Читать книгу Пепел Чернобыля. Дневник ликвидатора. Роман в четырех частях - Виктор Акатов - Страница 4

23 августа 2005 года

Когда я первый раз зашёл в эту палату, видимо, так устал от беготни по этажам, оформления и размещения, что поставив вещи у входа, сразу присел отдышаться. И снова полезли разные мысли в голову: «Вот опять эта больница, как сказал Николай, „последнее пристанище“. Нет. Такого не должно быть! Неужели жизнь может скоро закончиться? Господи, не дай Бог!» По коже пробежал озноб, как будто окунули в прорубь. – «Нет, нет, нет! Не хо-чу! Ещё много надо сделать! Не могу, не имею права! Позже, позже! Значительно позже-е-е! Лет хотя бы через десять!» И громко крикнул самому себе:

Или размазня?.. Я резко встал и начал делать одно упражнение, которое всегда делаю в минуты отчаяния, когда в голову начинают просачиваться черные мысли. Это упражнение из системы японского целителя начала прошлого века Кацудзо Ниши. Надо встать на колени, сесть на пятки, положить руки на бедра и, наклоняясь всем телом из стороны в сторону, вправо и влево, на каждом наклоне максимально возможно втягивать живот к позвоночнику. Таких наклонов надо сделать шестьдесят.

Я чуть изменил это упражнение, добавив в него психологический момент: в такт с наклонами стал громко говорить: «Я буду/ жить/ сто двадцать/ лет!». Говорить надо бодро, уверенно, представлять себя при этом молодым и здоровым. На полу это упражнение я обычно делал по утрам. А когда днем настигали страхи, сомнения, депрессия, либо посещали темные мысли, как сейчас, делал упражнение стоя и громко, вызывающе, как будто назло кому-то, кричал, меняя ударные слова: «Я буду / жить / сто двадцать / лет! / Я буду / жить / сто двадцать лет! / Я буду / жить / сто двадцать / лет! / Я буду/ жить/ сто двадцать лет!» И так далее… Конечно 120 лет не проживу. Просто эта цифра – образ, удачно вплелась в ритм. Уныние и нездоровые мысли после этого, как правило, исчезали. Вот и сейчас, выполнив двадцать повторов, с хандрой справился.

Напутствие

Аккуратно разложил вещи в шкафу. Поставил на верхней полке фотографии родителей и сына Андрея с женой и дочкой. Вынул из чемодана иконки. Мне их подарила ещё перед операцией моя соседка по площадке, Гретта Витальевна, приглядывающая за квартирой в моё отсутствие. Весьма бодрая, жизнерадостная старушка, несмотря на свои восемьдесят два года.

Вот у кого надо поучиться присутствию духа в любой ситуации. Когда давала мне иконки, сказала: «Возьми, Петр Валентинович. Не можешь молиться, не молись. Говори с ними. Пусть иконки будут с тобой, оберегают тебя. А я буду молиться за твоё спасение. Кто ж за тебя помолится. При живых жене и сыне остаться одному. Нехорошо бобылем жить. Я буду молиться, чтобы кто нашел тебя». Вспомнил я Гретту Витальевну и на душе стало легче. Вот человек – даже на расстоянии поддерживает!

Расставил на нижней полке иконки. Попытался помолиться, получилось искусственно. «Ум ищет божества, а сердце не находит»18. Неискренне. Не буду больше молиться, пусть стоят. Затем сел за стол, вынул из чемодана весь свой скарб, книжки, что взял с собой, газеты, журналы, сложил на столе. На широкий подоконник положил несколько пакетиков с овощами и фруктами, купленными утром у метро «Каширская».

Посмотрел в окно. Взгляд заскользил по нескончаемым крышам домов, теряющимся в дымке огромного города, между которыми угадывались улицы. Внизу, мимо клиники стремительно удалялось широкое Каширское шоссе, пока не скрылось вдали под железнодорожным путепроводом.

Круговорот

Вглядываясь в окно, я тогда подумал: «С какого же московского вокзала идет эта железнодорожная ветка?». Попробовал сориентироваться. Мне показалось, с Казанского, что стоит на Комсомольской площади, которую в народе называют «площадью трех вокзалов». Действительно, по обе стороны этой широкой, слегка вытянутой, площади, рассеченной пополам трамвайными путями, расположены Казанский вокзал с одной стороны площади, напротив, Ленинградский, Ярославский вокзалы.

Знаменитая площадь! Вот уже 37 лет я по несколько раз в год бываю на этой площади. Отсюда в восемнадцать лет начал свою дорогу в будущее, покинув родину детства и юности. С Казанского вокзала, отправился в неведомый Казахстан, на станцию Тюра-Там, в воинскую часть 12253, оказавшуюся главным военно-строительным управлением на космодроме Байконур. Там к своему возрасту я прибавил ещё четырнадцать лет очень интересной и напряженной работы.

Уйдя из дома в 14 и женившись лишь в 29 лет, холостяковал полтора десятка лет. Женат был всего девять лет. Теперь опять пятнадцать лет один.

Услужливые мысли, как на ускоренной киносъемке, понесли в прошлое, замелькали точки на карте: Камчатка, Ужур, Капчагайская ГЭС, Восточный БАМ. Вспомнилась граница с Китаем в районе Жаланаколя, радиорелейная линия Фрунзе – Ош, ракетные комплексы на Северном Казахстане, под Костромой и Калугой, да ещё Монголия. Жизнь потрепала изрядно, обкатала со всех сторон. Потом атомная энергетика, пуск первых энергоблоков на Смоленской и Калининской АЭС. Три спасательные операции после землетрясений в Ташкенте, Спитаке, аварии в Чернобыле…

Когда работал на Калининской атомной, приезжал на другую сторону площади – Ленинградский вокзал. Через тридцать два года стал приезжать в Москву на Ярославский вокзал. Вот круг трех вокзалов и замкнулся.

Сколько ещё мне придется приезжать сюда? Или осталось немного? Господи, опять лезут эти мысли! Стоп-стоп! Не расслабляться! Как там у Губермана?

Так, на чем я остановился? Ага. Утром приехал в Москву… Вышел из вагона с Николаем… Подошел Игнатьич…

Мысли невольно возвратились к нашему утреннему разговору в поезде… Да-а! Со сколькими чернобыльцами я встречался за годы после аварии, но эта встреча была необычна. Я не во всем согласен с Николаем. Но его неравнодушие, боль за всех и за страну тронули меня глубоко и не давали успокоиться. А еще этот Василий Игнатьевич! Я сам еле сдерживался, чтобы не сказать всё, что о нем думал. Николай сделал это с лету, хлестко, жестко, хотя и многословно. И тронул видать, не только меня… И вон под конец, как все обернулось!

Дневник

Жаль, нет рядом таких Николаев, которые бы растолкали, разбудили, окатили ведром холодной воды, чтобы выпрямился скукожившийся человек, поднял голову и увидел, что главное в жизни не суета ради быта и мирских утех. И кто нам мешает жить по-другому, без ушата леденящей воды? Кто? Мы сами…

Это почти век назад про нас сегодняшних сказал Саша Черный. Видимо без людей, несущих правду в промытые властью и идеологией мозги, народ затухает. Такие Николаи и есть Прометеи, Данко, пробуждающие и дающие свет жизни…

Жаль адреса Василия Игнатьевича не взял и фамилию у Николая не спросил…

Последние годы блекнут по сравнению с яркими дочернобыльскими. Работа – дом, дом – работа, работа – дом и так далее. Карусель. Вот и сын вырос. Отдалился в заботах о своей службе, жене, дочке. Через столько лет, нашла Андрея его мать, то бишь бывшая моя женушка, бросившая нас ради своих утех и никогда эти годы не вспоминавшая о сыне. Наверное счастье закончилось, вот и потянуло назад, замаливать свой грех. А сын принял её, видать истосковался по материнской любви, даже стал редко писать мне. Возможно, я ему уже и не нужен. Значит, эстафетную палочку жизни, врученную мне когда-то моим незабвенным отцом, я передал дальше. Пост сдал, пост принял.

Что останется после меня? Память сотрется, вещи истреплются. А дневник сохранит Андрею частичку меня, расскажет ему, как мы жили, о чем-то предупредит, насторожит. В общем буду писать. Кроме того, дневник – это разговор с самим собой, когда нет другого собеседника.

Шрамы

Уже шёл пятый день моего очередного пребывания на Каширке. Придя после ужина в палату, я присел к столу и решил перечитать то, что записал накануне. Через некоторое время постучали в дверь. С неудовольствием проворчал:

– Да-да, кто там?

Молчание. Не желая отрываться от чтения, я крикнул:

– Да входите же!

Медленно приоткрывая дверь и, как всегда стесняясь, вошла Татьяна и стала у порога. Мы не виделись полгода, после моего предыдущего приезда. Не ожидал ещё раз увидеть её.

Это была женщина на вид лет двадцати двух – двадцати пяти, невысокого роста, худенькая, с детским выражением лица и очень грустными глазами. На самом деле ей было уже за тридцать. Шесть лет назад при прохождении обследования в связи с беременностью у нее обнаружили опухоль. Тяжелая и опасная болезнь – лимфогранулематоз, т.е. лимфосаркома.

Рожать не разрешили. Сказали, умрешь до или во время родов. Но Татьяна хотела родить и родила. Потом лечение в Оренбурге. И, как часто это бывает, перед неистовым стремлением жить, болезнь отступила. Но не навсегда. Полтора года назад обнаружилась опухоль щитовидки.

В Оренбурге она отказалась от лечения и поехала без направления в Москву. Отец у нее умер от рака желудка через три года после аварии на Чернобыльской АЭС. Они жили в Припяти, отец работал в той смене, в которой произошла авария на 4-ом блоке, он был старшим инженером по управлению реактором первого блока. Тогда несколько человек с первого и второго блоков помчались на четвертый помогать ребятам. Все переоблучились.

Отец Татьяны не побежал. Её мама работала поваром в столовой на станции. Родители сразу решили бросить всё и уехать подальше от этого взрыва. В Орске под Оренбургом жили родители отца, туда они и бежали. Но Чернобыль всё равно догнал. Отец умер, Татьяна лечилась от злокачественной лимфомы. Дети остались с мамой. Муж, чтобы прокормить семью, нанялся на заработки в Подмосковье к одному из бывших орских крутых.

За полгода, что не виделись, она осунулась, сникла.

– Это я. Здравствуйте Петр Валентинович! С приездом!

– Здравствуйте, Татьяна! Ну что встали у двери? Проходите, присаживайтесь. Не думал, что вы ещё на Каширке.

– Я, Петр Валентинович, только вчера узнала, что вы приехали. С утра караулила, да, наверно, в обед пропустила. Я вас очень ждала. Как хорошо, что вы приехали.

– Я тоже рад вас видеть. Но, в то же время, не обижайтесь, и не рад. Потому что вы всё ещё здесь.

– А вы моё второе письмо получили?

– Да. А вы моё?

– Да, храню. Спасибо вам, что поддерживаете меня.

– Вы же писали, что скоро выпишетесь, потому я и не думал вас здесь застать. Какие у васа новости?

– Последние анализы незадолго до выписки вдруг резко ухудшились, меня задержали. Было опять полное обследование, появилась ещё одна небольшая опухоль неподалеку от предыдущей, сейчас прохожу новый цикл химиотерапии. Если не поможет, будут оперировать. Как думаете, Петр Валентинович, будут грудную клетку вскрывать, а?

– Наверное. Но вы не бойтесь, под наркозом ведь.

– Я операции не боюсь. Жаль, грудь всю искромсают. И так шрамы на шее, в паху, еще и на груди будут. Муж разлюбит.

– Ну, и у меня шрамы. Видите, какие крупные на шее, да ещё на животе, ноге. У тебя на шее косметический шов, под бусами не видно. Женщинам всегда косметические швы делают.

– Конечно, в одежде да под бусами не видно. А дома. Зачем я ему вся изрезанная, да еще больная?

– А вы нагишом перед ним не ходите. Лишь, когда темно.

– А он любит смотреть на меня обнаженную.

– Татьяна, да Толя любит вас любую. Мне даже кажется, что он вас любит больше, чем ваших детей. Как они, как мама?

– Устает. Помочь некому. Дедушке уже восемьдесят, Саня в подготовительном классе в детсаду, Мариночка дома, нет мест в детсаду. И все мама. Нет, я не выдержу. Брошу всё.

– Татьяна, помните певица была Майя Кристалинская. Она еще всегда в шарфике ходила, шею прикрывала. Такой мягкий приятный голос. Песни задушевные пела.

– Конечно! Говорили, что ей в какой-то хулиганской банде шею порезали, вот она и скрывала шрам под платочком. Тогда, наверно, косметические разрезы не умели делать.

– Нет. Это глупые слухи. Она была больна, так же как и ты. У нее тоже был лимфогранулематоз. И щитовидку ей резали, и грудь, и облучали не раз. Тридцать лет она боролась с болезнью. И пела. Да как пела! У вас есть, как минимум, столько же. Вам здесь лежать не больше года. Потом вернетесь. Еще внуков нянчить будете. Я вам подарок привез.

Не всё потеряно!

Я открыл шкаф, вынул большой пакет и подал Татьене.

– Это вам. Возьмите, раскройте.

– Ой, Петр Валентинович, это же картина!

– Да.

– А чья?

– Неважно.

На самом деле картина была предназначена не ей. Эту линогравюру попросил меня привезти мой сослуживец по Байконуру, живущий в Подлипках под Москвой Сережа Петюнин. Как-то он увидел репродукцию этой картины одного костромского художника в каталоге выставки, она ему очень понравилась. Попросил заказать копию для него. Но сейчас мне показалось, что эта картина Татьяне нужнее. Он не обидится. Я ещё ему копию закажу.

– Петр Валентинович, странная эта картина. Завитушки, завитушки… Я не понимаю. В ней какая-то тайна, что ли?

– А вы всмотритесь получше, внимательнее.

– Да… вижу. Это же рыбацкая сеть! Только запутанная, штопанная-перештопанная, сушится на берегу реки. Наверно, только после рыбалки, с новыми дырками. А как название?

– Посмотрите на обороте.

– «Не все потеряно!»…

– Вот-вот. Не всё потеряно! А знаете почему?

– Не совсем понимаю…

– Можно сеть распутать, заштопать, новую сплести наконец. Главное, чтобы река не обмелела и рыба в ней не перевелась. Не все потеряно, пока река жизни несет свои воды в будущее.19 Ваша река жизни – это ваши дети, мама, дедушка, ваш Толя. Вы нужны им. Я недавно читал у одного нашего костромского философа, что жизнь человека ему не принадлежит, что жизнь любого человека принадлежит не ему, а его детям, супругу, родителям и всем тем близким, кто нуждается в нем, и не только материально, но и кто нуждается в его заботе, ласке, любви, совете, поддержке.

Мы ведь живем ради своих детей, родных. Когда им плохо, плохо и нам, и мы стараемся помочь им, а если нас нет, кто им поможет? И мне стала очень близка эта мысль. Подумайте об этом. Вы нужны детям, мужу, маме, дедушке. Не хандрите, крепитесь!

Лицо Татьяны немного просветлело. Она порывисто встала, подошла ко мне и неожиданно поцеловала меня в щеку. Как давно никто не целовал меня! Тем более молодая женщина.

– Петр Валентинович, я пойду. И так помешала вам.

– Отчего это вы взяли?

– А вы, по-моему, письмо писали.

– Нет, не письмо. Это запись одной встречи, которая произошла в поезде в день моего приезда в Москву. Очень запоминающаяся беседа, захотелось записать по свежим следам.

– Дадите почитать?

– Не знаю, ведь это как бы дневник. Ну посмотрю, может быть, кое-что и дам почитать.

– А разве в дневники записывают беседы?

– Да что хочется душе, то и записывают. Здесь канонов нет. Это же дело личное, для себя пишешь.

– А о чем был разговор?

– О, это была непростая встреча! Говорили про нашу страну, про память, Чернобыль…

– Ой, я стараюсь о Чернобыле не думать.

– Старайся, не старайся, а он в нас сидит и будет сидеть до конца наших дней.

– Да уж. Но как тяжело с этим жить! Нет дня, даже часа, чтобы Чернобыль не напомнил о себе.

Начало

После небольшой паузы, я спросил:

– Слушайте, Татьяна, хочу уточнить. Когда авария произошла, вам было лет 12 или 13?

– Тринадцать. Заканчивала седьмой класс. Так его и не закончила. В восьмой класс в Орске взяли без документов.

– Что вы помните из тех первых дней после аварии?

– Помню только первый день, второго дня у нас не было. На всю жизнь запомнила. До сих пор в голове крутится.

– Как вы узнали об аварии?

– Утром не хотелось вставать. Была суббота. Думала поваляться в постели. Но проснулась рано от гула голосов на кухне. Встала. Дверь на кухню закрыта. Говорят авария какая-то. Потом, как сейчас всё помню, папа и говорит: «Помнишь, Сергей Степанович (это наш сосед), в 83-ом году выброс был у нас на станции. Тогда всю траву скосили, хотели даже наши знаменитые розарии срезать. Тоже молчали, а люди по улицам ходили, дети бегали. Никто ведь не знал. Так, небольшая нештатная ситуация. А потом онкологическое отделение в медсанчасти создали». – «Григорий (это мой отец), но выброс тогда был небольшой». – «Да, небольшой. А улицы две недели пожарными машинами поливали. Неспроста. А сейчас, что малый выброс? Блок-то разрушен. Думаю была не утечка радиоактивности, как в 83-ом, а выброс ядерного топлива из реактора. Может быть и до города долетело. Тикать надо, Сергей Степанович!»

Я не все поняла. Но так захотелось разузнать побольше, а может и поделиться услышанным. О предыдущем выбросе я не знала. Мне значит тогда было десять лет. И что такое мыть целый город, я тоже не понимала.

– Это значит… – хотел я разъяснить, но Татьяна перебила меня и нервно продолжила свой рассказ.

– Теперь знаю. А тогда я оделась, сбежала вниз, взяла в колясочной свой велосипед. И поехала к школе. А там уже было много ребят, в том числе и из нашего класса. Почему мы тогда к школе бросились? Не знаю. Все пересказывали друг другу, что знали. Помню, Васька Телицин говорит, что ночью слышал сирены пожарных машин, проснулся, посмотрел в окно – над станцией пламя огня, а в небе малиновое зарево и заключил: «Такая красотища!» Это потом мне отец объяснил, что малиновое свечение происходит при излучении в несколько тысяч рентген. Если бы мы знали, что это такое! А тогда, кто был на велосипедах, все поехали на мост смотреть пожар. Многие и пешком на мост приходили. Мостом мы называли путепровод через железную дорогу. С него отчетливо был виден разрушенный реакторный куб, гигантский, выгнувшийся на север столб черного дыма и клубы белого пара. Зрелище завораживающее! Блок был как на ладони. Многие, и дети, и взрослые, приходили тоже поглазеть. А там ведь было опасно.

– О-хо-хо, Татьяна! Куда же вы полезли? Это, наверное, только у нас когда происходит беда, то на неё бегут посмотреть. В других местах – убегают, побыстрее и подальше…

– Все дети были на улицах, – продолжала Татьяна, – кто не уехал с родителями на дачи. Малыши играли в песке, в речке купались, гоняли в футбол, на мост бегали. А город уже был накрыт смертью. Что стало с ними? Ничего ни о ком не знаю.

– А что еще помните?

– А еще в тот день, много свадебных кортежей по улицам разъезжали. Апрель теплый был. Ничего худого не предвещал. Как всегда машины с молодоженами ездили в сосняк к памятному знаку цветы возлагать. Через мост ездили. Отец меня на мосту нашел. Дома такая взбучка была! Он кричал на меня, а потом обнял и заплакал. Папочка уже тогда понимал, что мне и ему, и нашей семье предстоит пережить.

Татьяна достала из кармана платочек и продолжила:

– В тот же день отец не пошел в ночную смену. И никому ничего не сказав, вечером погрузились в наш жигуленок и поехали в Киев. Не доезжая Иванкова, нас остановила милиция. Куда, откуда? Папа что-то им говорил. Пропустили. Отец долго потом смеялся: «А дозиметров-то у них нет, дозиметров нет!» Но на окраине Киева нас дальше не пустили. Папа свернул, и мы поехали на станцию Ворзель, где в Доме отдыха мы когда-то отдыхали всей семьей. Папа сказал: «Бросаем машину, она все равно грязная, ее уже не очистить от радиации. Надо бы и вещи бросить». Оставили при себе документы, фотоальбомы, минимум одежды (потом в Орске всё закопали за городом) и поехали на электричке в Киев, оттуда уже к бабушке с дедушкой.

Приехали в Орск нервные, обессиленные. Я совсем стала слабая, ничего не хотелось делать. Началась школа, училась еле-еле на тройки. А ведь в Припяти я была отличницей, председателем совета пионерской дружины школы. В Орске меня сразу включили в совет дружины. Потом ругали везде, родителей вызывали, отец кричал. А я не могла. Мне стало как-то совершенно все равно. Пошли двойки. Оставили на второй год. В девятом классе тоже два года просидела. Школу бросила, работала посудомойкой у мамы в столовой.

Если бы не Толя, так бы и осталась девятиклашкой. Ой, как я его крепко полюбила! А он всё говорил мне: «не кончишь школу, разлюблю». Ну, я и пошла в вечерку и одновременно в ПТУ учиться на повара. Хорошо еще мама помогала. В двадцать один год после ПТУ вышла замуж за Толю. Три года боялась иметь детей. Но потом окрепла, работала поваром в кафе. Многие говорили, беременность укрепит здоровье, да и семью. Ну, я и решилась. И хотя обнаружили опухоль, я все равно родила, мне тогда казалось, что с Толей я победила и Чернобыль. Вторую беременность тоже требовали прервать, я не смогла – очень уж Толенька хотел детей. Вон как все обернулось. Лишь бы на детях не отразилось!

Глаза у Татьяны опять заблестели.

– Думали убежали от Чернобыля, оказалось, что нет. Ни папка, ни я. Что будет с мамой, с детьми?

– Вот потому и говорю вам, нюни не распускайте. вы теперь много знаете. Выкарабкивайтесь! На первом этаже видели, продают книги по медицине, здоровому образу жизни, целительству. Я в прошлый раз купил несколько штук. Все прочитал. Так вот, там говорится, что главное – это иммунитет, а его состояние зависит от нашего питания, образа жизни, физических нагрузок и нервов. Изучайте, боритесь, потом ваш опыт поможет и вашим детям. Это у меня жизнь закончилась, я свою миссию выполнил: сын – взрослый, я уже никому не нужен. А ты – в самом начале. Плюс вы имеешь великое счастье в своих руках – Толю. Любовь – самое сильное лекарство. Любовь вас выучила, она и вылечит. Дорожите Толей! Не всё потеряно!

– Спасибо, Петр Валентинович! Я на седьмом этаже в пятой палате. Будет время заходите. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, Татьяна!

А ночи-то неспокойные. Воспоминания изъедают. Лечение тревожит. Врачи на Каширке сплошь кандидаты да доктора наук. Пациенты склонны доверять тем, кто обладает значительно бóльшими знаниями. Если имеются ученые звания, степени, то доверие безоговорочно. Как жить, если не доверять знающим?

Но история с Чернобылем научила меня не верить научным кумирам. Они исписали все учебники, что не может реактор взорваться, а взрыв произошел.

У меня хватит сил и терпения, чтобы как Мюнхгаузену, тащить себя за волосы из болота. Только вот зачем мне это? Теперь незачем… Стоп!.. А может теперь дневник и есть моя цель? Если каждый, кто много знает важного об этой беде, напишет, может, это научит людей, как не создавать подобные проблемы.

Да. Надо написать об истинных причинах и виновниках чернобыльской трагедии! Это всё ещё замалчивается. Если вернусь домой с Каширки, обязательно напишу.