Читать книгу Немного любви и другие обстоятельства - Ольга Волошина - Страница 1

Из зеркала на меня смотрела вполне симпатичная рожица, которая ещё вчера казалась конопатой, блёклой и ужасно щекастой. Теперь я нашла веснушки— пикантными, недостаток косметики – оригинальным. А румяные пухлые щёки свидетельствовали о моей откровенной юности и стопроцентном здоровье. Так что завидуйте все!

Совсем недавно я считала себя совершенной дурнушкой и законченной неудачницей. Поступление в престижный институт ничего не значило в сравнении с полным крахом в личной жизни. Конечно, меня с тремя плачущими, сопливыми детками пока не бросил муж, сбежав к подружке. Но в этом плане у меня ещё всё впереди. В смысле сбежавшего мужа, конечно. А до троих детей дело может и не дойти. С подругой тоже вполне возможно. Моя мамуля говорит, что я очень нетща… короче, небрежно выбираю себе приятельниц. А я и не думаю никого специально подыскивать, они как-то сами собой заводятся. Уж какие попадаются на извилистых жизненных тропинках.

До недавнего времени из парней ко мне клеились только Лёшка с Гришаней из бывшего параллельного класса, да и то по старой дружбе. Какие могут быть нежные и сильные эмоции, если мы втроём ещё в детсаду дружно на соседних горшках сидели. Да и вообще они – простофили, хотя, ясное дело – друзья. Семнадцать лет в одном подъезде прожить – это вам не кот начихал.

Зато сегодня – о! благословенный случился день – меня пригласил на вечер в очень узком кругу Сергей Соболев, самый видный парень с нашего кредитного факультета, вдобавок ко всему третьекурсник и председатель студсовета. Вот так запросто подошёл с пригласительным и спросил, не составлю ли я ему пару на вечере. Можно мне не верить, но всё именно так и было! Кто угодно догадался бы, что я согласно кивнула. Выразительно и даже слегка небрежно. Но вцепилась мертвой хваткой в этот билет. Ничего не говорю, так как боюсь опозориться и сморозить глупость. Да и дар речи с перепугу куда-то внезапно пропал. А Соболев мне: «Жду тебя вечером ровно в семь у главного входа в конференцзал». И спокойно так уходит, ни разу не оглянувшись.

Все девчонки с нашего первого курса прямо позеленели от зависти. Зашипели громко так, чтоб я, значит, обязательно услышала: «И что он в ней… в этой… Так она ж у нас умная… Чушь это, мозги в этом деле практически лишние. Всё дело в бюсте! Когда такой бюст, парни за ним ничего больше не видят».

Вот что есть, то есть. Но ещё при моей упитанности и круглой физиономии и бюста бы не было! А умной приходится быть, куда деться, если за тобой мальчики не бегают. Зато я очень неплохо танцую…

И погода сегодня праздничная, словно опять вернулось лето: лёгкая желтизна листвы кажется золотистым румянцем в ещё пышных кронах. Ветерок нежный-нежный, свежий и чуть прохладный. Очень кстати остужающий моё запылавшее лицо – то ли от жаркого солнышка, то ли от смущения, то ли от радужных предчувствий.

**

Мамуля моя, Нина, всегда была просто омерзительно, восхитительно и умопомрачительно худощава. Что позволяло ей относиться с лёгким презрением к неактуально упитанным девушкам вроде меня. Или бабушки.

– Кушать, Алечка, нужно меньше, – увещевала меня родительница, с аппетитом поглощая чипсы «лейз» из громадной упаковки.

Может, я бы и завидовала мамуле, если б не тот факт, что пухлявостью я уродилась в собственную бабушку. А она всегда казалась мне во всех отношениях гораздо симпатичнее своей дочурки. То есть, моей мамаши. Впрочем, родительница моя ни в чьих нежных чувствах не нуждалась. Она всегда была женщиной самодостаточной и очень уверенной в себе. Эта чрезмерная независимость не позволяла ей приковать себя цепями брака к домашнему котлу во второй раз. Первого, недолгого и одновременно последнего своего мужа, а заодно и моего отца она считала главной ошибкой своей молодости. От которой вовремя избавилась.

Папашу своего я не помню, так как в период развода родителей была ещё совсем малюткой. Фотографий его мамуля не хранила, и отношений с ним никогда не поддерживала. Где он теперь обретается и с кем, я не знаю. Бывшую жену моего родителя, мамулю Нину, это абсолютно не интересует. А что может быть интересно дочери того самого ошибочно бывшего, существенного значения для Нины не имело никогда.

Сильно подозреваю, что второй ошибкой маминой молодости была я. За что мне и досталось нетипичное имя Алевтина. От папаши я получила отчество Георгиевна и звучную фамилию Деревяшко. Всё по отдельности как-то ничего, но вместе получается просто устрашающе и неизменно вгоняет в ступор всех моих недругов и всяких новых знакомых. Потом они постепенно привыкают. В то же самое время сама мамуля деликатно именуется Ниной Александровной Савельевой. Зато моя бабушка, Агриппина Васильевна Савельева – по моему мнению, просто праздник и какой-то божий дар!

Бабуля называет меня Ликой, что звучит гораздо лучше, чем мамулино ехидное «Алечка».

**

Эту осень я не забуду никогда, несмотря ни на что остальное и последующее. Бархатный сезон, ласковая сказка…

Мы с Сергеем куда-то ходили, в чём-то участвовали, где-то тусовались. Я даже вела некие студенческие вечера, переходящие в ночные танцы. Смутно помню теперь…Пили шампанское и более экзотические напитки. И я даже казалась себе и окружающим яркой, весёлой, интересной. Меня с кем-то знакомили, мною восхищались, похоже, вполне искренне. На ирландском фольклорном концерте меня представили консулу Ирландии. Или его заму? Точно не скажу, так как плохо разбираюсь в консулах.

В целом общение с Соболевым было не только бесконечно радостным, но и очень-очень содержательным. В одиночку я вела бы тусклую первокурсную жизнь.

**

Он знал так много, что казалось, что всё на свете. Мог рассказывать свои истории часами, легко меняя темы и никогда не повторяясь. Для своих историй он использовал любую передышку, долгую паузу в разговоре, антракт в концерте, просто неспешные прогулки.

– Подожди меня здесь, – вдруг сказал Сергей, оборвав на полуслове очередной рассказ, – я сейчас.

И он вприпрыжку побежал через узкую улочку, по которой мы шли до тех пор довольно быстро, так как на вечере поэзии нас уже ждали. Я осталась стоять на пыльном тротуаре под серой унылой стеной. На противоположной стороне улицы Соболев уткнулся в цветочный киоск. «Торгуется, наверное, – с досадой подумала я, – не хочет, чтобы его слышали».

А Сергей уже возвращался, держа в руках небольшую корзинку, полную цветов. Нежные, белые и лиловые, цветы покачивали хрупкими головками в такт его шагам и издавали лёгкий ненавязчивый аромат.

– Гиацинты очень любил мой отец, – серьёзно и торжественно произнёс он, протягивая их мне.

Растроганная, я только и смогла кивнуть головой, прижала корзину к груди обеими руками и опустила лицо в цветы.

Соболев жил вдвоём с матерью и никогда до тех пор не рассказывал мне об отце.

**

И была у нас ночь любви. А затем было утро… Утро пасмурное, мрачноватое. Но даже это казалось хорошо: не пришлось мне делить ни с кем своё сказочное восхитительное настроение. У всех морды кислые, унылые, под стать погоде. И только я одна от радости сияла, как новая копейка. Хотя что-то давненько не попадалась мне монета такого достоинства. Но как полтинник с монетного двора – уж точно!

Достался и мне ломтик счастья. Тогда он казался очень большим…

Холодные капли дождя стекали по лицу, по волосам, заползали дальше за шиворот, но не охлаждали меня, только сами согревались моим теплом, покоем, радостью…

**

Вдруг однажды прекрасным солнечным, как водится, утром Серега сказал мне весьма торжественно:

– Лика, на завтрашний вечер ничего не планируй, – будто я хоть что-то сама без него планировала: куда он меня вел, туда я и шла. – Идём к нам домой. Только зайдём после лекций за цветами. Моя маман хризантемы любит.

Вот те раз! Смотрины мне устраивают – ну, Лика, держись! Мне-то и в голову не приходило его с Ниной познакомить. Хуже всего, что я даже про бабулю Груню не вспомнила.

От солнечного осеннего дня сразу повеяло равнодушным холодком, насмешливым колючим ветром, лёгким дыханием увядания. Природа сворачивала праздничные плакаты и флажки. До весны, вероятно. Хризантемы нам тоже попались грустные, томно опустившие головки, печально шелестящие лепестками: «Зябко, мокро! Не надо на холод и ветер, нам и так недолго…»

Мамашу любимого звали прозаично: Татьяной Ивановной. Высокая, не толстая (я в её возрасте буду гораздо толще!), надменное лицо под замысловатой причёской. Яркий макияж, терпкий запах духов. От густого аромата экзотического парфюма голова у меня закружилась и обестолковела. Буду я теперь вести первую беседу вся дура дурой.

Цветочки у Сереги она взяла с очень сдержанной улыбкой. На моё придушенное: «Здравствуйте, мне оч-чень приятно», – мадам Соболева снисходительно кивнула эффектной головой. И сделала вялый приглашающий жест: «Прошу!» Восклицательный знак невнятный и сдержанный.

– Садитесь, Лика! – величественно возгласила мадам Татьяна, попутно разглядывая меня пристально и довольно бесцеремонно. – Слышала о вас неоднократно, наконец, могу и познакомиться. Как, кстати, будет ваше полное имя?

И, не давая мне опомниться и ответить, начала предлагать варианты:

– Алика? Алина? Гликерия?

Эк, её понесло, сте… вредину! Я разозлилась и твёрдо сказала:

– Алевтиной нарекли меня при рождении.

Хотела добавить: «и крещении». Но в последний момент передумала.

– Ну да, конечно, в те годы модно было называть детей архаичными именами.

На что это она так откровенно намекает? От возросшей злости меня понесло:

– Зато у меня имя редкое! – позволила я себе указать на затёртость имени Сергей. Только у меня в группе четыре Серёжи.

Мой Соболев заметно поскучнел и принялся с интересом разглядывать собственные ногти. Мамаша его, напротив, улыбнулась, правда, как-то отстранено, будто самой себе. Ещё больше выпрямилась и напряглась, как львица перед прыжком.

– А чем занимаются ваши родители?

– Мамочка моя, Нина Александровна, успешно трудится сметчиком в строительной фирме. А про папочку я ничего не знаю. Нина Александровна его бросила, когда я была ещё совсем крошкой. И он, по слухам, с горя запил где-то в Саратове. У тётки. У своей, разумеется. Так что я живу с бабушкой Агриппиной: у неё характер помягче, чем у мамочки. И мне, стало быть, с нею удобнее…

Я несла весь этот вздор окрепшим звонким голосом, наблюдая за тревожными необратимыми изменениями в лице мамаши Соболевой. На Серёгу было жалко смотреть. Мама Татьяна тоже пожалела родного детку и ласково пропела:

– Серёженька, будь добр, завари нам чайку. Пора уже гостью потчевать. Там, в холодильнике французские пирожные.

Когда Серега исчез, я очень ясно почувствовала всей своей периферической нервной системой: надо уходить, а то уже и так много глупостей изложила. Сейчас мне откажут от дома и запретят Соболеву со мной встречаться. Явно пора смываться. Пауза затягивалась, становилась жёсткой, натянутой.

– Ой, совсем забыла! Меня же ждут в студии современного бального танца, – фальшиво обеспокоилась я. – У нас сегодня контрольный просмотр новой программы.

Несу, конечно, чушь. Но танцами реально неплохо бы заняться. У меня должно хорошо получиться…

– Как жаль, что вы уже уходите! – радостно воскликнула провалившаяся кандидатка в мои свекрови.

И тут же завопила в полнейшем восторге:

– Сергей! Проводи Лику! Она опаздывает на важное мероприятие. Придется нам с тобой пить чай в тесном семейном кругу.

Насмешливый ветер хлёстко смазал меня по лицу прелым влажным листом. Осень резко переходила в зиму.