Читать книгу Храброе сердце. Как сочувствие может преобразить вашу жизнь - Туптен Джинпа - Страница 22

Обновляем наши ресурсы

Мне нравится думать о развитии самосострадания как о пополнении внутреннего источника доброты и сострадания. А если использовать более современную метафору – это похоже на подзарядку батарейки для увеличения доброты и сострадания. С бо́льшим самосостраданием мы защищаем себя от выгорания, пессимизма и отчаяния, которые иногда могут возникнуть при столкновении с серьезными жизненными проблемами.

Ставим перед собой реалистичные цели

Если сконцентрироваться на наших реальных потребностях и подлинном благополучии, забыв о мнении на этот счет общества или некоторых людей, то можно будет поставить перед собой более осмысленные и более достижимые цели. Плюсы такого подхода еще и в том, что чем большее значение определенная цель приобретает лично для нас, тем выше становится мотивация к её достижению.

Учимся на своих ошибках

Чем больше самосострадание, тем меньше вероятность застрять в самоосуждении и пораженчестве при столкновении с неудачами. Самосострадание придает особое значение отношению к неизбежным разочарованиям и неудачам и освобождает нас от решения невозможной задачи – создания жизни без этих неприятностей. Оно обнадеживает – мы меньше боимся собственных ошибок, можем с легкостью смотреть им в глаза, учиться на них и двигаться дальше, постоянно помня о больших целях. Самосострадание делает нас более устойчивыми перед лицом подступающих проблем.

Способность понимать, способность признавать и верно ощущать масштаб самого себя в этом мире, которые приходят вместе с самосостраданием, – это мудрость, которая обладает собственной ценностью.

Чувствуем себя менее одинокими

Один из компонентов самосострадания на шкале Кристин Нефф – это понимание своих проблем и трудностей в более широком контексте нашей человечности. Вместо того чтобы задавать себе вопрос: «Почему это случилось со мной?», мы видим: «Я такой не один».

«Будь добрым и счастливым»

Мне было двадцать два года, когда в 1981 году политика КНР насчет Тибета несколько изменилась, и моя бабушка по материнской линии вместе с двумя моими тетками и дядей смогла приехать в столицу Непала г. Катманду. Бабушке было уже почти девяносто лет. Она не знала, что моя мать умерла много лет назад, и попросила её и моего дядю Пенпу (они бежали в Индию в 1959 году) приехать в Катманду и повидаться с ней и её семьей. Дядя предложил мне, как старшему из троих детей моей матери, поехать с ним. Но я ответил: «Нет».

Мне совершенно не хотелось прерывать учебу в монастыре и отправляться в дальнюю дорогу из Южной Индии в Катманду только для того, чтобы встретиться там с незнакомыми людьми. Через несколько дней после отъезда дяди я получил строгую телеграмму от моего монастырского учителя Земея Ринпоче, который тогда был в Непале. (В Индии в то время только очень богатые люди могли позволить себе телефон.) В телеграмме Ринпоче было следующее: «Приезжай немедленно. Точка. Не делай глупостей. Точка. Если в этот раз ты не встретишься с бабушкой, будешь жалеть всю жизнь. Точка». Я поехал, но с большой неохотой.

Понятно, что мой первоначальный отказ исходил из наименее доброй части меня самого. Это произошло из-за моей чрезмерной поглощенности самим собой, одержимости собственной «эффективностью», в данном случае – успешностью обучения в монастыре. Она закрыла для меня все другие возможности и благословения этой жизни. И еще – в моем отказе было высокомерие. Я даже не подумал, что бабушка впервые узнает о смерти своей дочери, моей матери – от меня.

А в итоге эта поездка в Катманду стала одним из самых запоминающихся событий в моей жизни. Длинное путешествие из Южной Индии в Катманду – три дня на поезде до последнего крупного города перед непальской границей, а затем – целый день на автобусе по одному из самых впечатляющих ландшафтов Гималаев. Это было одним из самых ярких переживаний в моей молодости.

У моей бабушки, по-тибетски – Мо мо ла, было типичное лицо тибетской кочевницы, которое светилось естественной улыбкой. Было невозможно угадать её возраст – казалось, что ей могло быть и шестьдесят, и девяносто лет. Морщины на её лбу были глубокими, а кожа на лице – закалена годами высокогорного загара. Бабушка носила традиционную тибетскую чупу с цветным клетчатым фартуком и две золотые серьги с полированной бирюзой. Как и моя мать, она заплетала волосы в две косы, украшала их на каждом конце красными и бирюзовыми кисточками и оборачивала вокруг головы. На обоих висках у нее было прикреплено по маленькому квадратному кусочку медицинского пластыря против мигрени. Но самым поразительным были её глаза.

Она задержала мое лицо в своих руках, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Будь добр и счастлив».

Когда я вошел в комнату, где собралась вся семья, началась суматоха. Моя пожилая бабушка и все остальные бросились меня обнимать, у каждого на глазах стояли слезы. Я раньше никогда не встречался ни с одним из них, но тоже ощутил боль долгой разлуки и горе, что здесь не было моей матери. В комнате собрались все дети бабушки, кроме одной из её дочерей. Когда все успокоились, наступила удивительно умиротворяющая и примирительная тишина.

Провести неделю в теплом, сострадательном обществе бабушки и смотреть, как она общается с моими тетками и дядьями, стало для меня настоящим подарком. У нее была какая-то естественная непринужденность, рядом с ней было очень легко. Наверное, это был связано с её возрастом и мудростью, но я почувствовал, что такая безмятежность должна иметь какие-то более глубокие причины. Мы оба были тибетцами, но жили совершенно по-разному. Она была необразованной и неграмотной женщиной, а я прошел знаменитую школу тибетских дебатов и был обучен буддийской мудрости. Кроме того, благодаря знанию английского языка я имел доступ к внешнему миру. Но моя бабушка сочувствовала мне – я видел это по её глазам.