впечатлили меня, что я решил некоторые фрагменты записать.

«Если бы случилось так, что сила и власть Царя будут умалены, если бы Царь стал ограниченным и несвободным, тогда беспрепятственно придут враги в достояние Божье, и те же евреи, от которых умер Христос, от которых страдали Апостолы, те же евреи, которые и доныне явно и тайно стараются всеми способами уничтожить ненавистное им христианство, получат силу и возможность наносить Церкви Божией удар за ударом. Конечно, злобе врагов Божиих не пересилить Божьего всемогущества; Церковь сохранится и пребудет, как сохранилась в дни Ария и при гонениях в самой Византии, но государство, отступившее от Церкви, погибнет, как погибла Византия и народ, отошедший от чистоты Православия, будет отдан в рабство другим народам, как это случилось с тем же Византийским царством. Так погибнет и наша Россия: до неба вознесенная за свое Православие и верность Церкви, т. е. Христу, она до ада низринется. Избави нас, Господь от такого ужаса!

Но вы спросите: как же может это случиться с целым верующим народом? Может – может это случиться, братие! Тому примеры бывали. Знаем мы, как огромная толпа, безоружная неупорядоченная, без вождей и правителей, легко подчиняется одной сотне вооруженных и обученных воинов. При ограниченном Царе, покровителе Церкви, мы и будем такой толпою, а враги Христовы будут вооруженным отрядом. Пастырей наших ревностных и учительных они либо обесславят, как это они и теперь делают, например, с о. Иоанном Кронштадтским, или изгонят, как это теперь делают евреи и еврействующие в христианской Франции. Вождей у нас не будет; царь, обесславленный, ограниченный и связанный чужою волею, нас не в состоянии будет защитить. И что тогда с нами будет? Мы пойдем к верной гибели: начнутся ереси и расколы, безбожники будут гнать нас, как гонят во Франции, запечатывая церкви, изгоняя монахов и священников из храмов и из школ, запрещая народу исполнять правила своей веры. Не нужно много ума иметь, чтобы увидеть, что у нас в России, единственно только у нас есть Самодержавный царь. Если не станет этого последнего Самодержца, если он будет ограничен и несвободен, то наступит благоприятное время для подготовления и появления Антихриста. Как это случится? Антихрист воспользуется так называемой демократией, то есть народоправством, именно таким образом правления, в котором все решает не христианский разум, не христианская совесть, а так называемое большинство, которое легко составить искусственно – подделать, подкупить, увлечь на время пышными словами и обещаниями.

По слову и учению св. Апостола, тайна явления Антихриста – человека греха, сына погибели превозносящего выше всего, называемого Богом или святынею, – тайна этого беззакония уже в действии. Но она не совершится до тех пор, пока будет взят от среды, от жизни Удерживающий»[32].

Удерживающий – это обо мне, вернее, о Самодержавном царе вообще, который только и в состоянии удержать Россию отпадения в бездну неверия, сомнения и ненависти к Верховной императорской власти, а значит, и от ненависти к Самому Вседержителю.

Кто у нас понимает эту связь между существованием Самодержавия и существованием России как Третьего Рима? Среди лучших нынешних государственных умов и духовных провидцев – пять-шесть человек (кроме меня самого)… Но вот гр. Лев Толстой пишет мне письмо, начинающееся словами: «Дорогой брат!» Какова дерзость! Он обращается ко мне как к брату во Христе, но почему-то ни на грош не ставит самым дерзновенным образом тот очевидный факт, что я, по Воле Божьей, являюсь еще и Кесарем. Нет же, граф еще и заявляет, что Самодержавие – такая форма правления, какова уместна, может быть, где-нибудь в Центральной Африке, но не в просвещенной России. И что я должен отменить частную собственность на землю. Мол, земля – от Бога. Торговать ею или владеть ею нельзя, только пользоваться. Может быть. И наверняка гр. Толстой прав, но только для тех исторических обстоятельств, отсутствия которых в наши дни он почему-то не замечает. Когда бы Россия действительно была просвещенной, то пусть бы и говорил. Но ведь все не так. Если бы народ был действительно просвещен, как сие представляется гр. Толстому, то он, напротив, сознательно, с полным убеждением и знанием Истины дорожил бы Кесарем, охранял его власть и укреплял Самодержавие как спасительный способ правления, удерживающий всех нас, весь народ – от Царя и до последнего нищего – от бездны падения в рабство Антихриста, который все настойчивее совращает умы и сердца и требует ограничения Самодержавия и введения сатанинской демократии. Сейчас народ бессознательно, по привычке хранит в своих сердцах верность Православию и Самодержавию, но верность эта тает с каждым днем, а оживить ее, укрепить и просветить я не в силах. Они точно так же истаяли, как мартовский снег.

Страшнее всего в переживаемый данный момент растущее недовольство, дерзость людская и не столько против Самодержавия, а – что в стократ хуже и убийственнее – растущая ненависть к Православной Церкви. Вот и о. Иоанн Восторгов это тоже замечает: «Убить в русском народе Православную веру – все то же, что нанести смерть его политическому существованию. Политика и религия в русском народном разуме и сердце переплетены самым теснейшим образом. В национальном гимне своем народ славит Царя Православного и в Церкви молится о Царе Самодержавном. Разделить эти два понятия, пока жив русский народ так же невозможно, как невозможно в земной жизни отделить душу человека от его тела: лишь смерть физическая для человека и политическая для народа может совершить эту метаморфозу…»

Поздно, поздно отче! Метаморфоза уже совершается, уже вовсю идет! Мы надеялись, что Столыпин уже усмирил гидру революции, которая особенно разрушительно проявилась в деревне: поджогами имений, убийством помещиков и государственных людей. Столыпин не пожалел себя. Не пожалел и чужой крови, чтобы не вызвать потом кровь еще большую. И что же? Чуть только затихло революционное брожение в России, как из Сибири стали возвращаться переселенцы, которых повлекли туда, на незанятые земли, его реформы. Я повелел министерству внутренних дел подготовить статистику. Оказалось, возвращается каждый десятый. Свободных земель они не нашли.

И не могли – оказалось, что количество пригодной для хлебопашества земли крайне ограничено. Они возвращаются каждый день. Куда же? Здесь уже нет ни дома его, ни земли, ни скота, ни работы. Если возвращенец нанимается в батраки вместе со всей семьей – это теперь для него огромное непостижимое счастье. Те, кто не смог снова закрепиться на земле, уходят в город и готовы выполнять за кусок хлеба любую самую черную работу. Остальные берутся за топоры и кистени. Не таких же результатов ждали от столыпинских нововведений?! Отсюда и отвращение от государства и от самой Церкви Православной, без которой он еще пять-шесть лет назад он просто не мог жить.

Еще из записки о. Восторгова.

«Невеселые вести приходят из сел и деревень, с фабрик и заводов. Почти ежедневно узнаем о случаях ограбления церквей и монастырей нередко с кровавыми жертвами. Не так давно в московской епархии совершено нападение грабителей – «экспроприаторов»! – на храм в праздник, во время самой Литургии!!! Причем грабители убили псаломщика. Да, ограбления храмов случались и в другие времена. Но теперь все чаще и чаще встречаются случаи открытого и озлобленного богохульства. На Пасху в одном из селений московской губернии молодые мастеровые, встретив в поле крестный ход с иконами и хоругвями, взятыми из приходского храма, кощунственно надругались над ними.

В село Пустошка 2-го стана Московского уезда была привезена из Москвы чудотворная икона Спасителя, перед которой в присутствии множества богомольцев священнослужитель приступил к совершению молебствия. Едва раздались первые возгласы священника, как растолкав толпу, почти к самой иконе протискался местный крестьянин-мясник и набросился с бранью на священника и молящихся, понося в то же время богохульственными словами чудотворную икону Спасителя.

Возмущенные богомольцы бросились было на богохульственного мясника. Но тот, выхватив из кармана тяжелую чугунную гирю, угрожал уложить каждого, кто приблизится к нему. На место происшествия были вытребованы конные стражники, которыми и был арестован озверелый богохульник. В это время толпа крестьян, глубоко возмущенная поруганием святыни, с негодующими криками набросилась на арестованного, намереваясь учинить над ним самосуд, но была остановлена словом священника, призывавшего прихожан к порядку и увещевавшего, что преступник и без того понесет тяжкое наказание. Толпа успокоилась и отправилась дослушивать прерванное молебствие. Мясник препровожден в Москву и заключен в тюремный замок.

Если бы такие выходки и сходили из сектантского фанатизма, все это было бы, конечно, печально, но, по крайней мере, понятно. Но в том и горе, в том и опасность всех этих проявлений дикости, что коренятся они в особом, мы бы сказали – в религиозном и нравственном одичании, которое все больше укореняется в нашем народе под влиянием «освободительного» движения последних лет. Бесстрашие в преступлении и особый мужицкий «нигилизм» – самый бесшабашный, безудержный и потому особенно страшный. Сие уже давно отмечают наблюдатели нашего народа.

Еще у Достоевского выведены два мужика, которые спорят поистине ужасающим спором: кто из них совершит преступление более ужасное и страшное.

Мне в свое время по обязанностям службы пришлось много поездить по России и присмотреться к приходской жизни в праздники во время богослужений. Нужно ли говорить о небрежности богослужения? Это так больно, так мучительно рассказывать! Вот несколько картинок.

Средняя Россия; маленький приход, уютная небольшая церковь; утром в Великий пост идет преждеосвященная Литургия. Сегодня исповедь, затем – причащение. Служит молодой священник.

Церковь полна, но без темноты. Крестьяне и крестьянки стоят в лучших одеждах; тихое, благоговейное настроение; частые поклоны; слышны вздохи, шепот молитвы. Среди всех присутствующих, увы, – хуже всех держит себя священник. Служба у него спешная, небрежная, слов ектений и молитв невозможно разобрать; человек, видимо, куда-то спешит, с неохотой и неудовольствием кое-как отправляет мешающую ему службу. Ни звука поучения – а какая благоприятная минута, какая благоприятная среда!

Богатый и привольный юг. Огромное селение с 20 тысяч жителей; три храма; воскресный вечер. По приказу епархиального начальства служатся праздничные вечерни. Захожу. Церковь полна до тесноты, не менее тысячи человек. Опять знакомая картина. Поет и читает один псаломщик; диакон совсем не служит; священник человек с голосом. Подает из глубины алтаря еле слышные возгласы; в церкви какая-то тоска; народ только стоит, именно стоит… Спешно, в 20 минут окончили вечерню, народ разошелся… Зачем он сюда приходил? Что он отсюда вынес? Здесь уже и на обеспеченность малую духовенству ссылаться нельзя, и нельзя занятиями домашними объяснить спешность службы: приходы дают здесь священнику очень хорошее обеспечение.

Недалеко большая казачья станица. Воскресная служба; народу множество. Ухитриться утреню и обедню кончить ровно 1 час и 20 минут! Можно судить по этому времени, как совершается служба. Я присутствовал на такой службе не раз. Зная наизусть всю службу, я не мог разобраться, что поют и что читают. Что же может вынести казак, простой человек? И какое преобразующее влияние окажет служба церковная на его душу, уставшую после недельного труда? Крещение – 5 минут; бракосочетание – 15 минут; в погребение все выпушено до такой степени, что оно становится короче панихиды. Все сведено к форме. И слышится устрашающий голос: «Горе вам, пастыри израилевы! Се Аз на пастыри!»

В одном большом епархиальном городе образовался пастырский проповеднический кружок при братском храме. Вошел в него и сам Преосвященный. Духовенство города все было образованное, наполовину с академическим образованием. На первую проповедь архиерея явилось много духовенства. Преосвященный начал изъяснять Символ Веры и рассчитал беседы на целый год. Нужно было видеть, с одной стороны, усмешки и иронию со стороны духовенства, с другой – внимание пасомых, которые все в большем количестве сходились по воскресеньям и праздничным вечерам слушать простое изложение Веры Православной. Один из ревностных наших и ученых архипастырей, отмечая это отсутствие катехизической проповеди, со справедливой горечью как-то говорил: «Я думаю, скоро наш народ разучится совершать крестное знамение».

Да, прав владыка, куда уж дальше: усмешки и ирония священников на разъяснение Символа Веры… Если бы только это – не так велика забота, не такой страшной была бы деградация Церкви и ее служителей. Но ведь не о пустяках сокрушается о. Иоанн, а все же не хватило у него смелости подать записку по начальству. В ней – самое главное: о повсеместном пренебрежении народа к вере вообще. Что уж тут говорить о так называемом высшем обществе, которое толпится в приемных разных начальников, на лестницах Зимнего двора, ища выгоды. Тут давно хороший тон – кичиться своим атеизмом.

Но офицерство! Такого не было никогда – лейб-гвардейцы идут в полковой собор на службу толпой, нередко пьяные, с шутками и хохотом. Некоторые капелланы не отстают: погружаются либо в пьянство, либо в соблазны ересей, тонут в разврате, мужеложстве, педофилии… Ну почему все литераторы – действительно все, кроме разве что Николая Лескова и Сергея Нилуса, не решаются изобразить умного, честного, скромного священника, любящего Бога и паству свою всем сердцем?

Что ни прочтешь, начиная с Пушкина, – так священник непременно пьяница, дурак или развратник. Без поборов отказывается крестить или отпевать. И что же в том удивительного, что уходит, тает уважение к Вере, к Отечеству, к Самодержавному монарху. Тут уже ни в чем нельзя быть уверенным. Если возникнет смертельная угроза для трона – не для Романовых, а для Царя вообще, который и есть Удерживающий Россию от сатанинского соблазна разрушительства, от желания склониться перед Антихристом, – то кого выбрал бы сегодня наш народ? Защитит ли он Святую Русь? Сохранит ли Третий Рим? Уже тот факт, что я задаю себе вопросы о том, что еще совсем недавно было бесспорным, доказывает, насколько далеко мы ушли. Только непонятно, куда – вперед к цивилизации или назад к дикому существованию, к доисторическому варварству. И это в начале ХХ века – века торжества прогресса, великих открытий в науке и промышленности, когда человек совершил величайший прорыв – сумел подняться в небо в аппарате, который тяжелее воздуха, может переговариваться на дальних расстояниях по беспроволочному телеграфу, опускаться в морские глубины в подводных аппаратах – величайшем изобретении инженерной мысли! Если бы мужик только разучился крестное знамение совершать – не беда, то есть беда, но не катастрофа. А не схватит ли он топор и не обрушит ли его на святые образа? Не начнет ли сбрасывать церковные колокола на землю, сбивать кресты с куполов? Исторический пример этого мы имеем: как это делается, нам показал сам Петр Великий. И тут совершенно не важны причины. Главное, что такое уже однажды стало возможным. Значит, можно и в другой раз. Оправдание найдется всегда. Вот что самое страшное – четвертому Риму не быти! А столыпинскими розгами и виселицами благочестия народу не прибавить – только умножишь ненависть».

Николай даже не подозревал тогда, девять лет назад, как он оказался сокрушающе близок к истине.

Когда родители приблизились, дети сразу поняли по их лицам: произошло что-то серьезное. Выслушали новость молча и с недетской тревогой.

– Хотелось бы надеяться, что наш курс – Романов-на-Мурмане, – по-военному деловито заявил Алексей.

Он и в самом деле был военным – сначала ефрейтором, потом младшим унтер-офицером. Унтера дал ему сам Верховный Главнокомандующий, когда Алексей вместе с отцом был в Ставке в Могилеве. По случаю повышения в чине Алексей заявил матери, что теперь он имеет право на 20 рублей ежемесячного содержания от государства; ефрейтором он получал десять рублей. Мать повздыхала – она оставалась по-немецки экономной, но закон есть закон. Назначила новому унтеру российской армии новое жалование (из своего кармана) и к нему выдала единовременно еще 20 рублей.

Алексей, как и отец, с самого начала войны ходил только в военном, повсюду сопровождал отца, и сердца самых хмурых офицеров таяли, когда перед ними вытягивался во фрунт десятилетний ефрейтор, четко отдавал честь и молодецки прищелкивал каблуками.

– Что за военный у нас появился? – с максимальной серьезностью спросил его начальник генштаба генерал Алексеев при первой встрече. – Новый призыв?

– Ефрейтор стрелковых войск его императорского величества Алексей Романов, ваше превосходительство! – Он, как и положено, старательно ел глазами начальство. – Прибыл на Ставку для несения общестроевой службы.

– Хорошо, хорошо, ефрейтор Романов! – кивнул одобрительно Алексеев. – Хвалю. Продолжайте служить.

Продолжая пожирать генерала глазами, Алексей выкрикнул, что было силы:

– Рад стараться, ваше высокопревосходительство! Разрешите идти?

– Разрешаю.

Алексей четко сделал поворот кругом и строевым шагом направился к царскому поезду.

На Ставке царь каждый день давал обеды. На них обязаны были присутствовать все высшие чины. В ресторан-салоне царского поезда рядом с обеденным столом был еще один, поменьше, круглый, на котором были выставлены бутылки и графины с четырьмя-пятью сортами водки и настоек и две-три бутылки хорошего вина крымских сортов. Поздоровавшись с каждым за руку, царь говорил:

– Не угодно ли закусить?

Выпивали не больше одной рюмки.

Покончив с первым блюдом, царь доставал из нагрудного кармана гимнастерки свой небольшой тонкий серебряный с чернью портсигар, извлекал оттуда папиросу, набитую душистым турецким табаком и предлагал портсигар гостям:

– Не угодно ли закурить?

Курильщиков, кроме царя, было трое – генерал Рузский, генерал Иванов и, как ни странно, главный протопресвитер русской армии Георгий Шавельский. Впрочем, он не особенно себя травил: ограничивался одной-двумя папиросами в день. Царь же курил много – одну за другой – во время обеда и после него. Выкуривал папиросу до половины и отправлял в пепельницу, откуда, если дело было во дворце, окурки часто воровали дочери и тайком дымили на чердачной лестничной площадке. Иногда они таскали окурки и после матери, которая курила не меньше отца, но только египетские пахитоски через длинный янтарный мундштук[33].

После обеда тот, кто хотел, мог позволить себе еще рюмку мадеры или хереса, но лишь в том случае, если царь давал знак официанту налить и ему. Чаще гости оставались без вина.

Однажды на десерт подали арбуз. Для нижнего чина Романова арбуз разрезали пополам, он взял половинку и незаметно забрался под стол, где и расправился с ним. Потом также незаметно выбрался, тайком прокрался за спинами гостей к Великому князю Сергею Михайловичу и неожиданно нахлобучил полосатую зеленую полусферу ему на голову. Князь замер на несколько секунд в своей каске, истекающей соком. Гости застыли, в ужасе глядя на царя – что сейчас будет? Царь, внутренне помирал от смеха, но все же нашел в себе силы строго посмотреть на нижнего чина и приказать:

– Рядовой чин Романов! Как можно? Немедленно извинитесь!

– Не сердитесь, пожалуйста, – тут же попросил великого князя цесаревич. – Простите меня, я ведь только пошутил!..

– Ну что вы, Алексей Николаевич! – ответил Сергей Михайлович, снимая арбузную каску с мокрой головы. – Я ведь тоже шутить люблю!

У собравшихся отлегло от сердца, генералы заулыбались.

– А вы тоже сотворите какую-нибудь шутку со мной! – предложил Алексей.

– Непременно, непременно пошучу! – пообещал великий князь.

Алексей потянулся за второй половинкой арбуза, но его остановил отец.

– Ты, наверное, решил, что на том дело и кончилось? – спросил Николай. – Ошибаешься. Такой поступок не может остаться безнаказанным. Дисциплину и субординацию никто не имеет права нарушать, даже царь, не говоря уж о цесаревиче! Извольте получить трое суток гауптвахты, то есть домашнего ареста!

– Трое суток? – огорчился Алексей. – Пожалуйста, не надо… это много очень!..

– Как, изменить срок?

– Да, пожалуйста, папа, очень прошу…

– Если ты, когда станешь Главнокомандующим, будешь менять свои решения по нескольку раз в день, у тебя вся армия развалится, и ты останешься без войск, – назидательно произнес Николай. – Тут, правда, случай особый… Так уж и быть. Учитывая чистосердечное раскаяние, – сутки. Можешь отправляться к себе. Время ареста пошло. Кругом! Шагом марш!

– Так точно, ваше императорское величество! Рад стараться! – Алексей вытянулся во фрунт, щелкнул каблуками и направился к выходу. Но перед дверью остановился и снова обратился к отцу:

– Ваше высокопревосходительство! Господин Верховный Главнокомандующий! Разрешите обратиться?

– Разрешаю, – усмехнулся Николай. – Что еще?

– Прикажите отбывать гауптвахту не здесь.

– А где же?

– На посту. В охранении.

– Приказываю, – разрешил царь.

Через полчаса Алексей, в шинели, сапогах, в портупее, в солдатской бараньей шапке, со своей любимой игрушечной винтовкой – точной копией трехлинейки Мусина, стоял у входа в ресторан-салон, строго требуя от всех проходить мимо и не задерживаться. Так он простоял два часа, пока часового не снял с поста Верховный Главнокомандующий. За добросовестную службу ефрейтор Романов через неделю был пожалован младшим унтер-офицером и награжден Георгиевским крестом[34].

– Да, теперь я абсолютно уверен – повезут на север! – важно повторил Алексей. – Других вариантов просто нет и быть не может.

Ему нравилась роль бывалого: еще бы – за плечами служба в армии!

– Как бы нас там не оставили до конца наших дней, – мрачно отметила Татьяна.

– А что? – сказала Мария. – Ссылка на север – очень даже неплохо. Во всяком случае, лучше, чем здесь. Хорошо бы поселиться под чужими именами! Начать совершенно новую жизнь – такой шанс редко выпадает. Кому еще может так повезти?

– Ты полностью права, – поддержала сестру Ольга. – Ссылка – не беда. Господь милостив к гонимым. Разумеется, там будет лучше, чем в Царском. Не будем, по крайней мере, раздражать и без того раздраженную публику. И потом – север… там чистота, свет. Рядом святая Соловецкая обитель. Белые ночи летом, там они продолжаются дольше, чем у нас.

– Да-да! И черные ночи зимой. Они там тоже дольше держатся, чем у нас, – бросила реплику Татьяна. – Холод и вьюга, снег и пурга.

– Зато покой, – возразила Мария. – В любом случае надо подальше отсюда.

Алексей мечтательно сказал:

– Пока мы будем там, кончится война. И дядя Джордж тогда может спокойно послать за нами эскадру. Сейчас через Балтику все равно плыть нельзя. Германские субмарины потопят нас в два счета.

– Ну, это вряд ли – теоретически, разумеется, – сказал отец. – Дядя Вилли обещал нас беспрепятственно пропустить, если мы соберемся плыть в Англию морем.

– Обещал!.. – хмыкнула Татьяна. – Сколько стоят такие обещания?

– Во время войны никому доверять нельзя! – категорически заявил Алексей. – А противнику – и подавно, даже если это родной дядя.

– Правильно, фельдмаршал! – воскликнула Мария. – Поганый Вилли немец-перец-колбаса еще раньше обещал не начинать войну против нас. А мы поверили. Если бы не он, ничего бы этого не было – революции, отречения, ареста, ссылки…

Наступила тяжелое, грустное молчание. В самом деле: если бы не эта проклятая война!..

– Ну, ладно! Хватит заниматься самоедством, – заявила Мария. – А скажи-ка мне, Гай Юлий Цезарь, а что Керенский? – обратилась она к брату, – Керенскому можно доверять?

Алексей задумался, но так ничего и не сказал.

– Я отвечу тебе, – сказал отец. – Керенскому я доверяю. Я так ему и сказал. Вы сами должны понимать – у нас попросту нет выбора. Приходится доверять – и basta! Он дал нам на сборы пять суток. Заканчивайте свои аграрные хлопоты и за дело.

– Как же мы там без огорода? – огорчилась Анастасия. – Жалко оставлять. Я так хотела попробовать капусту!..

– Новый разобьем, – пообещал отец. – Выпишем стойкие северные сорта, выведем новый, морозоустойчивый сорт капусты… Оранжерею построим, можно будет даже апельсины выращивать, как когда-то монахи в Валаамской обители. Работы хватит. Скучать будет некогда!

Пять дней прошли как один – бесконечный, угарно-изматывающий, когда от усталости не замечаешь, как утро переходит в день, а вечер в ночь. Все это время Александра пребывала в состоянии сильнейшего страха.

– Ничего не получится, – бормотала она. – Нас обманут, конечно, обманут… Врут, что предоставят отдельный поезд. Где они его возьмут? Железные дороги разрушены, паровозов России почти не осталось.

– Откуда ты все это знаешь? – удивилась Ольга. – Ты же нигде не бываешь, как и все мы.

– Рита пишет… От нее и знаю, что творится в нашей родной и несчастной России.

Рита, фрейлина Маргарита Хитрово, как и все придворные, доступа к Романовым не имела. Однако бросить императрицу она не могла и старалась находиться как можно ближе к Александре, хотя прекрасно понимала: любая ее попытка установить контакт с императрицей кончится арестом и заключением в Петропавловскую крепость. Своими первыми зверствами Временное правительство уже ясно дало понять, что ожидает тех, кто не захотел публично объявить о своей ненависти к самым высокопоставленным врагам народа.

Хитрово сняла квартиру недалеко от дворца, каждый день писала императрице письма и находила самые удивительные способы передавать их во дворец.

Однажды она использовала в качестве почтальона даже царскосельского золотаря. Керенский подозревал, зачем Хитрово поселилась в Царском, и приказал установить за ней слежку. Однако конспиратором она оказалась хорошим, и ей удавалось пока не давать новой власти повода для ареста. Столь же хорошо Хитрово осознавала, что ее могут схватить в любой день и час без вины и безо всякого повода и бросить в каземат Петропавловской крепости, как было сделано с Вырубовой.

Вырубову арестовали через несколько дней после того, как при Временном правительстве была создана чрезвычайная следственная комиссия для расследования преступлений царского режима – ЧСК. Естественно, комиссия не имела никакого правого статуса и цель ее заключалась не в том, чтобы найти какую-то истину, а провести акцию террора против бывших слуг или сторонников прежней власти. В ней было всего два-три адвоката. Остальные не имели никакого отношения к юстиции как, например, поэт Александр Блок. Тем не менее, члены комиссии, получив беспредельную и бесконтрольную власть, сразу поняли задачу. Выступая в газете «Новое время», на митингах в университете, в солдатских казармах, властитель дум русских либералов и лидер партии кадетов профессор П. Милюков, дал массам хорошо понятный лозунг:

– Нам от самодержавия достался отвратительный человеческий материал! – сообщил профессор-гуманист. – Его переделать, улучшить и оздоровить невозможно. Гангренозные язвы проникли слишком глубоко в общественный организм. И нам остается только одно – решительная ампутация! Сейчас каждый гражданин новой России, если он только не враг народа и не лакей самодержавного деспотизма, должен участвовать в гигантской чистке общества, чтобы новая Россия могла влиться семью цивилизованных стран. Предлагаю всем, кто хочет доказать, что имеет право на жизнь в новой демократической России войти в сношения с ЧСК и сообщать о явных и скрытых врагах народа. Справедливая кара не заставит их ждать!

Первыми попали в мясорубку «чрезвычайки» царские министры. Сначала в Петропавловку отправили последний состав кабинета, потом добавили бывших. Решения «Чрезвычайка» выносила не на основании каких-либо законов – правовой базы у нее не было и не могло быть; даже столыпинские кровавые военно-полевые суды или впоследствии большевистские «тройки» имели хоть иллюзорное правовое обеспечение. У членов ЧСК в избытке имелось только горячее желание расправы, какое испытывает каждое ничтожество, получившее огромную власть над чужой жизнью и смертью – особенно над теми, перед кем они еще вчера дрожали.

Самым трудным для членов ЧСК было внятно сформулировать обвинение. Но потом была найдена универсальная формула: «За поддержку и обслуживание преступного самодержавного режима» или для разнообразия – «За связь с преступным режимом», преступность которого так никто и по сей день не доказал. Да и, в конце концов, все подданные Российской империи так или иначе «имели связь с режимом». Так что формула подходила всем без исключения. Приговоренные получали (без судебного приговора) либо длительные сроки заключения, либо комиссия, проявляя революционный гуманизм, назначала ссылку.

Через два месяца работы в ЧСК пошли разговоры, что надо немедленно восстановить смертную казнь. Правда, до нее не дошло – не успели. Впрочем, на деле казни уже пошли. Бывший премьер-министр уже преклонный старик Горемыкин, которого бросили в каземат одним из первых, обошелся без виселицы или расстрела – скончался в камере от страха, сырости и издевательств. За ним последовало еще несколько таких же «врагов народа». Так что смертную казнь можно было официально не вводить.

Неслыханным мучениям подвергала охрана «демократических» властей бывшего премьера Штюрмера. Издевались, истязали, мочились на лицо, в конце концов, перестали кормить, и он так и умер в крепости.

Часто сами члены ЧСК не знали, кто у них сидит под стражей, за что и в чем обвиняются узники.

Однако были среди них и счастливчики: чудом вырвался из крепости бывший комендант Зимнего дворца Воейков: хлопотами друзей его удалось перевести в сумасшедший дом, откуда он вскоре бежал на юг, а там и за границу.

Необыкновенно повезло и Вырубовой. Демократическая власть продержала ее в без допросов несколько месяцев: никак не могли придумать обвинение покруче. Наконец была найдена формула: «Преступная половая связь с врагом народа религиозным мракобесом и хлыстом Григорием Распутиным, вместе с которым означенная Вырубова фактически управляла империей в интересах Германии и Японии, подчинив царя и царицу своей гипнотической власти».

Услышав обвинение, Вырубова сначала решила, что она сошла с ума: такое услышать о себе? После нескольких допросов Вырубова пришла к противоположному выводу: с ума сошли некоторые члены следственной комиссии. Однако и тут она ошибалась, поскольку у нее до сих пор не было опыта общения с демократами. То, что постигло Вырубову, и не только ее, было самым обычным проявлением демократии – явления тогда еще нового на российской почве и потому воспринимавшегося свежим человеком как крайняя степень коллективного умопомешательства.

Бывшая фрейлина и наперсница императрицы долго не могла этого осознать и потому поначалу просто отрицала обвинения, предлагая следователям, которые одновременно были и ее судьями, и палачами, доказать ее вину. Она даже пыталась стыдить своих следователей. Но «чрезвычайщики» только усмехались и не отставали. Вновь и вновь задавали ей одни и те же вопросы.

Их чрезвычайно интересовали подробности ее половых связей и их особенности – что в них было традиционного, а что нового. Наконец, тюремщики-судьи довели Вырубову до такого состояния, что она все-таки нашла в себе силы переступить через собственный стыд. Краснея, запинаясь, шепотом, но под протокол, и почти теряя сознание от того, что она и священнику не доверила бы, Вырубова выдала свой последний, хоть и позорный, но непробиваемый козырь. Заявила чрезвычайщикам, что у нее в жизни вообще никогда не было ни одной связи с мужчиной. Муж ее, офицер гвардии Вырубов, оказался импотентом и наркоманом, отчего пришлось с ним развестись, а больше никого не было и не могло быть у нее, у верующего человека, для которого связь вне брака есть грех.

– Так что же, она до сих пор в девицах? – не поверил Керенский. Будучи тогда министром юстиции, он держал работу ЧСК под неусыпным контролем. – Врет, конечно!

– Вы, безусловно, правы. Александр Федорович! Врет! – подтвердил товарищ председателя ЧСК бывший стряпчий Муравьев.

– А вот здесь мы ее и разоблачим! Выведем на чистую воду раз и навсегда! – заявил Керенский. – Имейте в виду: нам не сама Вырубова так нужна. Нам нужны ее показания против ее бывших хозяев. Так что берите ее на крючок – с гарантией.

На следующий день к Вырубовой в камеру пришел гинеколог. Пробыв у нее пятнадцать минут, он вернулся к членам комиссии, с нетерпением ждавшим его выводов тут же в доме коменданта крепости.

– Ну что? – спросил Муравьев.

Врач развел руками.

– Девственна.

– Не может быть!

– Нет, все так, – сказал врач. – Нет даже признаков попытки дефлорации.

– М-да, – огорчился Муравьев. – Прямо скажу: вы, гражданин лекарь, не оправдали доверия, которое вам оказала обновленная и свободная Россия.

Гинеколог напрягся. Он догадался, чем может для него обернуться разочарование демократической России. Он мгновенно вспотел, хотя в комендантском доме, как и казематах, было не теплее, чем на дворе: стоял март – месяц для Петрограда вполне еще зимний, а дров в крепости почти не было.

– М-да, – повторил Муравьев и сочувственно покачал головой. – Даже не знаю теперь, что с вами дальше делать… И как помочь вам оправдать доверие демократии? Ума не приложу. А если другой специалист обследует ее и обнаружит, что плевра повреждена? Можно установить время повреждения?

– Сразу после коитуса – можно. Через десять-двенадцать часов – с меньшей точностью. А недели через две-три уже никто не сможет сказать, когда она потеряла девственность, – понял вопрос гинеколог.

Муравьев помолчал многозначительно, попыхтел, набычившись, и, наконец, сказал:

– Вы свободны. Пока! – подчеркнул он. – Но, возможно, снова понадобитесь. Через пару дней. Предстоит деликатная акция. Не вздумайте уезжать из города. Наша молодая демократия великодушна ко всем, но враги уже знают, потому что испытали на себе: у нее длинные руки!

Врач кланялся, выходя задом из кабинета. Не веря своему счастью, вернулся домой, мгновенно собрал дорожный саквояж и тем же вечером явился в Парголово, где жил его двоюродный брат. Наследственной профессией почти всех жителей этого маленького приграничного поселка была контрабанда, и в ту же ночь врач уже оказался в Финляндии. Длинные руки демократии не дотянулись до него. А для Вырубовой наступил ад.

То, что она выжила, просидев восемь месяцев в камере № 70 Трубецкого бастиона, в самом страшном тюремном помещении в Петропавловской крепости, можно назвать чудом.

Комендант крепости Кузьмин постарался создать для нее особо «привилегированные» условия. Для начала убрали тощий тюфяк с кровати, чтобы спала голой на железной решетке. Одеяло или теплые вещи из дома были ей запрещены. В первый же день солдаты-охранники сорвали с ее шеи образок-ладанку и принялись стаскивать с пальцев золотые кольца, при этом глубоко поранили шею. Вырубова закричала от боли, зарыдала. Тогда охранники стали ее избивать на глазах десятка своих сотоварищей, сбежавшихся на зрелище. Напоследок плюнули в лицо и оставили лежать на бетонном полу.

На другой день, вспоминает несчастная, «пришла какая-то женщина, раздела меня донага, надела на меня изношенную арестантскую рубашку, в которой было холоднее, чем вообще без одежды. Раздевая, женщина увидела на моей руке запаянный золотой браслет, который я никогда не снимала. И помню, как было больно, когда на зов женщины прибежали солдаты вместе с комендантом Кузьминым и принялись стаскивать браслет с руки. И тогда даже Кузьмин, увидя, как слезы текли по моим щекам, грубо крикнул: «Оставьте, не мучьте! Пусть она только скажет, что никому не отдаст!»

…Голодала страшно. Два раза в день приносили полмиски какой-то бурды, вроде супа, в который солдаты плевали и бросали толченое стекло. Часто от него воняло тухлой рыбой, так что я затыкала нос, чтобы меня не вырвало, и проглатывала немного, чтоб только не умереть с голода; остальное же выливала в клозет – выливала по той причине, что раз заметив, что не съела всего, тюремщики угрожали убить меня, если это повторится. Ни разу за все месяцы мне не разрешили принести из дома еду или что-нибудь из теплых вещей. Всякие занятия были запрещены в тюрьме. Я была очень слаба после перенесенной кори и плеврита. От сырости в камере я схватила бронхит. Температура поднималась за 40^о градусов. Я кашляла день и ночь… От слабости и голода у меня часто бывали обмороки. Почти каждое утро, поднимаясь с кровати, теряла сознание. Солдаты, входя, находили меня на полу. Из-за сырости от кровати до двери образовалась огромная лужа воды. Помню, как я просыпалась от холода, лежа в этой луже и весь день после дрожала в промокшей рубашке. Иные солдаты, войдя, ударяли меня ногой. Бывало, другие жалели и волокли меня на кровать. А положат, захлопнут дверь и запрут… Главным мучителем был тюремный доктор Серебренников. Он сдирал с меня при солдатах рубашку, нагло и грубо насмехаясь, говоря: «Вот эта женщина хуже всех, она от разврата отупела». Когда я на что-нибудь жаловалась, он бил меня по щекам, называя притворщицей и задавая циничные вопросы об «оргиях» с Николаем и Алисой… Даже солдаты иногда осуждали его поведение… Самое страшное – это были ночи. Три раза ко мне в камеру врывались пьяные солдаты, грозя изнасиловать, и чудо меня спасало. Первый раз я встала на колени, прижала к себе икону Богоматери и умоляла во имя моих стариков родителей и их матерей пощадить меня. Тогда они ушли… Положение было тем ужаснее, что мне и другим арестантам было запрещено куда-либо жаловаться…»

Спасла Вырубову обычная непоследовательность Керенского. Он, выслушав предложение Муравьева вторично подвергнуть Вырубову экспертизе, поморщился и неожиданно приказал узницу немедленно выпустить. Пожалуй, это было его единственное разумное решение за все время пребывания у власти. Муравьеву он объяснил, что выпускает Вырубову для того, чтобы она вывела правосудие на своих сообщников, которые еще более опасны, чем она.

Через неделю Вырубова тоже была в Финляндии, где спокойно дожила до 1964 года.

Так что Маргарита Хитрово никаких иллюзий по поводу своего положения не строила, однако, оставить Александру она не могла: считала предательством. Совесть ей не позволяла присоединиться к тем верным слугам и наперсникам императрицы, которые пусть и не обливали ее сейчас помоями, но и ни звука не произносили в ее защиту. Открыто присоединиться к Романовым здесь было невозможно. Все, кто остался с ними во дворце, распоряжением Керенского автоматически считались арестованными. Поэтому Хитрово решила отправиться за семьей уже в Тобольск, но – позже и обычным поездом. Однако она не доехала. Керенский распорядился ее схватить, отобрать паспорт и под усиленным конвоем доставить в Петроград. «Означенная Хитрово, – говорилось в приказе Керенского, который телеграфом получили новые начальники старой полиции на всех крупных станциях, – направляется в Тобольск с целью помочь Романовым бежать от правосудия и народной кары и потом переправить их за границу. Означенная Хитрово является врагом революции и народа, опасной преступницей, профессиональной террористкой, которая многие годы скрывалась под личиной фрейлины, – предупреждал Керенский. – Поэтому при ее задержании необходимо проявить максимум осторожности. Буде Хитрово окажет сопротивление закону или совершит попытку к бегству, возможно применение радикальных мер».

Что такое радикальные меры при попытке бегства, жандармам объяснять не надо было. Удивительно только, что они ее все-таки пощадили и живой доставили в столицу, хотя и в цепях.

В Петрограде Маргарита Хитрово была брошена в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. И кто знает, умерла бы она там сама или чрезвычайщики назначили бы ей кару. Хитрово от мести Керенского спасли большевики, совершившие переворот 25 октября и освободившие из тюрем всех, кого Временное правительство посадило по политическим соображениям.

– А я почему-то уверена, что Керенский все-таки даст нам поезд, – возразила матери Ольга. – Мы ему здесь не нужны. Даже мешаем, особенно после того, как выяснилось, что ни папа, ни ты не были шпионами дяди Вилли.

– Ох, девочка моя! – с мукой в голосе произнесла Александра. – Свят, свят, свят! Не поминай имени Диавола и бесов его!.. Господь не дал нас в обиду. Значит, Он непременно спасет и вразумит нашу несчастную родную Россию.

– Когда? – спросила Анастасия.

– Это знает только Он, – строго ответила мать.

Но через час она снова дрожала от страха.

– Может, Керенский и даст поезд, – говорила она Ольге. – Но ведь мы ничего не сможем увезти! Нам нужно, по крайней мере, два состава. Где он их возьмет?

– Это его хлопоты, – успокаивала ее Ольга. – Не волнуйся, мама, пощади свое сердце. Верь мне – все будет хорошо. Я почему-то уверена, что наши испытания продлятся недолго. Через год мы все будем свободны. Не могу тебе объяснить почему – чувствую это и все.

Она ошиблась всего на две недели.

Сбором и упаковкой вещей распоряжались обер-гофмаршал князь Долгоруков, гофмаршал Татищев и министр двора граф Фредерикс. Все трое решили разделить ссылку с царской семьей. У Фредерикса были дополнительные основания покинуть Петроград. В первые же дни Февральской революции был ограблен и сожжен его дом. Граф остался без крыши над головой. И буквально перед самым отъездом царской семьи, за несколько часов до отправления поезда, он был схвачен отрядом революционной милиции, которым командовал польский революционер Пшекруцкий. Фредерикс занял ту камеру в Петропавловской крепости, где когда-то сидел писатель Чернышевский. Здесь Фредерикс вскоре после смерти Горемыкина и скончался, не выдержав заключения, чувства безысходности и почти ежедневных, совершенно бессмысленных допросов.

По всему дворцу метались лакеи. Наполняли и перетаскивали в вестибюль сундуки, чемоданы, плетеные корзины и несколько книжных и платяных шкафов, которые по предложению Фредерикса были использованы в качестве контейнеров. Укладывали шубы, бекеши, десятка два нагольных тулупов, пальто, военные мундиры, сапоги и дамские ботинки, платья, нижнее белье и тысячи других предметов – от нескольких сотен икон и ладанок до баночек с кольдкремом, а также зубные щетки, нитки, иголки, корсеты из китового уса… Отдельно укладывали книги, правда, их было немного. Особенные хлопоты возникли с драгоценностями. Они были не только у царицы. Девушки тоже имели собственные драгоценности, но это были большей частью бриллианты: по традиции, которую ввела Александра, каждая девочка на день рождения получала бриллиант – к будущему приданому. Всего различных изделий из золота и серебра, драгоценных камней и жемчуга набралось три с половиной пуда – чуть меньше пятидесяти килограммов. Большую часть удалось уместить в сундуках и чемоданах с двойным дном. Отдельные камни были утоплены в баночках с мазями и кремами. Еще раньше крупные золотые предметы были переплавлены на длинные и толстые куски проволоки. Их можно унести на руках и ногах, свернув в виде браслетов. И, наконец, самые мелкие бриллианты были зашиты в платья и женские лифчики и в мужские жилеты.

Вестибюль и залы на первом этаже были завалены багажом почти до потолка.

Прошло пять обусловленных дней. Потом еще пять. Но от Керенского не было ничего.

– Ну, что я тебе говорила? – спрашивала царица Ольгу. – Вот видишь? Убедилась? Им нельзя доверять ни в чем!

Она находилась в непрерывной волнообразной истерике. Сильно похудела, красные пятна на бледно-желтом лице Александры горели днем и ночью, и оно издалека напоминало шляпку осеннего мухомора. Ольга, как могла, успокаивала мать:

– Надо еще немножко потерпеть, – говорила она. – Ты же видишь, я совсем не волнуюсь. Потому что знаю наверное и определенно: через день-два мы уедем. Ты, мама, можешь не верить. Но ведь ты давно знаешь и должна уже твердо убедиться: моя интуиция никогда не обманывает.

Это было действительно так. Старшая дочка – крупная, сильная, молчаливая, внешне – настоящая русская девушка, словно крестьянка с картины Венецианова. Человек, стоящий рядом с ней, физически ощущал тепло, спокойствие и даже какую-то тонкую непрерывную радость, исходившие от нее. Тот, кто был способен чувствовать, бессознательно впитывал невидимый свет, который излучала Ольга Романова, и долго время не мог понять, откуда у него в душе появляется ощущение легкости и прозрачного счастья. Если Ольга вдруг говорила, что может и что должно произойти, это оказывалось наверняка. У нее был дар предвидения, но сама она над этим не задумывалась.

…Через день после того, как отец получил последнее письмо от Распутина, Александра тайком показала его старшей дочери. Ольга медленно почитала, беззвучно заплакала и вернула письмо, прибавив:

– Все так и может быть… Но Бог милостив.

Скоро обнаружилось, что Распутин неожиданно исчез. Дочь его Матрена заявила: отец собрался ночью в гости к Феликсу Юсупову, а на ее вопрос, почему так поздно и когда вернется, вдруг грубо крикнул: «Тебе-то что?! И ты записалась в соглядатаи? Может, и никогда! Вот и порадую всех вас!» Александра обменялась с Ольгой многозначительными взглядами. Им обеим сразу все стало ясно.

Так что после разговоров со старшей дочерью Александра успокаивалась, но всего лишь на несколько часов. Потом снова ее колотила нервная лихорадка.

Утром 31 июля Николаю сообщили, что приехал Керенский – как всегда, внезапно, без предупреждения.

Николай торопливо вышел ему навстречу, издалека протягивая для приветствия обе руки.

– Как я рад вас видеть, уважаемый Александр Федорович! – взволнованно заговорил он. – Мы, правду сказать, совсем заждались! Когда же?..

– Не буду вас томить, – ласково и загадочно улыбаясь, ответил глава правительства. – Сегодня! – и крепко пожал бывшему императору обе руки.

– Александр Федорович! Голубчик! В котором же часу?

– Пока мне самому неизвестно, глубокоуважаемый и высокочтимый мною Николай Александрович. Вернее, немножко известно. Но я вам сообщу позже. Необходимо соблюдать и дальше конспирацию. Как вы понимаете, для вашего же блага. Это я вам говорю как старый революционер!

– Помилуйте, Александр Федорович, – развел руками Николай. – Я не революционер, конечно, но какая тут уж конспирация? Весь свет знает о нашем отъезде. Столько шуму и суеты…

Керенский улыбнулся еще шире и радостнее.

– И, тем не менее, дорогой Николай Александрович, потерпите немного.

Николай подошел ближе.

– Но, может быть, – дрогнувшим шепотом спросил он, – вы теперь можете сказать о конечной цели? Мы, кажется, догадались и, как вы советовали, собрали достаточное количество теплых вещей.

Керенский поднял обе ладони, словно защищаясь.

– Не говорите ничего! Не произносите ничего, даже если знаете наверное!.. Ничего вслух! Скоро все прояснится и так.

– Так что же нам делать?

– Ждать.

Глава Временного правительства резко повернулся и, не попрощавшись, немедленно уехал.

Он снова появился после обеда и через Долгорукова потребовал разговора с Николаем наедине.

– Передайте гражданину Романову, – приказал он бывшему гофмаршалу, – исключительно entre-nous[35]! И немедленно, без доклада! У меня каждая секунда на счету. Мое время мне не принадлежит. Оно принадлежит России.

Долгоруков отвел премьер-министра в комнату, которая служила Николаю одновременно кабинетом и спальней. Царь сидел за столом и писал свой дневник, но, увидев Керенского, неожиданно вошедшего вместе с Долгоруковым, вскочил, опрокинув при этом чернильницу.

Керенский бросился на помощь, опередив Долгорукова, схватил чернильницу двумя пальцами, отставил ее в сторону, взял промокашку и положил ее в черную лужицу. Скосив глаза на тетрадь, он сумел прочесть: «После обеда ждали назначения часа отъезда, который все откладывается по непонятным причинам…» Николай, заметив его уловку, деликатно кашлянул. Министр вытер лужицу, испачкав пальцы, швырнул мокрую промокашку под стол в корзинку для бумаг и резко повернулся к царю.

– Сегодня, – сказал он и глубоко вздохнул.

– Я это уже знаю! – воскликнул Николай. – Вы утром уже говорили.

– В десять вечера, – добавил Керенский.

– Куда? В Англию? В Романов-на-Мурмане?

Керенский опять улыбнулся своей неизменной медово-ласковой улыбкой.

– Я приготовил вам сюрприз, – не отвечая на вопрос, сообщил он.

– Какой еще? – обессилено спросил Николай. – В последнее время я боюсь сюрпризов. Скажите только…

– Не скажу! – словно нетерпеливому мальчишке, укоризненно ответил Керенский. – На то он и сюрприз. Еще потерпите.

Премьер резко повернулся и исчез.

К девяти вечера Татищев сообщил Николаю, что пока ничего не прояснилось. Поезд не подан, грузовиков тоже нет, из канцелярии Керенского посоветовали ждать особого распоряжения. Он заявил, что отъезд не состоится, по крайней мере, в назначенное время, и будет перенесен, потому что за оставшийся час погрузиться невозможно. Похоже, гофмаршал оказывался прав. Большие дворцовые часы пробили десять, но из Петрограда никаких распоряжений так и не поступило. Николай уже собирался предложить всем готовиться ко сну, как вдруг прибежал Долгоруков и, запыхавшись, взволнованно сообщил, что по дороге к дворцу снова движется автомобиль Керенского.

Через несколько минут вошел министр-председатель.

– Вот мой сюрприз! – объявил он и указал на дверь.

Она открылась, в комнату робко вошел Михаил – долговязый, почти в два метра ростом, смущенно улыбающийся, в темно-сером твидовом костюме; как обычно, гладко причесан, набриолинен, стэк в правой руке: Миша всегда был подчеркнутым англоманом, но в дендизме великого князя было что-то провинциальное. Николай и старшая сестра Ольга поначалу подшучивали и посмеивались над «сэром-пэром Майклом», а потом привыкли.

– Брат!.. – шагнул к нему Николай.

Они обнялись и оба одновременно посмотрели на Керенского.

– Говорите! Пожалуйста! Смело говорите. Я ничего не слышу, – Керенский демонстративно заткнул пальцами уши и отвернулся к окну.

Оно было открыто, снаружи, на свободе была теплая ночь, редкая для петербургского августа. Полная луна освещала каждый листок на деревьях, а елки светились, словно изнутри, волшебным серебром.

Братья смотрели друг на друга, похлопывая по плечам и не знали, что говорить.

– Ну вот… – сказал Михаил и пожал плечами.

– Да, – кивнул Николай. – Вот оно как! А? – а сам думал: «Господи, неужели это Мишка? Что-то в нем… не то. Неужели это он когда-то малышом обливал отца, грозного императора Александра Третьего, из детской поливалки, и оба они хохотали так, что остановиться не могли… Разве это он удрал за границу, чтоб обвенчаться с разведенкой Вульферт, а я послал за ним полицейских агентов, чтоб они не допустили венчания? А он, сукин сын, молодец, всех филеров обвел вокруг пальца, нашел сербского священника, обвенчался все-таки и стал самым счастливым человеком на свете! Зачем он отказался от престола! Мы бы не сидели здесь в мышеловке…»

Из-за этого брака, которым Михаил грубо нарушил важнейший закон – о престолонаследии, Николай запретил брату возвращаться в Россию навечно, лишил Михаила наследного права на престол, а его будущих детей – права именоваться великими князьями. После революции и после манифеста 17 октября, который частично разрушил, а частично деформировал законодательство империи, Николай смягчился, велел брату возвращаться и даже пожаловал своей новой невестке титул графини Брасовой.

Михаил понял, о чем думает Николай, и тихо сказал:

– Прости меня, Ники… Но у меня по-другому не получилось бы. Я совершенно цивильный человек.

Николай тяжело вздохнул, поднял вверх руку и потрепал брата по плечу.

– Что уж теперь! Разве поправишь что-нибудь? На все Божья воля. Наши приключения только начинаются.

– Да, – кивнул Михаил. – Узнать бы, что дальше? Жаль, отца Григория нет. Некому заглянуть в будущее… – и он робко засмеялся: мол, видишь, я тоже немного мистик, но ты понимаешь, это же всего лишь шутка, правда?

Однако Николай неожиданно вздрогнул, стал покручивать правый ус, левое веко у него мелко задергалось.

– Он уже все сказал – успел перед смертью.

Великий князь оглянулся на Керенского. Тот по-прежнему любовался луной, однако, пальцы из ушей вынул.

– И что? – шепотом спросил Михаил.

Николай отрицательно покачал головой:

– Я не могу тебе сказать. Не скажу. Не хочу… не надо. Потом сам когда-нибудь узнаешь. То, что случилось на сегодняшний день, он предсказал точно. А я всерьез тогда не принял. За что и расплачиваюсь. И хватит об этом… Ну а ты что же – едешь? Если не секрет, куда? – и Николай незаметным жестом указал на дверь.

– Нет, Ники, – смущенно усмехнулся Михаил. – Куда мне? Там у меня ничего нет, и никто меня не ждет. Да вот и Наташа отказывается наотрез. У нее же все-таки после Вульферта осталось небольшое имение. Земли там есть немного. Возьму пример с тебя – займусь огородом! – и он смущенно засмеялся. – Кстати, жена велела тебе кланяться. И еще… велела просить прощения за все, чем мы тебя огорчали.

Глаза Николая увлажнились, он вытащил носовой платок и несколько раз высморкался.

– Я очень рад, – откашлялся Николай. – Как же все-таки хорошо, что я тебе тогда запретил жениться! – увидев, как от удивления вытянулось лицо Михаила, пояснил: – Тем сильнее стали ваши чувства, и крепче ваш союз. При более комфортных условиях люди меньше дорожат друг другом. И если уж царь не смог вас разлучить, то никто более не сможет…

Михаил встрепенулся, хотел еще что-то сказать, но Керенский обернулся к братьям и постучал пальцем по своим наручным часам величиной с кофейное блюдце: последнее достижение швейцарских мастеров – большая редкость.

– Время, время, граждане братья! Оно не терпит, оно не ждет. Пора!

– Я бы хотел… – обратился к нему Михаил. – Я бы просил… попрощаться…

– С племянниками? – лучезарно улыбнулся Керенский.

– Да.

– И невесткой тоже? – улыбка премьера засияла еще ярче.

– Разумеется.

– Ни в коем случае! – внезапно отрубил Керенский. – Запрещено.

– Помилуй Бог, Александр Федорович! – недоуменно попытался возразить Николай. – Для чего же запрет? Кто знает, когда еще мы увидимся.

– Запрещено! – повторил Керенский и слегка взмахнул согнутой в локте правой рукой, которая сегодня опять беспомощно висела у него на черном платке; снова премьер жаловался – совсем отнялась из-за бесчисленных рукопожатий уже не только с единомышленниками, поклонниками и поклонницами, но и со всем русским народом.

– Послушайте! – сказал Николай, и Михаил впервые в жизни услышал, как в голосе брата прозвучал металл. – Неужели прощание с родственниками представляет такую опасность для революции!.. Да и кто же запретил? Зачем? Не думаю, что это был очень умный человек.

– Запрет наложил я! – заявил Керенский. – Я никогда не отказываюсь от своих слов или действий. Тем более что решение было вызвано настоятельной революционной необходимостью.

Михаил бросил испуганный взгляд на брата, но к тому снова вернулось его знаменитое самообладание. Он только усмехнулся в усы. «Смотри-ка, – удивленно отметил Михаил. – Ники-то вон что – седеет… А ведь еще месяц назад был безупречно рыжий…» Николай пренебрежительно пожал плечами и кивнул в сторону Керенского, и Михаил прочел в его глазах: «Кто его разберет, зачем ему надо? Демонстрация силы. Одно слово – идиот».

– Гражданин Романов! – скомандовал премьер-министр. – Я обращаюсь к бывшему великому князю. Да, к вам! Свидание окончено. Извольте следовать за мной к моему мотору. Я отвезу вас в Петроград. А вы, милостивый Государь, – обратился он к Николаю, – будьте готовы через час. К этому времени я вернусь. Попрощаться.

Братья обнялись еще раз и расстались навсегда.

Лакеи принялись, чуть ли не бегом перетаскивать багаж вниз. Когда гора вещей заполнила вестибюль чуть ли не до потолка, выяснилось грузовиков как не было, так и нет. И неизвестно, когда будут. Долгоруков несколько раз звонил в приемную правительства. Но оттуда ничего узнать не удалось. В конце концов, дежурному чиновнику гофмаршал надоел, и он приказал барышням на телефонном узле больше не соединять его с Александровским дворцом. За дело взялся начальник охраны полковник Кобылинский. После его получасовых переговоров с министерством почт и сообщений, пришли первые автомобили. Загрузили. Но куда их отправлять, опять– таки выяснить не удалось. Никто не знал, куда и в котором часу будут поданы железнодорожные составы.

В управлении николаевской железной дороги на Московском вокзале в десятый раз отвечали одно и то же: там насчет составов ничего не известно, а распоряжение об их отправке может дать только министр Коновалов или, в крайнем случае сам Керенский. На счастье, Долгорукову удалось связаться с личным секретарем Керенского. Секретарю удалось перехватить шефа в его личных апартаментах на Галерной улице. Пятнадцать минут спустя в Александровский дворец позвонили от Коновалова и сообщили, что даны два состава. И они будут находиться под парами на перегоне между Царским Селом и Александровской платформой.

– Как? Прямо в чистом поле? – не поверил Долгоруков.

– Я же ясно вам сказал: на перегоне! – огрызнулся чиновник и отключился.

Снова забегали слуги. Заревели моторы грузовиков, и снова все остановилось. Никто не мог сказать, где находится середина между Царским и Александровской. Наконец решение принял Татищев. Он приблизительно прикинул, где может быть та самая середина дистанции, съехал на одном из грузовиков с шоссе к рельсам и приказал выгружать сундуки прямо на землю. Тем временем перевалило заполночь, повеяло предрассветным холодом, звезды в небе стали постепенно тускнеть, сильно запахло полевыми цветами и травами.

Дети ежились от сырости, Анастасия даже захныкала. Очень хотел спать Алексей, хотя старался не подавать виду. Николай и Александра не знали, что и сказать детям, только повторяли: «Нужно терпеть. Это теперь наше главное занятие».

К тому же оказалось, что вся конспирация Керенского оказалась ерундой: несмотря на тяжелое предрассветное время, неподалеку стал собираться народ, наблюдавший за отъезжающими. В основном это были слуги и придворные из дворца – из тех, кто отказался добровольно отправиться в изгнание с Романовыми. Но были и местные. Сначала народ кучковался поодаль, потом стали незаметно приближаться. В конце концов, публика выстроилась полукругом около Романовых, вещей и сопровождающих. Толпа молчала, словно на похоронах. В предрассветной тишине даже было слышно коллективное дыхание собравшихся. Многие наблюдали за Романовыми с жарким любопытством, словно ожидали большего, нежели просто посадку изгнанников в поезд. У некоторых был такой вид, будто они ждали, что вместо поездов Романовым подадут виселицу.

Издалека послышался свисток, потом рев паровозов. Лязгая буксами и буферами, подошли сразу два поезда – один за другим. На стенах вагонов первого класса, выкрашенных, видимо, для той же конспирации в зеленый цвет[36], было написано огромными белыми буквами: «Международная миссия Красного Креста». Над котлами паровозов развевались флаги – белые с красным кругом посередине.

– Япония! – недоумением отметил Николай. – Это зачем? – спросил он у Долгорукова.

– Сказали – для нашей защиты, Ваше величество, – пожал плечами Долгоруков. – Иностранный флаг, неприкосновенность. Теперь поезд – вроде территория другого государства.

Николай усмехнулся.

– Определенно! Остается надеяться, что возможные супостаты хорошо разбираются в международном праве. И так же хорошо знают государственные флаги мира.

– Может быть, среди них кто-нибудь воевал в Манчжурии… – предположил Татищев.

Николай зябко передернул плечами.

– Полагаете, что после нашего победоносного окончания японской кампании найдутся в России люди, испытывающие если не любовь, то хотя бы уважение к японскому флагу?

Вместо ответа Татищев сказал:

– Разрешите, Ваше величество, начать погрузку.

– Пожалуйста! В этом деле я – только ваш подчиненный.

Необычайно быстро, всего через полтора часа оба состава были загружены.

– Ну – с Богом! – сказал Николай, обращаясь к семье. – Пошли.

Но тут оказалось, что попасть в вагоны не так-то просто. Лишь подойдя к дверям, высокопоставленные пассажиры осознали, что они действительно находятся в чистом поле, а не на перроне Царскосельского вокзала. Нужно было карабкаться в вагоны вверх по крутым стальным ступенькам.

Николай с девочками легко поднялись, подтягиваясь на поручнях. Алексея перенес с земли в вагон его матрос Клементий Нагорный. Но Александре, скособоченной от радикулита, попытка забраться в вагон обернулась пыткой. Наконец с помощью слуг ей удалось влезть наверх, и она сразу же заняла свое место в салоне, где она, вся в слезах от боли и унижения, легла на диван и уже не шевелилась.

Вагоны были мягкими, комфортными, однако, что-то в них появилось новое, непривычное, трудноопределимое. Позже Николай понял: запах. Пахло в комфортабельных царских вагонах не теплом, уютом и французскими духами, а нуждой, войной и страданиями. Эти вагоны, по распоряжению Александры, использовались в составе санитарных поездов. И именно этот запах помог Николаю окончательно понять: все! Жизнь царя, хоть и отрекшегося и арестованного, но все же монарха, кончилась. Отныне только испытания, возможно, страдания и муки. К ним он и жена готовились уже двенадцать лет назад, хотя надеялись, что судьба не будет к ним чрезмерно жестока. И все обойдется.

Двенадцать с лишним лет назад они посетили Дивеевскую обитель – на открытии мощей Серафима Саровского, предсказанном им же самим перед своей физической смертью. Царская чета отправилась в пустынь с молением о наследнике. Их молитвы были услышаны. Однако тогда же они узнали и пророчество о себе, о будущем страны и династии. Это настолько потрясло Николая и Александру, что потом они уже никогда не смогли оправиться и жить так, как прежде. «Не следует все-таки человеку так точно знать свое будущее», – повторял тогда Николай, и Александра была с ним полностью согласна. Поэтому они поклялись друг другу не рассказывать ничего детям – по крайней мере, до тех пор, когда скрывать что-либо будет просто невозможно. Однако Александра подозревала, что им что-то известно – как минимум, Ольге.

Поезда пыхтели под парами, но стояли и стояли. Время нудно тянулось и вытягивало из отъезжающих все нервы. На беспрестанные вопросы Долгорукова и начальника охраны полковника Кобылинского, когда отправление, машинисты озлобленно отвечали: «Специального приказа не было!»

И вот уже когда показалось солнце, издалека послышался клаксон мотора. Прямо к рельсам подъехал паккард с открытым, несмотря на утреннюю свежесть, верхом. В моторе сидел Керенский – бледно-зеленый и усталый. Сразу было видно, что он эту ночь провел в больших государственных заботах. Он просто не мог позволить себе спать, когда в России свершаются дела громадного исторического масштаба.

Керенский обеими руками, в том числе и парализованной, крепко ухватился за поручни. Легко, точно гимнаст, поднялся в царский вагон, прошел в салон, увидел на столе гудящий самовар и широко улыбнулся.

– Вот видите. Как хорошо! – сказал он. И неожиданно прибавил: – Ваше величество.

У Николая отвисла челюсть. У Александры брови поползли вверх.

– Все будет прекрасно! – заявил Керенский. – Статус японской миссии Красного Креста сослужит вам службу.

– Куда же должен прибыть поезд, какова все-таки конечная остановка? – устало и уже без всякого интереса к ответу снова подступил к нему Николай.

Сияющая улыбка Керенского внезапно погасла. Он отступил на шаг и заявил мрачно и с нажимом:

– Николай Александрович! Здесь очень много слишком любопытных глаз. И еще больше ушей! И не только среди охраны и обслуги поездов. Но даже и в первую очередь среди вашей свиты. Но одну тайну я теперь. Наконец могу вам открыть. Последние два месяца каждый день, каждый час вы и ваша семья пребывали на волосок от гибели. Слава Богу, «та-ва-ри-щам» из Петросовета не удастся попить вашей крови. А им очень хотелось! Мне несколько раз едва удавалось отвести от вашей головы тяжкий меч слепой мести. Эти товарищи из совдепа, вернее, их опричники, и сейчас рыщут и вынюхивают, когда и в какое убежище я намереваюсь вас отправить, и собираются пустить поезд под откос. У них на этот счет большой опыт – вспомните судьбу вашего деда, а также отца. Да что же я говорю! Вы ведь тоже были в том поезде, который товарищи бомбисты пустили под откос недалеко от Харькова у станции Борки…[37]

Николай только кивнул. Как же можно забыть то крушение поезда и то счастливое вмешательство самого Господа! Погибло несколько слуг, находившихся в царском вагоне, но никто из Романовых не пострадал.

– Отец держал на спине крышу вагона, пока нас не вытащили из-под обломков… – проговорил Николай.

– Вот! Видите! – воскликнул Керенский.

Что надо «видеть» Николай не понял, но переспрашивать не стал.

– Теперь-то, надеюсь, вы мне доверяете?

Николай дрогнувшим голосом ответил:

– Безусловно, Александр Федорович! Вы единственный человек из всех, кому принадлежит нынче власть, которому я доверяю бесконечно…

Николай на самом деле Керенскому не доверял никогда – ни на минуту. Он уже понял, что от вдохновенного лжеца и «бонапартика», как Александра Федоровича прозвали злые языки, можно ждать всякой пакости.

Николай еще совсем недавно сказал детям, что верит этому кумиру истерических петербургских барышень, так как все равно другого выхода нет. В то же время он прекрасно понимал, что все слова Керенского о том, что тот изо всех сил старается сохранить жизнь царя и семьи, – сплошь вранье. Потому что уже в апреле, всего через месяц после февральского переворота, Николаю донесли, что именно Керенский, а не параноик Гучков на предложение Милюкова обсудить дальнейшую судьбу царской семьи, для которой лучшим убежищем была Англия, вскочил и громовым голосом воскликнул: «Какая Англия?! Какое еще убежище? Вы революционеры, господа или тайные монархисты? Повесить! Причем, повесить на кронверке Петропавловской крепости, где его прадед повесил пятерых декабристов!»

Керенского тогда осадили все министры, без исключения. Было понятно, что театральная выходка бывшего эсера – всего лишь грубая попытка прибавить себе популярности. И о необходимости казнить Романовых он больше никогда не заговаривал. Тем не менее, о возможности цареубийства первым на официальном уровне заявил именно он, молодой министр юстиции. Поэтому каждый раз, когда Александр Федорович твердил, что ему дорога жизнь Романовых и он все предпримет, чтобы они были в безопасности, Николая охватывал мгновенный страх. Электрическая волна секундного ужаса пробежала по его спине и сегодня – когда Керенский вдруг назвал его «Ваше величество».

– Я от всей души желаю вашему величеству счастья и легкой дороги, – в меру поклонился Керенский.

Из своего салона вышла, держась за стенку, Александра. И премьер наклонился в ее сторону ниже, поцеловал ей руку, которую та не успела отдернуть. Глядя прямо в глаза императрице, он с бесконечным теплом и уважением в голосе, произнес:

– До свидания, Ваше величество! В душе я всегда произношу ваш титул. И буду его произносить.

Александра обеспокоено переглянулась с мужем.

– А теперь несколько общих слов и рекомендаций, – продолжил Керенский. – Ни на одной из станций остановок не будет, кроме тех, которые нужны для заправки паровозов углем и водой. Занавески на окнах должны быть задернуты постоянно. Это для вашей безопасности. Прогулки только в открытом поле при полном безлюдье. Вы меня поняли, гражданин полковник? – обратился Керенский к начальнику охраны полковнику Кобылинскому.

– Так точно, господин министр! – ответил Кобылинской и четко козырнул.

– Ну вот, – поморщился Керенский и пожаловался Николаю. – Ведь не министр я, не просто министр! А председатель правительства. Министр-председатель. И какой еще «господин»? Нет у нас господ. Все суть теперь граждане. И козырять запрещено правительством уже давно… Понимаю, сразу не привыкнуть. Я хочу еще раз основательно, сильно подчеркнуть, Евгений Степанович, – снова повернулся к полковнику Керенский. – Не забывайте: вы сопровождаете императора, хотя и бывшего. Его величество и семья ни в чем не должны испытывать лишений, недостатков. Разумеется – полная безопасность и неприкосновенность! Защищать ваших подопечных всеми средствами, вплоть до применения оружия, если понадобится… Не исключаю, что могут быть попытки схватить их, похитить, расправиться. Им больше не на кого надеяться – только на вас! Других спасителей не будет, да и быть не может…

Александра ухватилась за локоть мужа и шепнула ему по-английски: «Он меня пугает». Николай успокаивающе улыбнулся жене и погладил ее по руке.

– Получите, гражданин полковник! – Керенский протянул Кобылинскому небольшой пергаментный конверт с сургучными печатями, скрепленными шелковым шнурком.

После чего премьер еще раз откланялся и спрыгнул на землю. Перед ним стоял взвод охраны.

– Солдаты! – закричал Керенский своим глубоким и мощным баритоном, словно с трибуны на уличном митинге. – Вы доблестно и добросовестно выполняли приказ революционного правительства и надежно охраняли семью бывшего императора здесь, в Царском Селе. Вы должны и дальше так же добросовестно продолжать службу и охранять семью Романовых все то время, покуда будете при ней находиться. Обеспечивать им безопасное существование везде, куда вам прикажет за ней следовать правительство. Подчиняться вы должны только революционному правительству. Никто другой не имеет права отдавать вам приказы. И ежели найдется человек, на каком бы высоком посту он ни находился, или организация, как бы она себя ни называла, – и если найдутся те, кто попытается дать вам какой-либо приказ помимо правительства, вы должны немедленно арестовать этих людей как врагов народа! Солдаты свободной России! Помните: лежачего не бьют! Держите себя по отношению к Романовым вежливо, а не по-хамски. Я уверен, я знаю, что вы – бравые молодцы, заслуженные боевые воины и по-другому не можете и не будете. Довольствие будете получать от Петроградского военного округа, к которому остаетесь приписанными до конца службы… А теперь слушай мою команду: по вагонам! Свисток!

Царский поезд медленно и почти бесшумно тронулся с места. Толпа, собравшаяся поодаль, придвинулась ближе – молчаливая, мрачная. Несмело поднялся вверх чей-то котелок. Мелькнул женский платок. Кто-то опустился на колени и перекрестил уходящие поезда.

Выйдя на пределы города, составы с максимальной скоростью помчались на север.

Когда миновали Волхов, Николай по названиям станций и направлению солнца понял: поезд идет на восток. Значит, Сибирь.

– Сибирь – сказал он, войдя в салон жены и садясь на стул рядом с диваном.

Она молча кивнула.

– Я догадалась. Он должен был нас обмануть. Такие люди по-другому не могут. Ложь и злоба – вот чем они живут.

Александра села на диване, взяла со столика бутылочку с ароматическим лосьоном, вытерла им руки и нанесла спирт на виски.

– Наклонись, Ники, солнце мое! – велела она, смочила лосьоном салфетку спиртом и вытерла мужу шею. – Становится жарко. Ванна в поезде не работает. Говорят, нет воды. Угля тоже нет.

– Ничего, – отозвался Николай. – Немножко потерпим. Дальше будет прохладнее – по мере того, как начнем приближаться к Уралу. Ванну Валя[38] приведет в порядок. Он мне говорил.

– Хорошо бы, – отозвалась Александра. – Измучимся… Сколько нам ехать? Ах, да. Тебе этот шут гороховый так и не сказал?

Николай отрицательно покачал головой.

– Да, – печально вздохнула Александра. – Вот и вся Англия.

Николай вытащил из нагрудного кармана френча тонкий золотой портсигар и вытащил папиросу. Ящик прекрасного турецкого табака он получил в подарок от султана – еще до войны. Никакого другого табака у него не было. «Надо экономить, – подумал он, прикуривая папиросу от ароматической восковой спички. – Такой теперь нескоро будет, а может, и никогда. Турция наш противник. А что будет после войны – узнаем ли?»

– Признаться, – сказал он, – я до сих пор надеялся, что мы не совсем правильно поняли батюшку Серафима… Или он ошибся…

– Ну, как ты мог такое думать? – недоуменно спросила Александра. – Разве можно, чтобы пророчество батюшки Серафима было ошибочным… Ники, – вдруг с неожиданной и упорной убежденностью в голосе сказала она, – Ники! Не каждому выпадает такая честь – быть отмеченным самим святым Серафимом! Он послал нам Алексея, он не оставит нас, что бы дальше нам ни пришлось пережить. Чем больше страдания и муки, тем выше милость Господня! – она перекрестилась на медную иконку святого Серафима на стене салона, рядом с небольшой иконой Распутина.

В дверь постучали.

– Разрешите, Ваше величество? – послышался голос гофмаршала Долгорукова. – Здесь полковник Кобылинский с докладом.

– Пожалуйста, Василий Александрович, – отозвался Николай. – Просите.

– Проходите, Евгений Степанович, – радушно сказала императрица Кобылинскому. – Милости просим. Нет-нет, сюда, поближе. Садитесь к нам, к столу. Я слышала, – обратилась она к Долгорукову, – там собирались ставить самовар? Попьем вместе чаю. Так? Ставили?

Долгоруков не успел ответить: в дверях показался лакей Трупп с большим серебряным подносом в руках, на котором стояли стаканы в таких же серебряных подстаканниках, два графинчика – с водкой и вишневой наливкой, вазочки с вареньем – клубничным и черносмородиновым, бутерброды с белугой и ветчиной и птифуры из творога. Их испекали специально для Александры – она даже рыбу ела редко.

– А вот и наш Алоизий Егорович! – сказал Николай. – Вы, как всегда, вовремя.

Трупп поставил поднос на стол и поклонился.

– Самовар будет готов через пятнадцать минут, Ваше величество.

И, поклонившись еще раз, вышел.

– Чем порадуете, Евгений Степанович? – спросил Николай полковника. – Сидите, пожалуйста!

– Разрешите доложить, Ваше величество?

Николай кивнул.

– Прошу вас. Я весь внимание.

Кобылинский протянул Николаю пергаментный пакет со сломанными печатями. Нам нем было написано: «Вскрыть через шесть часов после отправления». Николай открыл конверт, вытащил узкую полоску бумаги, на которой было напечатано всего одно слово: «Тобольск».

– Ах, вот оно что! – вырвалось у Александры. – Но ведь это… – она изумленно посмотрела на мужа, – это родина Друга! Покровское ведь в Тобольской губернии? Мы едем к Нему? В ту сторону?

Николай словно не расслышал ее слов. Кобылинский понял, что Александра имеет в виду Распутина. Он встал.

– Разрешите идти, Ваше величество?

– Да. Евгений Степанович, спасибо. Ступайте, голубчик, – разрешил Николай. Напоминать о приглашении на чай он не стал.

Потом стал на колени перед иконами и медленно, усердно перекрестился.

– Он спасет нас! Господь нас направляет к нему, как Он когда-то направил его к Алешеньке сотворить чудо!.. – проговорила Александра.

Да, иначе как чудом, невозможно назвать то, что удавалось только Распутину и не могло удастся ни одному врачу, ни одному человеку.

Несколько раз мальчик был на краю гибели. Распутин спасал Алексея от смерти даже на расстоянии, находясь за двадцать тысяч верст от столицы, в своей деревне Покровском. Здесь он молился о здоровье наследника и отсылал в Зимний дворец телеграмму: «Маленький будет жить». Или: «Он уже здоров». И каждый раз происходило одно и то же чудо: Алексей, не зная о том, что отец Григорий о нем молится, после прихода телеграммы преображался на глазах. Смертельные боли, не отпускавшие его иногда неделями, через несколько минут исчезали, кровь останавливалась, и несчастный ребенок крепко засыпал.

– Он спасет нас! – повторила Александра.

– Однако отца Григория там сейчас нет, – проговорил Николай.

– Телом, конечно, нет, но дух его с нами – везде!

Николай стал перед женой на колени, целуя ее бледные, похолодевшие руки.

– Я тоже хочу верить, как и ты, родная моя Аликс, – прошептал он. – Всегда помню, что человеку воздается по вере его. Но почему отец Григорий не предвидел свою смерть, почему дал себя убить?..

– Это не по нашему разумению! Это скрыто от нас… Вспомни Ники, – укорила Николая жена. – Вспомни хорошенько! Он как раз предвидел свою смерть и даже время точно назвал, и указал на круг возможных убийц. Все ведь подтвердилось – абсолютно все! А почему не спасался?.. Здесь промысел Божий, у Господа свои причины, свой смысл…

Николай поднялся с колен и дернул шнурок звонка. Тут же в дверях показался Долгоруков.

– Василий Александрович, голубчик. Позовите детей, – распорядился он.

Дети появились через две минуты. С радостными голодными криками уселись за стол. Алексей схватил пирожное, но Ольга легонько шлепнула его по руке.

– Молитва, – осадила она брата.

Алексей нехотя, надувшись, положил пирожное на место. Но, зыркнув по сторонам, тарелку с птифурами придвинул к себе поближе.

Сегодня была очередь Анастасии читать «Отче наш». Скороговоркой произнеся молитву, она запустила руку в тарелку с птифурами. Алексей хотел на нее прикрикнуть, но вмешалась мать:

– Детьи! Гражданье Романофф! Прекратить шум. Настя, передай-ка мне тарелку – та-та, именно ту, на которую ты нацелилась.

– Прошу внимания – сказал Николай. – Дети! Итак, только что я узнал, куда мы направляемся. Нас везут в Тобольск.

Ответом была тишина. Звякнула серебряная ложечка, которую Алексей положил в стакан после того, как умудрился незаметно два-три раза зачерпнуть из вазочки клубничного варенья.

– Вы, разумеется, знаете, что в тех краях родился и жил наш друг и спаситель, – заметила Александра.

– Отец Григорий? – спросила Татьяна.

– Yes, – подтвердила Александра.

Дети по-прежнему молчали.

– Аликс, – наконец сказал отец, – полагаю, сейчас самое время настало рассказать им все, что мы знаем и что нас может ждать…

Он говорил без малого час. В салоне по-прежнему стояла мертвая тишина. И только у Алексея вырвалось:

– Если убивать будут, пусть бы только не мучили!

* * *

Строго секретно

Посольство Великобритании в России

Санкт-Петербург

Лорду Бальфуру

форин-офис

Лондон

Многоуважаемый сэр!

Министр иностранных дел Временного правительства сообщил мне сегодня, что Керенский, который видел вчера императора, условился относительно его отъезда в Сибирь – в город Тобольск во вторник. Его величество Николай II предпочел бы уехать в Крым, но, по-видимому, остался доволен предложением переменить место жительства. Я выразил надежду, что в Сибири свобода императора не будет так ограничена, как в Царском Селе, и что ему разрешат свободу передвижения. Несмотря на то, что он совершил много ошибок и несмотря на слабость его характера, он не преступник, и к нему должны относиться с возможно большим вниманием. Министр иностранных дел отметил также, что Керенский, вполне разделяя это мнение, готов всецело идти навстречу желаниям его величества. Он дал ему разрешение выбрать лиц, которые будут сопровождать его. Истинной причиной переезда императора является растущая среди социалистов боязнь контрреволюции.

Разумеется, эта причина никакого отношения к действительности не имеет. Контрреволюция и император не были связаны никоим образом, не связаны и никогда не могут быть связаны. За императора Николая II сегодня никто проливать кровь не станет. Мало того, любая партия, которая решится использовать императора как знамя, немедленно подпишет себе смертный приговор. Такова сейчас общественная атмосфера.

Истинная причина высылки императора, на мой взгляд, в Сибирь совершенно другая: там гораздо проще осуществить физическое уничтожение династии, нежели в любой из столиц. Позволю себе высказать свои соображения относительно проблемы. Мы ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не должны касаться этой темы, по крайней мере, внешне, но вместе с тем признавать важным тот факт, что исчезновение императора может иметь определенные позитивные результаты.

Бьюкенен