Читать книгу Мертвая - Ночная Тишь - Страница 2

– Я хочу другой жизни, – говорит Аринка и привычным жестом подкручивает едва выраженный локон. – Для нас обеих.

Мы сидим на пустой трибуне у футбольного поля. Середина сентября балует солнечными вечерами, и если на мгновение забыться во времени, то кажется, что все еще лето. Трибуна – несколько рядов деревянных ступеней, краска на которых давно облупилась и слезала кусками – занимает ту сторону поля, что скрывается в тени высоких деревьев. По полю носятся мальчишки – у них тренировка, но на самом деле, они просто играют в свое удовольствие, не особо заботясь об отработке удара или технике обвода противника.

– Я хочу, – продолжает Аринка, – жить в большом и красивом городе, в Москве или в Питере, да, особенно в Питере – клубная столица! Говорят, там сам воздух дезинфицирует от прошлой жизни, там только и хочется, что творить и мечтать… Я там точно стану модельером или писательницей – а что? У меня столько всего в жизни было – на десяток книг хватит!

Дружные крики на поле привлекают наше внимание. Мальчишки мечутся у ворот, секунда – и Макс забивает гол. Его команда скачет от радости, кто-то обнимает его за плечи – у меня бы от таких объятий хребет сломался – все орут, как ненормальные. Макс смотрит только на Аринку. Он тычет в нее пальцем, вытянув руку, мол, этот красавец-гол я посвящаю тебе, дорогая. Аринка дарит ему улыбку, и только я замечаю за ней снисходительную насмешку.

– Мы с тобой жили бы в большой квартире-студии, отделанной под лофт. Это модно и так… стильно.

– Мне не нравятся лофты, – подаю голос я, – слишком грубая обстановка и давящая атмосфера. Лучше квартирку под самой крышей, чтоб из окна касаться серого питерского неба, а с утра сидеть на подоконнике и пить кофе…

Аринка смеется:

– Вот кому книги надо писать!

Я отколупываю кусок краски и принимаюсь крошить его в руках.

– А вообще, да, в Питере классно! Вечные сумерки, воздух, сотканный из дождя, все, как я люблю, – прячу ухмылку и поднимаю взгляд на Аринку. Подруга смотрит на меня во все глаза.

– Настя! Ты была в Питере?

– Ага, – киваю я, безучастно наблюдая за полем.

Люблю такие моменты. Аринка не знает о моей прошлой жизни ни-че-го, а когда ей кажется, что она начинает что-то понимать, я выдаю ей вот такую деталь, которая повергает ее в шок. Чувствую на себе ее потрясенный взгляд еще несколько секунд. В это время она раздумывает, расспросить ли меня поподробнее или оставить в покое. И, как всегда, решает не расспрашивать. За это я люблю ее больше всего.

– Я хотела для нас другой жизни. Но теперь я умерла, а ты будешь одна бродить в этом декабре, путаясь в сугробах, вокруг Кричащей Башни.

Я удивленно поворачиваю голову и вижу Аринку: ресницы ее покрыты инеем, волосы седы, а щеки настолько бледные, что кажутся прозрачными. Она глядит мимо меня мертвыми глазами и не моргает. Оглядываясь, я вижу, что поле пусто и заметено снегом. Начинает резко темнеть.

Снова смотрю на Аринку, она бездвижна, и взгляд ее словно размыт. Рядом со мной – мертвец. Я дотрагиваюсь до ее плеча, и она начинает заваливаться на бок, точно огромная неловкая кукла…

Я просыпаюсь.

***

В первую секунду я пытаюсь понять, что явь, а что – сон, и правда ли приезжала Даша, а Аринка, пьющая со мной водку только приснилась, или все было наоборот?

В мой зашкафный закуток пробирается тусклый дневной свет. Тянусь за телефоном – 09.15 утра, два звонка от Марьки и с десяток сообщений. Половина – от Дашки. Остальные – от той же Марьки. Нет никакого желания их открывать, но я вынуждена. Очевидно, что ужас происходит в реальности, и он только начался.

«Ты можешь заехать сегодня?»

«Маме плохо, она в больнице, папа остался с ней»

«Настя, возьми трубку, это срочно!»

«Привет, Арина с тобой?»

Два самых ранних сообщения были написаны в час ночи, когда Дашка еще не узнала страшного известия.

Какого страшного известия? Аринка умерла.

Аринка умерла. Она составляла всю мою жизнь, была моей второй половинкой. Единственная лучшая подруга за все мои девятнадцать лет.

Я сижу на диванчике и не знаю, что делать. Я не могу позвонить ей и спросить, что мне делать. Боги, Арина, почему ты не оставила мне никакого руководства на случай своей смерти?

Моя семья не должна ничего знать, Настька.

Макс не должен ничего знать.

Женька Лебедева и ее свита не должны ничего знать.

Никто не должен ничего знать, Настька. И ты обязана проследить за этим.

Вот примерно такую инструкцию она бы оставила. Моя задача – хранить ее тайны. Хреновые дела, доложу я вам. Ведь сейчас добрая половина (ха, злобная половина) наших с Аринкой близких людей начнут трясти меня, точно яблоньку в сентябре. Одно радует: тяжеленные яблочки свалятся им на головы. Но может, я сумею выстоять.

Я снова зачем-то смотрю на телефон. Пропущенные от Марьки настораживают. Если она пронюхала (откуда?), то наверняка, всех в институте уже оповестила.

Так, что там с нашими яблочками. Первый вопрос: зачем она это сделала. Но черт, тут и думать нечего, я сама сижу и задаюсь этим вопросом! Второй – из-за кого. Тут пойдут вопросы об отношениях с Максом. Блин, спросите у Макса. Аринка не любила делиться подробностями личной жизни, и всегда говорила, что у них все прекрасно. Да, так и буду отвечать. Вполне достойный ответ и даже частично смахивает на правду.

Думаю, сегодня я имею полное право не идти в институт, и плевать мне на зачеты. Ложусь обратно на подушку, но тут же поднимаюсь. Нет, не смогу я пролежать так не то что день, а даже час. Несколько часов назад моя жизнь разбилась вдребезги, и даже если я сумею склеить осколки, то это все равно будет каким-то кривым уродством, а не жизнью. Второй раз. Второе уродство.

Почему все так спокойно? Тихое зимнее утро. Аринка умерла – почему не воют сирены, люди не бегут с криками по улице? Хоть бы ветер поколотил в окна, но нет – судя по тишине, нас ждет замерший замерзший день. Но если природа может, то я – нет. Я лучше поеду к Дашке, там все пропитано горем и слезами, истериками и ее именем, там мне самое место, вот где я смогу раствориться.

Смогу ли? Они позволят? Или вцепятся всеми руками и примутся выколачивать урожай?

Настя – сто напастей.

Встаю с дивана и выхожу из-за шкафа. Мама спит на тахте – такой старой, что я даже не знала, как называется этот предмет мебели. Тахта. Похожа на диван, только не складывается, но и кроватью не назовешь. Короче, сплошная загадка. Когда-то была обита зеленым плюшем (или чем-то вроде того), но ткань давно вытерлась, приняв какой-то невероятный древесно-болотный цвет. Под мамой не видно, но вообще посередине у тахты выпирают пружины, и она топорщится мощным таким бугром. Очередной ужас моей новой жизни.

Мама спит, повернувшись к стене. Она пришла со смены два часа назад. Впервые за последние несколько месяцев, я жалею, что не могу с ней поговорить. Впервые за несколько месяцев я жалею ее будить. Впервые за целые месяцы я ее жалею.

На цыпочках пробираюсь на кухню, закрываю за собой узкую дверь – она, конечно, наполовину стеклянная, но все равно сдерживает шум. Да и психологически так спокойней. Я люблю закрытые двери.

Подхожу к своему любимому месту, сажусь на стул, поджав ноги, смотрю в окно. Идет снег – очень плавно и медленно. Умиротворенно. Идеальная предновогодняя погода, красивая зима. Во дворе – пусто. Та часть утра, когда люди выходят из своих домов и бегут на работу уже позади, а до обеда еще далеко. Какое замечательное время. Жаль, что я так редко в нем бываю.

Наглядевшись в окно, принимаю решение идти в институт. Сидеть дома – в этой тишине, со снегом, бесшумно падающим за окном, и мамой, спящей в соседней комнате, в то время, как внутри меня все ломается и крушится? Нет, это выше моих сил. Ехать к Авзаловым уже не хотелось. Хотелось действовать, что-то выяснить, увидеть хоть кого-нибудь из участников вчерашней драмы – а их было много, возможно, гораздо больше, чем я предполагаю. Мне становится страшно. Вот бы просто лечь на свой диванчик за шкафом, завернуться в большое синтепоновое одеяло, которое больше похоже на палатку, и проспать так до весны – или вообще до другой жизни или другого мира. Почему я не медведь?

Решаю отбросить все и перейти к практичным делам. Пора собираться в институт.

***

Сборы затянулись. Все валилось из рук, я замирала в самом неподходящем месте и забывала. Забывала, зачем я пришла в ванную, зачем вновь вернулась в кухню, зачем распахнула шкаф.

Я старалась двигаться бесшумно – боялась разбудить маму, у меня это плохо получалось, хотя мама так и не проснулась. Она очень устает на своем заводе. Ну и пусть, сама виновата.

Наконец, кое-как собравшись, выхожу из квартиры. Уже во дворе понимаю, что не взяла с собой ничего, кроме телефона, в кармане нет ни копейки – я даже кофе не смогу попить в буфере.

«Да и хрен с ним» – решаю я и в отчаянии ускоряю шаг.

До института с моей стороны идти полторы остановки. С Аринкиной – тоже. Обычно мы встречались посередине. Каждое утро, кроме выходных, вот уже четвертый месяц подряд. Но сегодня Аринка не придет. Фонари выглядели больными, а город – измученным. Я шла мимо старой гостиницы, мимо дешевого кинотеатра, афиши которого какой-то сумасшедший художник рисовал от руки – до первой скамейки на аллее, бегущей вдоль улицы Ленина. Здесь меня всегда ждала Аринка. Иногда я ее. Иногда она меня. Завидев друг друга издалека, мы начинали улыбаться и махать друг другу, придумывая какое-нибудь идиотское приветствие. Потом по очереди рассказывали, как лень вставать с утра, какие сегодня дурацкие пары и что быстрее бы выходные. Она жаловалась на Максима, я – на сбежавший кофе. Она курила сигаретку, я сидела рядом с ней, а потом мы вместе шли в институт.

Сейчас мне кажется, что Аринка идет рядом, как всегда.

– Держись! – говорит она. Я слегка отвожу руку в сторону и представляю, что взяла ее за ладонь, сцепив наши пальцы в замок.

– Не могу! – отвечаю ей мысленно. – У меня не получится так, как у тебя, Арин!

– Получится! – убеждает она, сжимая мою руку. – Ты же моя сильная девочка! Я больше не могу нас защищать, но ты должна! Не дай им уничтожить нас, не дай им облить нас грязью. Не дай им меня забыть.

Не дай, не дай, не дай… Я бросаюсь почти бегом и, едва не растянувшись на ступенях, врываюсь в фойе, прячусь за огромными прозрачными дверями, оставляя на улице сигаретный дым, мутное утро и его призраков.

Фойе встречает меня привычным шумом и гомоном голосов. Бросаю взгляд на огромные часы – только что закончилась первая пара. Народ пьет растворимый кофе, сидя на скамейках, девки толпятся у большого зеркала, стайка старшекурсников суетится у гардероба – на перекур.

Понимаю, что память у меня отбита напрочь – не могу вспомнить, что у нас сегодня по расписанию. Зачет был первой парой, и именно на него я не попала. Нашла время умирать, Арин! Во время нашей первой сессии. Я даже не могу поставить жизнь на паузу, чтобы спокойно сесть и поистерить по поводу твоей смерти.

С трудом пробиваюсь к гардеробу, оставляю куртку, остаюсь в темных джинсах и водолазке. Без сумки непривычно – некуда руки девать. Телефон сую в карман и налегке (если не считать неподъемного груза внутри) иду на второй этаж – к расписанию. По пути попадаются знакомые лица – но не с моего курса, кто-то даже здоровается и смотрит сочувственно, или даже с благоговейным испугом. Я понимаю – они знают. Все всё знают, Арин. А как иначе? Самая популярная девочка института (да и всего городишки, что уж тут скромничать) бросается с балкона самого страшного дома в окрестностях.

По расписанию у нас – лекция по экономической теории. На третьем этаже, в огромной аудитории с двумя входными дверями. На курсе у нас – девяносто два человека. Может, удастся тихонечко прошмыгнуть через дальнюю дверь, сесть на одну из задних парт и просидеть тихо, как мышка. Зачем я вообще сюда пришла? Сердце начинает колотиться, как сумасшедшее. На лестнице ноги становятся тяжелыми, как гири. Мне кажется, я двигаюсь, точно во сне – реальность плывет, меняется, но ты остаешься на месте.

И тут я вспоминаю свой сон. Мы с Аринкой на деревянных трибунах у футбольного поля. Это не было сном. То есть, да, сегодняшним ранним утром мне это приснилось, но когда-то произошло на самом деле! Этот сентябрьский вечер, гол Макса, наш с Аринкой разговор о Питере – все случилось в нашей реальной жизни. До момента, когда поле замело вдруг снегом, а Аринка превратилась в замерзшую куклу.

Меня передергивает от ужаса, и словно пытаясь убежать от кошмара, прибавляю шаг, вскоре завершаю подъем, прохожу по коридору и перешагиваю порог аудитории.

Гул голосов затихает. С каждым моим шагом становится все тише, и с каждым моим шагом тает уверенность. Они смотрят на меня. Я смотрю мимо них всех – вижу огромные окна, углы парт, мусор на затертом линолеуме. Но продолжаю идти. Взгляды выжигают дыры на моем лице, волосах, водолазке. Тишина напряжена и почти осязаемая, мне кажется, она выталкивает меня из аудитории вон. Но я сдерживаю натиск и продолжаю идти. Свободных парт почти нет, но я не могу остановиться и оглядеться. Мне кажется, если я остановлюсь, то их молчание меня победит, уничтожит.

Арин, я выдержала первый удар, ты гордишься мной, правда?

Наконец, вижу свободное место – почти в конце ряда, да и то, парта занята, но не вся. Сажусь, достаю из кармана телефон и начинаю тыкать в него пальцами, зачем-то листаю список контактов. Господи, ну почему я не взяла хоть какую-то гребаную тетрадку?

Они продолжают молчать и смотреть на меня. Я не ловлю ни единого взгляда, но знаю, какие они – эти взгляды: сочувствующие, выжидающие, прикрывающие любопытство и даже наверняка злорадство.

Спасает приход препода. Ей нет дел до моей мертвой подруги. Она поднимает аудиторию приветствием, встает за кафедру и объявляет тему. Я поворачиваюсь к невольной соседке по парте. Какая-то отщепенка, на лицо знаю, по имени – нет.

– Есть листочек? – шепчу ей. Она тут же выдирает двойной из середины тетради.

– А запасная ручка?

Находится и ручка.

Курс шуршит тетрадями, переводит мобильники в беззвучный режим, шепчется, переспрашивает тему. Первые минут пятнадцать я сосредоточено пишу лекцию, абсолютно не понимая значение слов, которые записываю. Вскоре меня немного отпускает, я поднимаю голову и окидываю аудиторию взглядом.

Наш курс – это такая огромная, многоголовая, многоголосая и разноцветная гидра, вечно шевелящаяся, шипящая, жующая мини-пиццы, чипсы и яблоки. Здоровенное чудище, порождение вселенского хаоса, которое без конца и цели шевелит своими щупальцами и крутит головами. Для меня – абсолютно бесформенное существо, не имеющее ни имен, ни характеров, не вызывающая никаких чувств. Все на одно лицо. Все на один голос.

Разумеется, за полгода совместной учебы я кое-как научилась их различать. Вон Марька – Аринкин зам, первый кандидат теперь на старосту группы – жирная, коротковолосая ботаничка, глаза навыкате. Таскает кучу каких-то учебников в тряпичном рюкзаке, говорит, что это этно-стиль. Безобидная девка, но раздражает меня до чертиков.

Но, конечно, не так сильно, как Женечка Лебедева. Вон сидит, губки дует, думает, что теперь она – первая красавица. Нет, дорогуша, даже после Аринкиной смерти ты все еще остаешься при статусе «вице». Тебе никогда до нее не дорасти, сколько не подражай.

Женя поворачивает голову, ловит мой взгляд и едва ли не чернеет от страха.

Я аж глаза опускаю, чтоб перестать ее пугать. Что я, право, такая страшная? Или разучилась маскировать чувства непроницаемой маской отчуждения, и Лебедева поняла, как сильно я ее презираю?

Снова поднимаю взгляд и снова сталкиваюсь с ее повернутой в мою сторону башкой. Во второй раз она даже вздрагивает. Ей-богу, это просто смешно. Мы играем в игру «убей меня взглядом» или что? Женя наклоняет голову низко к парте и больше не поворачивается.

Я решаю, что с меня хватит. Сейчас прозвенит звонок, я встану и уйду домой. А лучше – к Авзаловым. Мне просто адски не хватает Аринки.

К концу пары преподавательница начинает стращать нас предстоящим экзаменам, перечисляет темы, «на которые стоит обратить особое внимание», заверяет, что списать никому не удастся, плоско шутит и радуется, что ей поддакивают. Я с нетерпением поглядываю на время, то и дело нажимая на единственную кнопку телефона. Но, к моему счастью, преподше тоже не терпится уйти. Взяв с нас обещание, что мы будем сидеть тихо до звонка, она выпархивает из кабинета.

Марька Чуркина и еще пара девчонок из нашей группы вскакивают и идут ко мне – я и глазом моргнуть не успела, как сама она присела рядом, потеснив меня, а остальные – на переднюю парту, буквально вытолкнув из-за нее мальчишек из параллельной группы.

– Настя, ты как? – спрашивает Марька. Девчонки развернулись к нам и уставились с любопытством. Курс затих. Я закрыла лицо ладонью, но тут же отняла руку – не буду перед ними слабой, не буду!

– Что у нее случилось? Почему она это сделала? Блин, я поверить не могу… – кто-то из девчонок.

– Ты ее вчера видела?

– Ты сегодня у нее была?

– Как родители?

– Дать таблетку? У меня «афобазол»…

Я зажмуриваюсь и стараюсь сдержать истерический крик. Не совсем удается, слабый стон таки прорывается наружу. Девки сразу затихают. Курс – навостряет уши.

– Мне кажется, – медленно говорю я, – что я бы полжизни отдала сейчас за стаканчик кофе.

Девки секунду медлят, потом взрываются все одновременно:

– Ну так пойдемте в буфет!

Я говорю, что забыла взять сумку, они, разумеется, просят не беспокоиться о таких мелочах. Мы суетливо поднимаемся, выходим из-за парт, гидра потихоньку тоже приходит в движение, галдит, шуршит фантиками от конфет. В окружении девчонок я чувствую себя как в танке. Марька берет меня под руку, и я поняла, что я теперь – под ее шефством. От этой мысли становится смешно. Но мне почему-то не хочется выдергивать руку.

Выйдя из аудитории, наша маленькая экспедиция вдруг замирает. Девчонки расступаются от меня, оставляя в пустоте, как в вакууме.

Меня ждут.

В коридоре, недалеко от дверей нашей аудитории стоят Ванька и Макс. Макс в темной толстовке, капюшоне и солнечных очках. Олицетворение скорби. Он выглядел уставшим, не спавшим и озлобленным. Одна сплошная прямолинейная тоска. При виде меня в пустом круге, образованном девчонками, Ванька тоже отступает.

Нас как будто оставили один на один на боксерском ринге.

Он подходит ближе. Слишком близко.

Коридор – сплошные двери кабинетов, и пара окон на концах – пропускает слишком мало света. Но когда Макс снимает очки, я все равно вижу. Несмотря на то, что верхнюю часть лица все еще скрывает надвинутый капюшон. Я вижу злость в его глазах. Острую ненависть. Но не это меня удивляет.

– Ты знаешь, – медленно и тихо говорит он. Я не понимаю, вопрос это или утверждение, поэтому не собираюсь ничего отвечать.

– Ты все знаааешь, – он тянет слова, как и все в этом городке – такая особенность южно-уральского говора. Но сейчас это «ааа» проскрежетало по моему мозгу как айсберг по борту «Титаника». – Сучка. Грязная тупая сучка. Такая же, как она.

Он говорит мне это прямо в лицо, и мне кажется, что кожа пачкается этими словами.

– Скажи, кто это сделал, – снова ни вопроса, ни утверждения.

– С кем она была. Зачем туда пошла.

Он повысил голос. На нас пялились – девки, Ванька и полкурса в придачу.

– Она тебе по любому все рассказать успела.

Успела, успела, придурок ты конченый. Тут он тоже замечает, что вокруг слишком много ушей и глаз и снова говорит тихо и холодно.

– Ты будешь молчать. Поняла меня.

Я не отвечаю. Только смотрю ему в глаза. Надеюсь, что нагло. Прямо в его большие, полные ненависти, глаза. Один из которых окружал огромный пухлый синяк. На пол-лица. Макс, кто тебя так отмутузил? Скажи, чтоб я могла отправить ему цветы.

По-моему, мое спокойствие его доканало. Он хватает меня за плечи и принимается встряхивать на каждом слове:

– Ты. Будешь. Молчать. Поняла. Поняла.

Точно стеклянный шар с искусственным снегом и кремлевскими башенками внутри.

Зрители ахнули.

Между нами встает Ванька и отцепляет его. Я, пошатнувшись, хватаюсь за стену.

–Оставь ее. Она поняла. Пойдем.

Ванька разворачивает его и слегка толкает вперед. Макс уходит, ни разу не оглянувшись. Ванька, как бы извиняясь, сжимает мою руку чуть выше локтя и уходит следом. Мне хочется растечься большой соленой лужей тут же, на обшарпанном линолеуме. Все, что остается в памяти – прямой, полный сочувствия, синий взгляд Ваньки.