Читать книгу Экономическая социология - В. В. Радаев - Страница 5

Проследив эволюцию экономических взглядов на природу хозяйственного поведения человека, подойдем к проблеме с другой, социологической точки зрения и рассмотрим основные этапы формирования экономико-социологической мысли.

Насколько реалистичны предпосылки экономической модели – стремление человека к выгоде и эгоизм, рациональность и информированность, индивидуализм и самостоятельность в принятии решений? Этот вопрос порождал и порождает множество сомнений. Не случайно критика модели homo economicus началась чуть ли не с момента ее появления.

Доклассический этап. Серьезными противниками либеральных построений классической политической экономии с начала XIX в. выступают социалисты А. Сен-Симон (1760–1825), Р. Оуэн (1771–1858), Ш. Фурье (1772–1837), Л. Блан (1811–1882). Именно из их уст раздается призыв изучать положение людей, а не абстрактные факторы производства. При этом акцент переносится с индивида на общественные классы, которые рассматриваются не просто как «статистические» группы, а как реальные социальные субъекты. По мнению социалистов, человеку присуще инстинктивное стремление к общему интересу, посредством которого только и можно достичь личного счастья. Присоединяясь к Ж. Сисмонди (1773–1842), социалисты считают невозможной спонтанную гармонию экономических интересов. Ошеломленные развернувшейся конкуренцией и жестокостью первых предпринимателей, они указывают на бедствия пролетаризации и принципиальную конфликтность интересов, ведущие к неизбежной классовой борьбе. Человек, по их мнению, выступает продуктом разрушительной экономической среды. Следовательно, изменить человека можно, лишь преобразуя эту среду[59].

Особняком на этом этапе стоит фигура немецкого экономиста Ф. Листа (1789–1846), противопоставившего «космополитической», по его выражению, экономической теории А. Смита и Ж. Б. Сэя свою нациопальную систему политической экономии, в которой отсутствуют универсальные экономические законы. В качестве самостоятельного субъекта у него выступает нация, подчиняющая себе действия индивидов[60]. Если обособленный индивид движим личной выгодой и склонностью к обмену, то цели нации состоят в обеспечении безопасности и развитии ее производительных сил.

Важное место в критике либеральной политической экономии занимает немецкая историческая школа, представленная такими именами, как В. Рошер (1817–1894), Б. Гильдебранд (1812–1878), К. Книс (1821–1898). Ее кредо можно выразить пятью принципами.

1. Историзм: хозяйственная жизнь на разных исторических этапах и у разных народов имеет свою специфику[61].

2. Антииндивидуализм: особым субъектом выступает народ с присущими ему нравами, вкусами, образом жизни и даже физическими способностями; важная составляющая природы человека определяется его принадлежностью к специфической, исторически развивающейся целостности.

3. Антиэкономизм: призыв «в каждом явлении народного хозяйства – иметь в виду не только их одних, но всю народную жизнь в ее целостности»[62].

4. Эмпиризм: народное хозяйство следует изучать не на уровне общих законов, а конкретно, путем исследования фактов, вооружившись статистическими инструментами.

5. Нормативизм: попытка утвердить политическую экономию не как «естественное учение человеческого эгоизма», а как «науку нравственную»[63].

В критике классической политэкономии с немецкими историками многое сближает основателя социологии О. Конта (1798–1857) (секретаря А. Сен-Симона), представляющего социологию как наиболее конкретную, резюмирующую позитивную науку, завершение системы наук.

О. Конт умаляет значение экономики и политики по сравнению с наукой и моралью. В его классификации наук политической экономии даже не находится особого места (предполагается, что это лишь одна из ветвей социологии). О. Конт обвиняет экономистов в схоластической игре простыми понятиями, которые все более приближаются к метафизическим сущностям; критикует их за отрыв экономических явлений от социального целого[64].

У самого Конта человек чувствителен, деятелен и разумен. Причем побуждения к деятельности у него идут в первую очередь от чувств, а разум выполняет контрольные функции. Человек эгоистичен, но эгоизм не исчерпывает его природы, каковая полагается неизменной. Исходя из приоритета целого над частью Конт представляет общество как самостоятельную силу, которая держится на согласии умов, на «консенсусе» мнений[65].

Таким образом, на первом этапе элементы будущего экономико-социологического подхода оформляются в среде самих экономистов альтернативного (нелиберального) толка. Социология еще слишком слаба, а первые социологи не слишком интересуются экономическими вопросами.

Классический этап. В социологии он открывается трудами К. Маркса (1818–1883), в которых экономико-детерминистские элементы переплетаются с элементами социологического и философско-утопического подходов (примерами служат теория формационного развития, концепции отчуждения, эксплуатации, саморазвития личности). Р. Арон называл К. Маркса «экономистом, стремящимся быть социологом». Мы придерживаемся прямо противоположной точки зрения: это социолог, который пытался стать правоверным экономистом. Стараясь добросовестно следовать канонам классической политической экономии, К. Маркс постоянно возвращается к исходным неэкономическим вопросам, оставаясь фигурой промежуточной, «междисциплинарной»[66].

Экономические законы, согласно воззрениям К. Маркса, не универсальны, и человек выступает как продукт исторических условий, как «совокупность всех общественных отношений». К. Маркс считает робинзонады политико-экономов «эстетической иллюзией» и вместо этого в качестве исходного пункта выдвигает «общественно-определенное производство индивидуумов»[67]. Это означает также, что бытие человека в качестве homo economicus – состояние преходящее. Сегодня человек задавлен нуждой и порабощен разделением труда. Но его предназначение («родовая сущность») заключено в том, чтобы быть целостной («гармонично развитой») личностью. Достижение материального изобилия и освобождение от репродуктивного труда обеспечат тот скачок в «царство свободы», который будет означать и самопреодоление «экономического человека».

Существенно также то, что К. Маркс, оставаясь утилитаристом, выходит за пределы индивидуального действия в сферу классовых отношений. Место индивидуальных эгоистов у него, таким образом, занимают эгоисты коллективные: классы эксплуататоров и эксплуатируемых, которые довольно последовательно стремятся к реализации своих (в первую очередь, материальных) интересов.

Жесткую критику политической экономии в стиле О. Конта на рубеже XX столетия продолжает Э. Дюркгейм (1858–1917), ведя огонь как минимум по четырем направлениям. Во-первых, он отрицает экономизм в объяснении социальных явлений. Так, рассматривая функции разделения труда, он показывает, как экономические результаты последнего подчиняются процессу формирования социального и морального порядка, той цементирующей данное сообщество солидарности, которую невозможно вывести из экономического интереса[68]. Во-вторых, в работах Э. Дюркгейма мы сталкиваемся с резким отрицанием индивидуалистических предпосылок. Общество с его точки зрения есть нечто большее, чем совокупность атомов, оно самостоятельно и первично по отношению к индивиду, который во многом является продуктом коллективной жизни[69]. В-третьих, он критикует ограниченность утилитаристского подхода к человеческим мотивам. Альтруизм в поведении человека, по мнению Э. Дюркгейма, укоренен не менее, чем эгоизм, а индивидуальное стремление к счастью (и тем более к собственной пользе) ограничено[70]. В-четвертых, Э. Дюркгейм отказывается от психологизма, процветавшего в начале XX в. (в том числе в экономической теории), призывая искать причины тех или иных социальных фактов в прочих социальных фактах. В предложенной им схеме поведение человека действительно утрачивает утилитаристский характер, но в то же время сам человек как индивид заменяется социальной функцией[71].

Иной оригинальный подход к критике экономического материализма демонстрирует русский философ С. Н. Булгаков (1871–1944) в труде «Философия хозяйства». В его теологической трактовке хозяйственных отношений ставятся проблемы творческой природы труда и «сверххозяйственной цели хозяйства»[72].

Линию немецких историков продолжают на рубеже веков представители молодой немецкой исторической школы. Ее лидер Г. Шмоллер (1838–1917) подчеркивает, что народное хозяйство принадлежит миру культуры и объединяется общностью языка, истории, обычаев данного народа, идей, господствующих в данной среде. Г. Шмоллер считает, что и либерализм, и социализм делают излишний акцент на материальные интересы, на внешнее счастье человека. По его мнению, учение об эгоизме схватывает лишь поверхностный слой отношений. Главный же вопрос состоит в следующем: «Каким образом в определенное время и в определенных кругах это (эгоистическое. – В. Р.) стремление видоизменяется под влиянием культурной работы столетий, как и в какой мере оно проникается и пропитывается нравственными и юридическими представлениями»[73].

Важная фигура, вышедшая из недр молодой исторической школы, – В. Зомбарт (1863–1941). В своем труде «Современный капитализм» он характеризует хозяйственную систему как организацию, которой присущ не только определенный уровень используемой техники, но и характерный хозяйственный образ мысли. В. Зомбарт ставит задачу отыскания «духа хозяйственной эпохи», или уклада хозяйственного мышления. В отличие от некой абстрактной «человеческой натуры», этот «дух» есть нечто укорененное в социальных устоях, нравах и обычаях данного народа, причем, характерное для данной конкретной ступени хозяйственного развития[74]. В целом ряде исследований В. Зомбарт показывает, как капиталистический хозяйственный уклад вырастает, по его выражению, «из недр западноевропейской души», из фаустовского духа – духа беспокойства, предприимчивости, соединяющегося, в свою очередь, с жаждой наживы.

Велико влияние исторической школы на немецкого социолога и историка М. Вебера (1864–1920), который является основной фигурой в классической экономической социологии, ибо в его трудах она впервые получает действительно системное изложение. В «Sozialökonomik» М. Вебер пытается найти выход из тупика методологических дебатов между неоклассиками и историками. В своем фундаментальном труде «Хозяйство и общество» он разворачивает систему социологических категорий экономического действия. Последнее представляется им как форма социального действия, вбирающего в себя властные и социокультурные элементы (подробнее см. в гл. 3). В результате таким экономическим категориям, как полезность, обмен, хозяйственная организация, рынок, деньги и прибыль, придается экономико-социологическое содержание[75].

Выводя экономическое действие в более широкую область властных и ценностно-культурных ориентации, М. Вебер демонстрирует конкретно-исторический характер формирования самого экономического интереса. Хрестоматийной в этом отношении стала его работа «Протестантская этика и дух капитализма», в которой М. Вебер показывает вызревание западного предпринимательского духа в недрах протестантизма[76] (подробнее см. в гл. 9). Он раскрывает историческую природу западноевропейского капитализма, возникшего как результат сложной констелляции множества разных факторов. Одним из важнейших факторов стало утверждение рациональных способов ведения хозяйства, и М. Вебер предлагает модель бюрократической организации, которая становится классической моделью современной хозяйственной организации в целом (подробнее см. в гл. 11).

Во всех своих исследованиях, в отличие от Э. Дюркгейма, М. Вебер стоит на позициях методологического индивидуализма, социальный порядок у него не образуется внешними нормативными ограничениями, а оказывается проекцией индивидуального осмысленного действия и не чужд внутренним ценностным конфликтам.

Тему проекции субъективных смыслов в экономических отношениях в этот период развивает и Г. Зиммель (1858–1918). В своей «Философии денег» он концентрирует внимание на элементарных человеческих взаимодействиях, которые рассматриваются им как обмен. Причем суть последнего заключена не в перемещении материальных благ, но в актах субъективного взаимного оценивания. По его словам, «обмен есть форма социализации»[77].

Деньги как квинтэссенция всего экономического, наряду с интеллектом и законом, становятся универсальным посредником в мире современной культуры, объективируя и деперсонализируя субъективные смыслы, обращая цели в подверженные калькулированию средства. Из этой нейтральности денег и интеллекта рождаются экономический индивидуализм и эгоизм, которые теперь попросту отождествляются с рациональным поведением, на этой же почве кристаллизуются дифференцированные стили жизни[78]. Таким образом Г. Зиммель подчеркивает культурно-символические значения экономических процессов (подробнее см. в гл. 19).

Наряду с классиками экономической социологии следует вновь упомянуть экономистов нетрадиционного толка – Т. Веблена, Й. Шумпетера. Наиболее известное изложение институционального подхода дается Т. Вебленом (1857–1929) на примере «праздного класса» (господствующего класса собственников) с присущими ему ориентацией на поддержание особого элитарного статуса и мотивами престижного потребления, которые слабо вписываются в плоско понимаемую рациональность[79]. Широко известен так называемый эффект Веблена, показывающий, как может возрастать спрос на потребительские товары при увеличении их цены (подробнее см. в гл. 18).

Наконец, Й. Шумпетер (1883–1950) призывает выйти за пределы чисто экономического анализа и рассматривать экономическую социологию как элемент экономической науки наряду с экономической историей и статистикой[80]. По его мнению, «экономический анализ исследует, как люди ведут себя всегда и к каким экономическим последствиям это приводит; экономическая социология изучает вопрос, как они пришли именно к такому способу поведения». В последнем случае речь идет об изучении не только мотивов и склонностей, но также общественных институтов и социальных классов[81].

Неоклассический этап. Усилия в направлении общего синтеза экономической теории и социологии не приносят позитивного эффекта. И в 1920–1960-х гг. наступает полоса их взаимного отчуждения. В этот же период экономическая социология утверждается как развитая теоретическая и эмпирическая дисциплина. Причем ее основные направления появляются из независимых от экономической теории источников.

Первым течением стала индустриальная социология, в первую очередь американская, вытекшая из русла прикладной психологии и занимавшаяся изучением основ хозяйственной организации и трудовых отношений. Впоследствии из нее вырастает и социология организаций (подробнее см. в разд. б)[82].

Вторым источником экономической социологии на этом этапе становится антропология. Практически одновременно с «Дорогой к рабству» – либеральным манифестом Ф. Хайека, – появляется менее известная книга «Великая трансформация» антрополога-«субстантивиста» К. Поланьи (1886–1954), написанная с совершенно противоположных позиций[83]. Сегодня К. Поланьи – одна из ключевых фигур экономико-социологической традиции[84]. Он показывает историческую ограниченность системы саморегулирующихся рынков, утверждая, что такие рынки в большинстве примитивных и средневековых обществ играют вспомогательную роль и развиваются во многом нерыночными методами (в первую очередь, с помощью государственного регулирования).

Развитие рыночной экономики, по мнению К. Поланьи, сталкивается с серьезными ограничениями, связанными с тем, что основные элементы производства – труд, земля и деньги – по своей природе являются частью «органической структуры общества»[85]. Они противятся коммодификации (превращению в товар) и являются не более чем «фиктивными товарами»[86] (подробнее см. в гл. 6).

Формальному пониманию экономики К. Поланьи противопоставляет содержательное понимание (substantive meaning) (подробнее см. в гл. 3 и 17). Хозяйственная жизнь в его концепции предстает как институционально оформленный процесс, регулируемый тремя формами интеграции: обменом (exchange), перераспределением (redistribution) и реципрокностью (reciprocity). За каждой из них стоят поддерживающие институты, а именно: рынок, централизованное хозяйство и симметрично организованные группы (symmetrically arranged groupings) (подробнее см. в гл. 5). Таким образом, хозяйственные отношения не сводятся к обмену, а рынок рассматривается как одна из институциональных форм, существующая наряду с другими формами[87].

Добавим, что субстантивистское направление К. Поланьи демонстрирует идейную близость с французской экономической антропологией, в ядре которой находилась социологическая, по существу, теория обмена. Речь идет прежде всего о М. Моссе (1872–1950) – одном из учеников Э. Дюркгейма[88].

Ведущим направлением экономической социологии в рассматриваемый период становится американский функционализм во главе с Т. Парсонсом (1902–1979). Последний дважды обращается к анализу экономических отношений. Сначала он подходит к нему с позиций теории действия, показывая, как из утилитаристского позитивизма экономистов (А. Маршалл, В. Парето) и органицистского позитивизма Э. Дюркгейма возникает волюнтаристская теория действия М. Вебера. В позитивистских подходах субъективный элемент вменяется действующему лицу только в тех формах, которые эмпирически установлены научными методами. В волюнтаристской концепции субъективное начало действия обогащается встроенным нормативным элементом[89]. У самого Т. Парсонса человек в качестве субъекта действия (актора) предстает как элемент более общих структур, или систем действия, среди которых решающая роль отводится нормативным структурам.

Впоследствии Т. Парсонс вместе с Н. Смелсером (р. 1930) предпринимают попытку проанализировать природу границ между экономикой и социологией с позиций теории систем. «Экономика, – пишут они, – представляет собой подсистему общества, выделяемую прежде всего на основе адаптивной функции общества как целого»[90]. Соответственно, экономическая теория становится особым случаем общей теории социальных систем, а основные экономические категории фактически реинтерпретируются с помощью категорий социальной системы. Что касается индивида, то в лабиринтах абстрактных построений структурного функционализма он теряется практически полностью.

Итогом развития данного направления, получившего название перспективы «хозяйства и общества», становится издание в начале 1960-х гг. книги Н. Смелсера «Социология хозяйственной жизни». Автор определяет экономическую социологию как дисциплину, изучающую «отношения между экономическими и неэкономическими аспектами социальной жизни»[91]. Он же выпускает первый сборник экономико-социологических трудов[92]. Отличительная черта данного направления заключается в стремлении субординировать экономическую теорию, не нарушая целостности экономических предпосылок, которые берутся социологами в том виде, в котором их предлагают сами экономисты[93].

Этап профессиональной зрелости. Критика структурного функционализма в 1960-х гг. XX столетия приводит к формированию целого ряда самостоятельных направлений экономической социологии. На почве подобной критики взрастает традиция европейской индустриальной социологии, которая развивается через длительное соперничество неомарксистского и неовеберианского направлений. Основными объектами их интереса являются трудовые отношения на предприятии и классовая структура общества (подробнее см. разд. 7 и 9).

Попыткой возрождения индивидуализма в экономической социологии становится теория социального обмена Дж. Хоманса (1910–1989) и П. Блау (р. 1918), истоки которой лежат в бихевиористской психологии. В этой теории внимание привлекается к «элементарному социальному поведению», выступающему в виде обменных отношений. Каждый индивид более или менее рационально рассчитывает свои усилия и ту выгоду, которую он может получить в результате собственных действий (причем речь идет не только о материальных, но и о широком круге социальных издержек и выгод). Если итоговое вознаграждение оказывается достаточным по сравнению с затраченными усилиями, то данное действие закрепляется, постепенно становится нормой (хотя, возможно, оно и не самое оптимальное). Если же вознаграждение недостаточно, с точки зрения индивида, то он начинает избегать соответствующих форм поведения. При этом человек следит за тем, чтобы относительное вознаграждение других не превышало его собственное, и таким образом формируется структура малых групп[94]. В целом правомерно расценивать этот подход как попытку социологическими средствами спасти «экономического человека» для социальной теории[95].

Из институционализма К. Поланьи вырастает теория так называемой моральной экономики («moral economy»). Она сформировалась на основе исследований традиционных хозяйств стран третьего мира, а также истории становления буржуазных отношений в Западной Европе. В этих исследованиях обращается внимание на ту роль, которую играли в прошлом и продолжают играть сегодня традиционные («нерациональные») мотивы, связанные с понятиями справедливости, безвозмездной помощи, этики коллективного выживания, характерные для культуры широких слоев населения[96].

Из неомарксизма вышло так называемое экологическое течение экономической социологии, представленное А. Стинчкомбом (р. 1933). Он концентрирует внимание на множественности способов производства, которые включают в себя совокупность природных ресурсов и технологий, воздействующих, в свою очередь, на структуру хозяйственной организации и социально-демографические параметры общества[97].

Этап «социологического империализма». К концу 1970-х гг. в социологии обозначаются новые веяния, связанные с пробуждением особого интереса к экономическим вопросам в условиях отторжения «старых» функционалистских и марксистских подходов. С середины 1980-х гг. начинается ускоряющийся процесс интеграции экономической социологии как особого исследовательского направления. И на этом этапе мы остановимся более подробно. В этот период выходят в свет несколько важных хрестоматий и сборников, реконструируется традиция экономико-социологических исследований. Важнейшую роль здесь играют труды историка экономической социологии Р. Сведберга[98], который издает несколько ключевых сборников по экономической социологии[99]. А переломным событием в институционализации экономической социологии становится издание в 1994 г. фундаментального сборника под редакцией Н. Смелсера и Р. Сведберга, включившего работы наиболее видных представителей данного направления[100].

Попытаемся решить нелегкую задачу – выделить основные течения, определяющие современное лицо интегрирующейся дисциплины. К ним следует отнести:

• социологию рационального выбора;

• сетевой подход;

• новый институционализм;

• политико-экономический подход;

• социокультурный подход[101].

Опираясь на теорию социального обмена Дж. Хоманса и экономические теории рационального выбора, формируется социология рационального выбора, основным представителем которой, бесспорно, выступает Дж. Коулман (1926–1995). Задача видится им в том, чтобы заимствовать инструменты экономической теории, обогатить их социологическими элементами и вернуться к анализу хозяйственных явлений[102].

Среди экономических предпосылок выбираются в том числе принципы методологического индивидуализма и максимизации полезности. Но в основе всей концепции лежит предпосылка о рациональности действия хозяйственных агентов, включая как индивидуальных, так и корпоративных акторов. Эта предпосылка предлагается Дж. Коулманом на роль методологического ядра для всех социальных наук (кроме психологии).

Впрочем, речь идет уже не об изолированном homo economicus. Вводится более сложное понимание ресурсных ограничений[103]. Из социологии заимствуются и активно интегрируются концепции власти, социального капитала и хозяйственных институтов. А предметом особого внимания Дж. Коулмана является поиск «микрооснований» для макротеории[104]. Его заботит переход с уровня индивидуальных действий к уровню систем действия. Он обращает внимание на неспособность экономистов, склонных к простому агрегированию индивидуальных действий, объяснить такие хозяйственные явления, как возникновение паники на бирже или отношения доверия в обществах взаимного кредитования. При этом в качестве способов конфигурации разных интересов видятся не только рынок, но также организационная иерархия и социальные нормы.

В целом следует согласиться с тем, что линия Хоманса – Коулмана являет собой возрождение утилитаризма в социологии, рассматривающего человека как максимизатора полезности[105]. Социология рационального выбора максимально близка по духу неоклассической экономической теории. Не случайно Дж. Коулман с его математическим взглядом на мир – чуть ли не единственный видный социолог, признаваемый в стане экономистов. Однако, в отличие от более ортодоксальных теоретиков рационального выбора, он уделяет значительное внимание структурам и институтам. «Отличительной особенностью теории рационального выбора в социологии, – считает Дж. Коулман, – является то, что в ней используется посылка о рациональности индивидов, при этом посылка о совершенном рынке заменяется понятием социальной структуры»[106]. Эту методологическую линию впоследствии продолжает 3. Линденберг[107]. Впрочем, интенсивного развития эта линия в современной экономической социологии 1990-х гг. не получает.

Более активно в экономической социологии развивается сетевой подход (network approach), который также обнаруживает содержательную связь с предшествующими теориями обмена, но речь идет скорее о структурной теории обмена М. Мосса и К. Леви-Строса, нежели об утилитаристской теории обмена Дж. Хоманса и П. Блау[108].

У истоков этого течения в экономической социологии стоит X. Уайт (p. 1930)[109] (в первую очередь речь идет о его статье 1981 г. «Откуда появляются рынки?»)[110]. Наиболее значительной фигурой является его ученик М. Грановеттер (p. 1943)[111]. Следует отметить также работы Р. Бёрта, У. Бэйкера, У. Пауэлла[112], Д. Старка[113] и Б. Уци[114]. Современное хозяйство представляется ими как совокупность социальных сетей – устойчивых связей между индивидами и фирмами, которые невозможно втиснуть в рамки традиционной дихотомии «рынок – иерархия», которой оперирует, в частности, новая институциональная экономическая теория[115]. Они находятся между двумя полюсами, предполагая более сложную логику взаимодействия, нежели контрактные отношения между автономными участниками рынка или управленческий диктат интегрированной фирмы. Эти сети формальных и неформальных отношений позволяют находить работу, обмениваться информацией, разрешать конфликтные ситуации, выстраивать основы доверия. Экономические отношения, таким образом, плотно переплетаются с социальными.

В 1985 г. выходит статья М. Грановеттера «Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности»[116], сделавшая его бесспорным лидером среди экономсоциологов по частоте цитирования. Он критикует так называемые пересоциализированные и недосоциализированные подходы (oversocialized and undersocialized approaches), характерные соответственно для структурного функционализма в социологии и экономической теории (включая ее новое институциональное направление). В этой же статье он раскрывает знаменитый тезис об укорененности (встроенности) (embeddedness) экономического действия в социальных структурах[117]. Предпосылку структурной укорененности М. Грановеттер дополняет принципиальным положением об экономических институтах как социальных конструкциях. В целом данное направление и получило название новой экономической социологии (в противовес «старой» перспективе хозяйства и общества Парсонса – Смелсера). Вскоре «новая экономическая социология» стала общим обозначением и для некоторых других направлений[118].

К концу 1980-х – началу 1990-х гг. заявило о себе направление нового институционализма в социологии, которое «упаковывает» сети в форму институциональных образований (institutional arrangements). Сетевые связи между индивидами и фирмами представляются множественными, многозначными, подвергаются хозяйственными агентами различным интерпретациям и переоценкам. Под институтами здесь понимаются не абстрактные нормы и ценности, которые часто выдавались предшественниками в социологии за непосредственные побудительные причины действия, а формальные и неформальные правила. Последние регулируют практики повседневной деятельности и поддерживаются этими практиками[119].

Данное направление развивается в отчетливой связи с новой институциональной экономикой, включая явные заимствования терминов и концептуальных схем. В первую очередь речь идет о теории прав собственности, структур управления, трансакционных издержек. Следуя за новой институциональной экономической теорией, пытающейся осуществить синтез старого институционализма и традиционной неоклассики, новый институционализм в социологии пробует соединить достижения новой институциональной экономики и традиционной социологии[120].

Наиболее активно новый институционализм развивается в американской социологии, где он теснейшим образом связан с теорией организаций (подробнее см. в гл. 11). Исследования начинались здесь с изучения сектора некоммерческих организаций и поставщиков общественных благ в сфере образования, здравоохранения и т. п., а затем были распространены на основные рыночные сектора хозяйства[121].

Появление этой разновидности нового институционализма связывают с опубликованием статей Дж. Мейера в конце 1970-х гг.[122], а в числе ведущих исследователей следует отметить У. Бэйкера, Н. Биггарт[123], П. Димаджио, В. Ни, Н. Флигстина и др.[124] В каком-то смысле обобщенным выражением достижений данного направления можно считать книгу Н. Флигстина «Архитектура рынков», в которой представлен так называемый «политико-культурный подход»[125].

Параллельно американским течениям получает все большую известность новый французский институционализм. В конце 1980-х гг. группой экономистов (Ж.-П. Дюпюи, А. Орлеан, Р. Сале, Л. Тевено, О. Фавро, Ф. Эмар-Дюверне) была предложена экономическая теория конвенций, которая со временем становится все более популярной[126]. Для экономсоциологов наибольший интерес представляет подход Л. Тевено[127] и социолога Л. Болтански, которые рассматривают множественные порядки обоснования ценности (orders of worth), связанные с различными мирами.

Всего таких миров выделяется шесть – рыночный, индустриальный, домашний, гражданский, мир мнения и мир вдохновения, но их список принципиально не ограничивается[128]. В экономических отношениях главную роль выполняет напряженная и противоречивая связь между рыночным и индустриальным порядками, где первый регулируется ценами и краткосрочными калькуляциями, а второй основан на технологиях, инвестициях и перспективном планировании. К ним примыкают домашний мир, базирующийся на традиционных и личных взаимосвязях, родстве и локальности, а также гражданский мир, построенный на коллективных интересах и соблюдении демократических прав. Конфликт между различными порядками оценивания выдвигает на передний план вопрос о компромиссных соглашениях и способах координации хозяйственных взаимодействий[129] (подробнее см. в гл. 6).

Следует выделить также особый политико-экономический подход, который во многом является разновидностью институционального анализа (Ф. Блок[130], Б. Керратерс, П. Эванс и др.). Его специфика, однако, заключается в том, что, во-первых, исходная плоскость анализа переносится с микро- на макроуровень, а во-вторых, основное внимание привлекается к вопросам взаимодействия государства и хозяйства. Государство рассматривается как относительно автономная сила, которая в то же время самым тесным образом связана с хозяйством и обществом в соответствии с предложенной П. Эвансом концепцией встроенной автономии (embedded autonomy)[131]. При этом в отличие от экономистов, пытающихся выработать универсальные модели, экономсоциологи данного направления подчеркивают специфичность для каждого общества способов интеграции государства с рыночными структурами и институтами (подробнее см. в гл. 7).

Характерной особенностью политико-экономического направления служит явно выраженный компаративный элемент. Здесь сравниваются разные модели государственного воздействия на хозяйственные процессы[132], а также разные способы организации национального и мирового (глобального) хозяйства, включая теорию регуляции (regulation theory) и концепцию множественных типов капитализма (multiple capitalisms)[133] (подробнее см. в гл. 24). Подобная сравнительная политическая экономия возникла на пересечении классической (в том числе радикальной марксистской) политической экономии и направления, исследующего международные отношения[134], с добавлением многих элементов теории организации и нового институционализма. К политико-экономическому направлению примыкают также концепции мирового хозяйства и глобальных товаропроизводящих цепей (global commodity chains), где основной упор делается на анализ деятельности транснациональных корпораций[135].

Наконец, социокультурный подход в экономической социологии (М. Аболафия, П. Димаджио, Ф. Доббин[136], В. Зелизер) уделяет внимание сетевым связям и институциональным устройствам, но погружает их в более широкие контексты – привычек, традиций, культурных навыков[137]. Делается упор на совокупность значений, смыслов и культурно-нормативных схем, которые помогают оценивать и переоценивать ресурсы, сценарии действия и вырабатываемые идентичности, привязанные к конкретным сообществам и временным контекстам. Рациональность действия и экономический интерес выступают здесь как локальные культурные формы[138] (подробнее см. в гл. 5). В свою очередь, здесь выделяются культурно-исторический анализ, к которому тяготеют Ф. Доббин и В. Зелизер[139], а также культурно-этнографический подход, образец которого продемонстрировал на примере фондовых рынков М. Аболафия.

Особое место занимает подход П. Бурдье – признанного классика социологии, значительная часть трудов которого посвящена взаимодействию хозяйства и культуры. Именно он представил социологическую концепцию форм капитала (экономического и культурного, социального и символического), которая стала весьма популярной в 1990-е гг.[140] (подробнее см. в гл. 5). Его концепция габитуса сыграла одну из ключевых ролей в формировании социологии потребления[141], а также в исследовании стилей жизни представителей разных социальных классов, предложив вариант стратификационного подхода, далеко отстоящий от традиционного структуралистского анализа классов[142] (подробнее см. в гл. 18).

Что объединяет столь разные на первый взгляд новые направления в экономической социологии? Во-первых, хотя их авторы не отказываются от макросоциологических построений, основной упор (за исключением политико-экономического подхода) делается на анализе локальных порядков (local orders), которые оформляют действия акторов в рамках определенных хозяйственных сегментов. Во-вторых, в противовес жесткому структурализму они тяготеют к различным теориям действия. В-третьих, от игнорирования экономической теории они переходят к ее более внимательной и содержательной критике. И в-четвертых, они уже не подбирают оставленные экономистами «социальные» темы, а пытаются играть на «чужих» полях. Так, одним из наиболее перспективных направлений становится разработка социологических теорий рынков (подробнее см. в гл. 6).

Новые направления в экономической социологии возникают, таким образом, во многом как ответная реакция на явление «экономического империализма». Социологи делают ответные выпады, пытаясь переформулировать аксиомы, «расщепить ядро» экономической теории (в этом заключается принципиальное отличие новой экономической социологии от более миролюбивой «старой» социологии экономической жизни)[143]. Добавим, впрочем, что пока попытки «социологического империализма» более значимы для самой социологии и не привлекают пристального внимания экономистов.

Основными мишенями для критики избираются неоклассический подход Г. Беккера и новая институциональная экономическая теория О. Уильямсона. При этом социология рационального выбора демонстрирует прямую связь с экономической теорией, хотя и вносит серьезные методологические дополнения. Сетевой подход предлагает альтернативную содержательную интерпретацию отношений экономического обмена. Новый институционализм производит прямые заимствования из экономической теории, одновременно подвергая ее основательной критике. Политико-экономический подход также использует институциональные концепции экономистов (прежде всего экономической теории развития), критикуя неоклассический подход за игнорирование роли власти и государственного воздействия на хозяйственные процессы. Культурно-исторический и этнографический подходы – более «мягкие», они в еще большей степени отдаляются от экономической теории и тяготеют к применению менее формализованных методов.

Параллельно с новыми направлениями экономической социологии развивается родственное ей по духу направление «социоэкономики», провозглашенное А. Этциони (р. 1929), опирающееся на идеи коммунитаризма и вводящее особое моральное измерение в экономическое поведение человека[144]. Это направление принципиально разнодисциплинарно: помимо экономических и социологических методов, оно приветствует применение инструментов психологии, права и политических наук. Оно также в более сильной степени ориентировано на вопросы экономической политики[145].

Помимо этого, в конце ушедшего столетия поднялась целая волна исследований тендерных и этнических аспектов хозяйственных отношений. Возник также специфический постмодернистский вариант экономической социологии (С. Лэш, Дж. Урри)[146].

Существуют также смежные направления, которые не могут не интересовать экономсоциологов. В их число входят экономическая антропология (М. Салинз и др.), развивающая взгляды Б. Малиновского, М. Мосса и К. Поланьи[147], экономическая психология (Дж. Катона, М. Арджайл, А. Фернхем)[148], а также разновидности политической экономии, изучающей связь экономических и политических отношений[149]. Со многими из перечисленных направлений мы еще встретимся на страницах данной книги[150].

История междисциплинарных отношений. Теперь перейдем к вопросу о взаимоотношениях между экономической теорией и экономической социологией в историческом аспекте. В соответствии с нашей второй гипотезой (см. гл. 1) экономическая социология, проходя через сходные этапы, отстает от экономической теории на один условный шаг. В историческом аспекте, со всеми неизбежными упрощениями, картина взаимоотношений двух дисциплин складывается из следующих этапов:

• первоначальное единство;

• взаимное обособление;

• взаимное игнорирование;

• экономический империализм;

• социологический империализм.

1. Период первоначального единства (конец XVIII – середина XIX в.)[151]. Классический этап в политической экономии (от А. Смита до Дж. С. Милля) сопровождается с первой половины XIX в. первоначальным оформлением социологии как «позитивной науки» (О. Конт). Социология предъявляет первые претензии на интегрирующую роль, но экономические вопросы ею всерьез не рассматриваются. На поле будущей экономической социологии пока работают экономисты альтернативного по отношению к либеральной политической экономии толка (социалисты, старая немецкая историческая школа, Ф. Лист). Между двумя дисциплинами еще отсутствуют сколько-нибудь четкие границы, осуществляются произвольные междисциплинарные переходы и заимствования.

2. Период взаимного обособления (конец XIX – начало XX в.). Начинается неоклассический этап в экономической теории: маржиналистская революция (У. Джевонс, Л. Вальрас), австрийская школа (К. Менгер и др.), А. Маршалл. Происходит обособление экономической теории как профессиональной отрасли знания, создание ее рабочего аппарата. Одновременно закладываются классические основы экономической социологии (К. Маркс, Э. Дюркгейм, М. Вебер)[152]. И в 1890–1920 гг. наблюдается первый период ее расцвета[153]. Но несмотря на это и вопреки усилиям по наведению мостов (М. Вебером со стороны социологии, Й. Шумпетером со стороны экономической теории), элементы параллельности и отталкивания в движении двух дисциплин усиливаются. Тенденция к специализации, методологическому и профессиональному размежеванию оказывается сильнее всех попыток синтеза.

3. Период взаимного игнорирования (1930-е – середина 1960-х гг. XX в.). Наблюдается этап зрелости экономической теории с разделением ее основных отраслей (макро- и микроэкономика) и теоретических направлений (либерального и кейнсианского, бихевиористского и институционального). В это же время развертываются неоклассический этап в развитии экономической социологии и ее оформление как профессиональной отрасли с особым концептуальным и методическим аппаратом (теоретическая ветвь представлена Т. Парсонсом и другими функционалистами, эмпирическая – индустриальной социологией). Ни экономисты, ни социологи по большому счету не интересуются тем, что происходит в «соседнем лагере», и редко вторгаются в чужие области[154].

4. Период экономического империализма (середина 1960-х – середина 1980-х гг.). Экономическая теория переживает кризис, связанный с частичным пересмотром предпосылок (теории рационального выбора, новая институциональная теория). Одновременно осуществляются попытки широкой экспансии в смежные области социальных наук (Г. Беккер, Дж. Бьюкенен и др.). Между тем экономическая социология вступает в период профессиональной зрелости. На почве противостояния функционалистской гранд-теории и взаимного отталкивания происходит развитие «нескольких социологии» – неомарксистской, неовеберианской, феноменологической.

5. Период социологического империализма (с середины 1980-х гг.). Происходит определенная фрагментация и переоформление экономической теории. Одновременно организуется встречное наступление со стороны экономической социологии как ответная реакция на сначала беспорядочное, а затем все более организованное наступление экономистов. Социологи начинают покушаться на реинтерпретацию экономических концепций и категорий во все возрастающем количестве исследовательских областей (в первую очередь речь идет об американской новой экономической социологии) (рис 2.1).

Рис. 2.1. Взаимоотношения экономической теории (ЭТ) и экономической социологии (ЭС)

Конечно, в приведенной схеме (как и во всякой другой общей схеме) немало огрублений и небесспорных вещей. При более детальном рассмотрении нетрудно выявить массу хронологических перехлестов. В каждый период возникают боковые ветви, усложняющие общую картину (например, молодая немецкая историческая школа, первые американские институционалисты и т. д.). Присвоенные нами названия не исчерпывают содержания каждого этапа.

Многие суждения требуют конкретного обоснования. Тем не менее, не претендуя на абсолютную точность, предложенная схема все же в состоянии, на наш взгляд, отразить определенные тенденции в развитии как экономической теории, так и экономической социологии, а также особенности их взаимоотношений в тот или иной период.

Как складывались взаимоотношения между экономистами и социологами? По свидетельству Р. Сведберга, они всегда были очень непросты[155]. Взаимное игнорирование, доходящее до неприязни, а в лучшем случае полемическая борьба с претензиями на приоритетную роль фактически никогда не прекращались. Есть здесь причины методологического свойства, вызванные прямыми предметными пересечениями. Но дело, конечно, не только в этом. Ведется борьба за «место под солнцем» – за престиж в сообществе, за то, чтобы считаться «главной» объясняющей наукой, а в итоге, не в последнюю очередь, за объемы финансирования и количество мест в университетах.

Социологи не раз сами развязывали споры с экономистами (О. Конт в середине XIX в., А. Смолл – на рубеже веков, Т. Парсонс – в середине XX столетия). Однако нужно сказать, что в подобных спорах, с точки зрения научного сообщества, социология, как правило, проигрывала экономической теории. И не только потому, что как самостоятельная дисциплина социология более молода. Основная причина, нам кажется, коренится в устойчивом воспроизводстве позитивистских стандартов того, что можно и нужно считать «наукой». С точки зрения требований оценочной нейтральности и строгости эмпирической верификации суждений, использования сложных математических и статистических моделей экономическая теория, бесспорно, имела и имеет больше шансов на то, чтобы представлять себя в роли «истинной науки».

Сыграли свою роль, вдобавок, и политико-идеологические факторы. Считается, что среди социологов слишком много людей «левых» убеждений. И действительно, неомарксизм разного толка сохраняет в социологии достаточно прочные позиции. Отношение же к «левым» было сдержанным даже на европейском континенте, а в университетах Соединенных Штатов Америки их попросту третировали. Так что только научными дебатами дело не ограничивается. И сегодня призывы к единению лучших экономических и социологических сил пока во многом остаются благими пожеланиями.

Заключение. Профессиональное сообщество экономистов, несмотря на проявившиеся тенденции к фрагментации экономической теории, продолжает оставаться более мощной и сплоченной корпорацией по сравнению с социологами. Наблюдаемое же интенсивное развитие экономико-социологических исследований во многом выступает как критическая реакция на предложенные экономистами схемы. Модели поведения «социологического человека» в хозяйственной жизни формулируются пока весьма нечетко. В значительной степени эти разнородные направления объединяет их критический настрой в отношении тех или иных постулатов экономической теории. В следующей главе мы продолжим разговор о взаимоотношениях двух исследовательских дисциплин и попытаемся определить предмет экономической социологии.