Читать книгу Пепел Чернобыля. Дневник ликвидатора. Роман в четырех частях - Виктор Акатов - Страница 7

2 сентября 2005 г.

Вот так Каширка опять вернула меня в Чернобыль. Как однажды писала Анна Ахматова, «рухнул в себя, как в пропасть».

А пропасть эта глубокая. И нет уже сил бежать от Чернобыля. И не хочется жить в северянинском «сне неразгаданном». Свой сон я знаю. Имя ему Чернобыльская зона. Поневоле начал опять туда возвращаться. Может быть, она меня зовет для чего-то? Для чего?..

Эти ночные кошмары, постоянный уход от чернобыльских тем… Бежать от Чернобыля нелегко. Или это бег по кругу?

Всё, стоп! Хватит! Если Чернобыль так настойчив, может быть он неспроста стучится ко мне? Жаждет что-то сказать? Может, я что-то забыл там, в зоне, и она хочет мне напомнить об этом? Если забыл, то что?.. Или кого?.. Ответов нет… Чернобыльский след в моей душе постепенно поглощает след розовый.

Может, и не надо сопротивляться, коль так судьба распорядилась? А что если эти воспоминания не случайны? Стоп-стоп! Это уже мистика. Тут же всплыли слова Николая: «Всё может быть. Не такое ещё бывает!». Согласен, но только не мистика. А память, услужливая память, снова понесла меня в зону.

Магический чай

И вот сижу я на диване в нашем чернобыльском домике. Вечер. Одиннадцатый час. Я только что приехал с блока. Переоделся, умылся, присел на диван. Устал. Виктор Петрович колдует у плиты, заваривает чай. У нас договоренность, кто раньше приходит, тот и заваривает чай первым. Я это делаю по-обычному, а Виктор Петрович совсем по-особенному, говорит по-ненецки. У него этот чай – магический.

После Кыштымской ядерной аварии таким чаем его отпаивала одна старая ненка, на квартире которой он был постояльцем. Виктор Петрович совсем слег. Видимой болезни нет, а тело обмякло, не слушается и страшная апатия. Ненка спросила его, мол чего маешься, сынок. Он ей сказал про радиацию. Она не поняла, а он ей объяснить не смог. Назавтра она пришла и сказала, что была у их ненецкого предводителя, не помню, как он называется, может шаман. Он тоже не знал ничего про радиацию. Но сказал, коль это зло, то его надо выгонять, иначе душу отравит. Зло боится добра. А добрее молока, отданного оленихой человеку, ничего не может быть. Если нет оленя, и корова пойдет. И научил её делать магический чай. Ненка этим чаем и отпоила Виктора Петровича. Мистика? Может быть. Но Виктор Петрович очень верил в этот чай.

Вот и сейчас Виктор Петрович делает свой чай. Сначала он кипятит воду, потом кипятит молоко. Ошпаривает кипятком чайник, наполовину заливает кипяченое молоко и сыплет в чайник по две чайных ложки черного и зеленого чая и ещё щепотку красного перца. Потом закутывает чайник в полотенце, накрывает чем-нибудь потеплее и оставляет настаиваться чай минут на пятнадцать. Потом доливает кипяток и разливает чай по стаканам. Перед употреблением этого магического чая надо попросить у Бога здоровья, пить чай горячим без сахара и каких-либо прикусок. Сразу после приема чая надо выпить 20—30 грамм водки и лишь через полчаса можно начинать кушать. Такой чай пьётся натощак. Виктор Петрович говорил, что только благодаря этому чаю он ещё жив. Бывая на атомных станциях, он всегда пил чай по-ненецки. Отличался здоровьем, редко болел.

Выпили мы чай, водочку, ждем, когда можно начинать ужинать. Я спросил:

– Слышь, Виктор Петрович, а когда произошел Кыштым, у тебя уже была семья?

– Да. Дочери как раз год исполнился.

– Семья тоже попала под радиацию?

– Слава Богу нет. Они тогда на лето уехали в Адлер к моему отцу и ещё не вернулись. Дал телеграмму, чтобы пока не возвращались. Потом позвонил. Кстати чуть не посадили за эту телеграмму, мол раскрыл государственную тайну.

– Ничего себе государственная тайна! Как же по-другому было сообщить, что нельзя ехать?

– Меня директор спас. Убеждал режимников, что я ведь не указал по какой причине. Они отвечают: «А если много людей дало бы такие телеграммы, то на Западе сразу бы поняли, что у нас что-то не так». А он им: «А сколько было таких телеграмм?» Они проверили все телеграфы, нашлась только одна моя. Просто к сентябрю уже все дети вернулись домой.

– Но ведь уже был 1957-й год. Во всю шла реабилитация репрессированных, начиналась хрущевская оттепель.

– Реабилитация реабилитацией, оттепель оттепелью. А разве кто-нибудь отменил тогда охоту на «врагов народа»? Нет. Шпиономания, по-моему, и сейчас многим застит глаза.

– Виктор Петрович, а увозили люди свои семьи, когда случился тот взрыв в Кыштыме?

– Никто не увозил. Никто и не знал, что произошло.

– Работники комбината ведь знали.

– Ну, некоторые, может быть, и увезли, но это было трудно сделать, жили-то за колючей проволокой, как в зоне. Собственно, это и была зона. Её ещё Берия организовал, когда ему поручили создать атомную промышленность. Он же один из создателей ГУЛАГА, вот и организовал такие места по типу лагерных зон. Их шарашками называли. А твой Байконур, что не зона? Тоже весь за колючей проволокой. Без специального разрешения не въедешь и не выедешь. И чтобы в анкете даже под микроскопом всё было чисто. А в Кыштыме жители окружающих населенных пунктов и знать ничего не могли, потому что работники комбината не имели права ничего говорить. Все ведь были засекречены, за разглашение – зона, но другая, зэковская.

– Мне рассказывали, что здесь, после чернобыльской аварии ещё до поголовной эвакуации, работники АЭС срочно увозили свои семьи подальше от Припяти. Много таких было? Их сейчас дезертирами называют.

– Нет, единицы. Но сделали правильно. Ждать эвакуации нельзя было.

– Думаешь, убежав, они не пострадали?

– Вряд ли. А вот дети все будут болеть.

– А взрослые?

– Если на блоке не были, может и пронесет.

– А нас с тобой?..

– Не пронесет…

След горькой полыни

Повисла пауза. Я задумался, а потом вспомнив про ненецкий чай, спросил Виктора Петровича:

– А твой магический чай, что не поможет?

– Не поможет. Здесь не простой выброс. Ядерная авария с открытием активной зоны. Просто чуть дольше протянем, если этот чай пить регулярно. И на том спасибо ненке. От Кыштыма всё-таки след небольшой был. А здесь во много раз больше.

– Что ты имеешь ввиду под следом?

– Так в атомной промышленности, в экологии и метеорологии называют радиационно зараженную территорию. После Кыштыма пораженную территорию назвали Восточно-Уральским радиоактивным следом. За полсуток радиоактивное облако прошло в северо-восточном направлении над Челябинской, Свердловской, Тюменской областями, образовав радиоактивный след площадью более примерно 20 тысяч квадратных километров.

– А чернобыльский след сопоставим с Кыштымским?

– Нет, по площади, пожалуй, раз в десять меньше.

– А как здесь его назовут? Чернобыльским?

– Не знаю. Вряд ли. Скорее Восточно-Европейским, по источнику и основному очагу.

– А может всё-таки назовут Чернобыльским следом?

– Чернобыльник – горькая полынь. Получается след горькой полыни.

– Горше некуда.

– Кстати, Петр Валентинович, знаешь, кто понял первым, что произошло на Чернобыльской АЭС?

– Как кто? Работники станции.

– Какой?

– Как, какой? Чернобыльской, конечно.

– Нет, это, к сожалению, не так. Первым догадался о раскрытии активной зоны Поздышев Эрик Николаевич.

– Так он в Десногорске, директором Смоленской АЭС тогда работал. Что, он в тот день здесь в командировке был?

– Нет, у себя.

– Не понимаю…

– А вот так, по радиационному следу первым догадался и первым сообщил на самый верх.

– Вот это да! Надо же, километров, наверно, за триста первым догадался! А на месте, что, не могли сообразить?

– Могли, да страх обуял. А может, и догадались, так опять же страх сковал мозги. Это я про руководство говорю. Дежурный персонал быстро всё понял. На своей шкуре. Н-да… Вот Валера Ходымчук там и остался. Реактор стал его могилой. А Шашенок тогда же погиб. Вчера после аварии первый человек умер, пожарный, и сегодня трое, один из них – Саша Акимов.

– Да ты что? Сашка Акимов? Ай-яй-яй!… Я знал его. Да и с Ходымчуком был знаком. Толковые мужики были.

– Не говори. Эх! Вот такая беда!. Давай выпьем.

– А ненецкий рецепт?

– Да пошел он к черту! Сколько ещё ребят уйдет? Сколько нас останется через год? Через пять?

Мы тогда ещё не знали, что ребят умрет много. Через два дня будет самый страшный день – в муках покинут этот мир сразу четыре наших товарищей.

Через два года после аварии уйдет из жизни и Виктор Петрович. На этот раз след всё-таки догнал и его в расцвете творческих сил. За два года он заболел только один раз. Поднялось давление. Положили в больницу. На выходные попросился домой. Встал на стул, чтобы взять с верхней полки книгу и упал. Просто остановилось измученное сердце.

След горькой полыни горек и черен, стоек, и неотвратим.

За ребят!

А сейчас, в моей памяти, Виктор Петрович ещё живой, сидит рядом со мной за столом. Сегодня воскресенье. Четвертое воскресенье после аварии. Объявили выходной день. Вернее полдня. Хоть чуть отдохнем. Всего две недели в Чернобыле, а замотался. Дает знать радиация. Виктор Петрович больше измотан.

Я приехал около 16—00, немного раньше его. Хотел заварить свой обычный чай, но потом передумал и попробовал сделать чай по-ненецки. Пусть Виктор Петрович подкрепится. А вместо водки достал коньяк. Выпьем чайку, коньячку, поужинаем и завалимся спать до утра. А там опять в бой.

Виктор Петрович смакует свой чай. Говорит, что немного не такой, как надо, но вкусно. Ещё бы не вкусно – я добавил меда, чтобы крепче спалось. Думаю, не повредит. От коньяка ради выходного Виктор Петрович не отказался. Решили даже повторить, так сказать предаться страстям:

– За что выпьем, Виктор Петрович?

– За здоровье.

– За здоровье, так за здоровье. Как говорил у нас на Байконуре известный балагур, заводила и тамада майор Слава Мешков: «В доброй компании готов выпить за что угодно, за любой тост. В плохой – молчу, и водка в горло не течет – спазм настроения»

– А у нас-то с тобой нет «спазма настроения»?

– Нет. И компания добрая. Еще Славка говорил: «Выпивка и спешка несовместимы. Неторопливая выпивка – благо. Выпивка в спешке – вред себе и народному хозяйству, ибо это – пьянка».

– Ну ваш майор философ! Что он ещё вещал?

– Чаще всего повторял: «Выпить, но не поговорить, это всё равно, что не выпить».

– Это верно. Давай, за здоровье.

– И твоё.

– И тебе не чихать.

Выпили, крякнули, занюхали хлебом, закусили, расслабились. Сидим, то ли обедаем, то ли ужинаем, непонятно. Время перепуталось. Виктор Петрович, улыбаясь, говорит:

– Петр Валентинович, коль такая пьянка, давай ещё по одной. Только водки.

– За что выпьем?

– Слушай, может?..

Мы переглянулись. Я угадал мысль Виктора Петровича:

– За них, за ребят. Мы об одном и том же подумали.

– Неудивительно. Я бы за них каждый день по литру пил, лишь бы жили, – с горечью сказал Овчаров.

– Да уже 16 хлопцев ушли из жизни. А Валеру Ходымчука и похоронить невозможно, так навсегда и остался в реакторе. Сколько ещё потреяем?

– Много, очень много. И мы там будем.

– Не каркай.

– Да, давай за то, чтобы ребята остались живы. А кого нет, пусть земля будет им пухом.

– Пусть.

Встали, выпили, постояли, чуть закусили… и… протрезвели. Не пошел ни коньяк, ни водка. Потому что голова так и не выключилась. Легче всего, наверное, выключить электростанцию, чем переполненную заботами голову.

Сорняки

Воспоминания о наших вечерах с Овчаровым согревают душу. Как его не хватает сейчас! Он рассказывал много интересного, неизвестного мне, говорил о будущем, иногда делал прогнозы. За два десятка лет, что мы были с ним знакомы, я не помню случая, что бы он ошибся в своих предсказаниях.

Но однажды ошибся.

Как-то мы сидели с Виктором Петровичем поздно вечером, рассказывали друг другу, что у кого за день произошло. Потом я задал вопрос, мучавший меня с первых дней приезда в Чернобыль:

– Виктор Петрович, вот всё хотел тебя спросить, а нужно ли было останавливать первый и второй блоки? Третий понятно, всё-таки с четвертым блоком одно здание. Но первый и второй? Они же могли работать. Здания герметичные. Внутри уровень радиации увеличился незначительно. Сразу из системы вывести четыре блока миллионника – это такой удар по энергосистеме. Как она выдержала, не развалилась, удивляюсь.

– Не знаю, почему блоки вырубили. Третий надо было заглушать. Это верно. А те два ни к чему. Со страху очевидно вырубили их. Уровень фона внутри, конечно, увеличился. Но это можно было быстро отмыть.

– Ну напугались, обделались, можно теперь трусы помыть, высушить, начать всё сначала и блоки включить.

– Можно-то, можно. Но кто же признается, что обделались. От них на километр вонять будет, не признаются. Бюрократ – это порода такая: быстро прививается, трудно выводится. Как сорняк огородный.

– Ну, объявили бы, что, дескать, в результате успешно проведенных мероприятий стало возможным введение в строй первого и второго блока. Трусы бы выбросили, парадную одежду надели, торжественные мероприятия провели, всякие реляции огласили бы. Газеты трубят. Глядишь, награды даже дали бы. А про вонь скажут, что и не было её вовсе. Это, мол, происки западных борзописцев.

– Эх, Петр Валентинович! Верно ты всё описал. Так оно и будет. Только позже. Может и не в 1986 году.

– А почему не сейчас?

– Потому что боялки ещё не отбоялись.

– Какие?

– Ну, например. Как объяснить, что во время самой крупной в мире ядерной аварии радиационная опасность была объявлена более, чем через неделю после аварии. По-моему, даже уже после твоего приезда в Чернобыль, – взволнованно ответил Овчаров. – Ты же знаешь, по действующему порядку директор любого предприятия является начальником гражданской обороны этого предприятия, руководитель района – начальник гражданской обороны района, соответственно, так и в области. Они и должны были объявить радиационную опасность. Но ни директор станции, ни руководители города, района, области этого не сделали. Не предупредили людей, что надо делать. Оставили в неведении.

– Может, не хотели первомайский праздник омрачать?

– Наверное. Только после майских праздников разрешили это сделать, когда об аварии на Чернобыльской АЭС уже знал весь мир, а сотни тысяч наших людей от этой опасности уже пострадали и даже выходили на первомайские демонстрации по всем городам страны. Кто-то же должен за это ответить? Вот какая боялка!

– Ну, это-то никому не сойдет.

– Сойдет. Директор – не ядерщик. Кто-то его продвигал, протежировал, назначал, контролировал работу станции. А ещё знаешь, что выявилось? Оказывается, на ЧАЭС несколько лет практически не проводились учебные и практические занятия по повышению квалификации персонала. Вместо учебы выдавали такой бегунок и соответствующий работник оббегал указанных в нем руководителей, а те ставили свои подписи, что якобы провели занятия, приняли зачеты или экзамены. Удобно. Всех устраивало и все молчали. Часть оперативного персонала хоть изредка посылали на другие станции на стажировки. А остальные практически не повышали свою квалификацию. Но кто-то же проверял станцию, докладывал, что всё в порядке, награждали директора, заместителей, руководителей среднего звена, работников, саму станцию. Это же сколько людей в головотяпстве, кумовстве и беззаконии завязано! А всем жить хочется. Потому, думаю, круговая порука и теперь всех спасет. Это же сорняки, они крепко держатся за завоеванную почву.

– Нет. Не может такого быть, чтобы это сошло! – воскликнул я. – Сам говорил, такого ещё не было и вряд ли будет.

– Всё равно сойдет, ещё как сойдет. Круговая порука – это не только, когда руки по кругу держат друг друга, это ещё, когда руки идут кругами и втягивают в свой круговорот тех зависимых, от которых может исходить угроза их кругу. Сам посуди, какая сейчас сдержанная информация в газетах, по телевидению. Стрелочников найдут, их и накажут. Может быть, накажут сурово, напоказ всей Европе. Отмываться-то надо.

Инфекция

Тот разговор о сорняках однажды у нас с Виктором Петровичем продолжился. Я спросил его:

– Виктор Петрович, послушай, но блоки-то всё равно надо пускать. Что может этому мешать?

– Здесь дело не в реакторах. Тут другая проблема. Скорее даже беда.

– Что ещё?

– Когда население Припяти эвакуировали, то большинство специалистов: дежурный и оперативный персонал, дозиметристов, работников цехов, ремонтников, ну и всех других – вывезли. Из домов поподъездно выгоняли всех подряд из своих квартир. Ни на кого не смотрели. Хотя предупреждали, кого надо было не трогать. Куда кого увезли, толком не известно. Смены оголились. А блоки без обслуживания оставлять нельзя. Нет. С ущербными больше чем наполовину сменами блоки не пустишь. Теперь, как всегда, будем преодолевать трудности, созданные нами же. Такая вот русская забава – создавать трудности, потом их мужественно преодолевать.

– А может, это борьба человека с самим собой?

– Это одно и тоже. Вот смотри. Со всех атомных станций и многих тепловых вызывают сейчас специалистов. Прежде всего нужны ребята в дежурные смены на блочные щиты управления, в другие дежурные службы. Нужны различного профиля ремонтники, реакторщики, турбинисты, вентиляционщики, слесари, электрики, связисты, механики, дозиметристы, электронщики, монтажники, сантехники. Все эти люди до аварии жили в Припяти. Но их в один день вывезли и рассыпали по стране, как бусы. Многие уехали к родственникам, у кого на это были деньги. Много семей разъединилось. Теперь ищут друг друга.

– А как же было по другому, Виктор Петрович? Население ведь под сильнейшим облучением находилось 36 часов и более. Припять ближе всех к блоку. А из деревень только через две недели последних увезли.

– Думать надо было сразу! Ведь были же штабы гражданской обороны. Такая ситуация должна была прогнозироваться. И по специалистам можно было всё продумать. Ведь всех знали, кто где живет. За ночь можно было всех оповестить. Можно было предупредить милицию, военных, что при предъявлении пропуска для прохода на станцию, таких оставлять. Оставшихся вывезти в зоны отдыха, пионерлагеря, дома отдыха, профилактории. И возить их потом на работу. Что сегодня и делается. Только это теперь в основном командированные с разных станций. Вся страна здесь.

– Но всё равно пришлось бы менять людей, когда местные работники дозы набрали бы.

– Конечно. Но хочешь – не хочешь, даже если надо было бы сразу всю эксплуатацию менять, делать это необходимо только постепенно. А так приезжают новые люди, не всегда нужного профиля, специальности, уровня, опыта. Здесь они прежде не работали, специфику не знают, нужно время на врабатывание. Кстати, многие отказываются возвращаться. Сейчас им становится всё понятнее, что произошло. И рисковать они уже не хотят.

– По-моему, даже начинается радиофобия.

– Радиофобия – это естественная реакция людей. Это нормально и понятно. Если бы говорили правду, ничего не скрывали, тогда люди меньше бы боялись. Но от того, боятся люди или не боятся, опасность-то всё равно никуда не делась. Поэтому нельзя людей обвинять в радиофобии.

– А если радиофобия это всего лишь ответная реакция на сокрытие правдивой информации? Некоторые уже на воду дуют. Страх людей одолевает там, где и страшится нечего.

– Во-во. Страх с сорняков опыляет простых людей.

– Тогда это не радиофобия, а инфекция.

– Сорняки всегда портят огород. Их выкорчевывать надо.

– Виктор Петрович, что-то ты сегодня суров, как никогда. Тебя послушать, так всё ужасно.

– Да, ужасно. Знаешь Петр Валентинович, Чернобыль нам ещё откроет такие вопиющие факты. Не так ахнем!

Пройдет время, и я много узнаю безрадостного об истории страны, нашей науки, атомной промышленности, энергетики. Беседы с Виктором Петровичем, встречи с Валерием Алексеевичем Легасовым, Евгением Ивановичем Игнатенко, с другими весьма осведомленными людьми, изучение ряда прежде засекреченных материалов открыли мне глаза. И я не ахнул. Нет. Я возопил! Боже! Если ты есть, зачем допустил всё это?

Теперь, когда я ухнул в пропасть воспоминаний, наберусь сил и об этом тоже напишу. Только бы хватило времени.29

Спасибо Виктору Петровичу. Это он опускал меня с небес наивности на нашу грешную землю. Но тогда в Чернобыле я ещё многого не знал, не догадывался, да и не задумывался. Потому недоверчиво посмотрел на Виктора Петровича и продолжал его выспрашивать:

– Но блоки-то всё равно пустят?

– Конечно пустят. Но не скоро. Года через два-три. Не раньше. И только первый и второй. Думаю, третий не будут вообще пускать, законсервируют. Вот в этом Овчаров и ошибся.

Исчезнувшие сети

К своему пессимизму Виктор Петрович добавил ещё:

– Понимаешь, столько вновь и вновь вскрывается бед, что голова кругом идет. Вот, например, в дежурных и ремонтных мастерских не оказалось в полном объеме эксплуатационной документации, а исполнительных схем вообще почти нигде не обнаружили. На территории станции, в некоторых цехах, в Припяти, на водопроводных, тепловых и канализационных сооружениях шаром покати, как Мамай прошел. Спрашиваем у тех, кто остался: «Как же вы работали без точных схем?» Отвечают: «По памяти. Кто же знал, что такое случится».

Да-да. В этом я сам вскоре убедился, когда меня кинули на город Припять комендантом. Два месяца адской работы по восстановлению систем электроснабжения, водоснабжения, бытовой и ливневой канализации, очистных сооружений, строительству системы перехвата грунтовых вод. Всё могли сделать быстрее, если бы были в местах размещения дежурного персонала, в ремонтных мастерских исполнительные схемы.

Пришлось лезть в архив филиала Ленинградского проектного института «Гидропроект», организации, проектировавшей ЧАЭС. Этот институт подчинялся знаменитому Минсредмашу – министерству среднего машиностроения, под названием которого скрывалось одно из самых секретных ведомств страны, занимавшихся всем, что было связано с использованием атома в военных и мирных целях. В это ведомство входил и Институт атомной энергии им. Курчатова и НИКИЭТ, которые и разрабатывались все ядерные реакторы для военных и мирных целей.

Филиал «Гидропроекта» находился в километре от четвертого блока. Фон больше десяти рентген. Света нет, в архиве пыль вековая. И вот мы с фонарями шарим по всем полкам, не зная классификации, нумерации проектов, что, где лежит, каталога нет. Шерстим архив наобум. А время идет, облучение увеличивается… Исполнительных схем не нашли.

Поехали в УКС30. Там погром, вообще ничего найти нельзя, даже не нашли место геодезической службы, где должны храниться контрольные экземпляры исполнительных схем коммуникаций. Вернулись в филиал «Гидропроекта», снова стали рыться. Наконец наткнулись на нужные полки. Нашли. Вынесли. Поехали в Припять. Сравниваем с местностью, а половины коммуникаций не обнаруживаем.

Проект и его реализация – это две разные вещи. Даже несколько насосных станций и трансформаторных подстанций оказались смещенными против запроектированного.

Надо делать новые схемы сетей. Сначала было необходимо снять копии с чертежей, чтобы на них затем делать корректировку. По сути это означало заново делать исполнительные схемы, которые эксплуатация города должны были вести регулярно. Эта обязанность была установлена законодательством.

В зоне мы не нашли ни одного исправного копировального аппарата. Все почему-то были просто взломаны, что-то из них добывали. И это несмотря на то, что любые множительные аппараты в те времена находились под строгим учетом КГБ. Боялись, что на них будут размножать антисоветскую литературу. Правильно боялись. По всей стране ходили размноженные тексты запрещенной литературы и самиздата. Например, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицина я весь прочитал в переснятых копиях

Был ещё один способ размножения чертежей, варварский. Сначала копировали чертежи на прозрачную кальку через стекло, подсвечивающееся снизу лампами. Затем копировали с кальки контактным способом на специальную светочувствительную бумагу и проявляли эту бумагу в парах аммиака в широкий жестяных тубусах. Называлось это синькованием. Однако нужно было иметь много чертежников. На всё это ушло бы не меньше трех месяцев. А времени было всего две недели.

Конечно, мы не стояли на месте и методом так называемого «тыка», то есть постепенно, вслепую, восстанавливали одну нитку сетей за другой. Но дело продвигалось медленно. Оставалось слишком много белых пятен, совсем непонятных участков. Например, где проходит напорный канализационный коллектор? По рельефу, по расположению канализационных сооружений он где-то должен быть в одном месте, но мы его не находили нигде. Такого рода проблем было немало. Особенно в тех микрорайонах, где продолжалось строительство города. Железобетонные конструкции, металл, арматура, строительный мусор, песок, гравий, щебень, всё вперемежку. А под ними скрывались коммуникации.

Поэтому сразу же параллельно мы обратились в оперативный штаб министерства обороны и попросили сделать аэрофотосъемку АЭС, города и прилегающих к ним территорий в масштабе 1 к 500, то есть в одном сантиметре 5 метров. Это обычный масштаб для схем коммуникаций. Но для аэросъёмки, чтобы такой масштаб сделать надо было слишком низко и небыстро лететь, что было невозможно. Они сумели выполнить фотографирование в два раза большем масштабе. Это уже была победа. Как летчики выкрутились, не знаю?! Спасибо им.

Потом чертежи проектировщиков и аэрофотоснимки мы повезли в Киев. Из одного комплекта копий снимков собирались склеить общую схему коммуникаций, а из второго – раздавать бригадам части общей схемы для работ на местности.

Но в Киеве никто не брался копировать, объем огромный. Да и боялись. Мол разрешение надо. А времени нет бегать по различным ведомствам, в местное управление КГБ и объяснять очевидное. В Чернобыле всё решалось быстро – там война. В Киеве мирное небо, размеренная жизнь. Что им до каких-то неряшливых, чумных ликвидаторов, в одинаковой одежде, как из зоны. Плюс, нас боялись – мол, «они радиоактивные».

И тут, слава Богу, я вспомнил об одном своем знакомом. Дело давнишнее.

Ещё лет восемь до Чернобыля, служил у нас в управлении на Байконуре солдатик Саша Шипко. Хороший паренек, незлобивый, безропотный. Был он оператором множительной техники. По службе я часто приносил ему материалы для размножения. Узнал, что он мой земляк. Так и познакомились. Именно он по частям тайно и размножал «Архипелаг ГУЛАГ», другие запрещенные книги, которые нам доставлялись самолетами из Москвы в коробках с чертежами из московского «Военпроекта». Этот багаж был военным и потому не досматривался. Перед окончанием Сашиной службы, взял у него киевский адресок.

Как вспомнил о Шипко, сразу побежал в Минэнерго Украины, звонить домой. Рассказал жене, где может быть записная книжка. Через полчаса перезвонил – адресок нашелся, Саша жил где-то на окраине Киева за Троещиной. Нашли. Он на работе, в типографии. Мы к нему. Встретились. Такой же худой, неряшливый, но стал деловым. Он был удивлен, что такой человек его нашел, очень обрадовался и никак не мог поверить. Всё тащил нас в ресторан, где работала его мама.

Объяснили ему ситуацию, ресторан потом, сейчас нужна помощь, где и как можно сделать эту работу. А он говорит, я сам сделаю. Только не выдавайте меня. Отправил к себе домой, а в пять утра заявился с дружком и пятью неподъемными коробками с копиями. Мы и сами не догадывались, какую огромную работу замыслили. Помогло то, что в его типографии стояла достаточно мощная по тем временам техника. Потом через правительственную комиссию я вызвал Сашу в командировку к нам в штаб «Припять», где с его помощью создали первое множительное бюро в зоне. Там в зоне он и остался работать до конца своих дней. Жаль, очень жаль. Как он нас тогда выручил!

В общем с копиями мы вернулись в Чернобыль. Склеили один комплект и разложили на полу в спортзале одной из школ. На снимках было главное, ради чего мы это делали – точки люков на тротуарах и мостовых были видны четко. То что мы уже выяснили, нанесли на эту схему, корректируя по люкам. А остальное восстанавливали по этой большой схеме, выходя на ранее неизвестные места. Нам пришлось вскрыть более тысячи люков.

И вот в результате мы создали реальную схему коммуникаций. Обнаружились также все пожарные гидранты, решетки и люки ливневой канализации. Это было особенно важно, чтобы эффективно и более мощно мыть город от радиации. Требовалось осуществить почти одновременный забор воды 70 пожарными машинами и слить, по сути, залповый сброс этой воды, смешанной с дезактивирующими растворами в ливневую канализацию. Правда до этого надо было удалить воду из всех водопроводных, ливневых и канализационных насосных станций, да просушить все двигатели в них, сделать ревизию запорной арматуры. В общем, хватало делов.

Включение

Чтобы включить все насосы в работу надо было ещё подать электроэнергию. Тут ситуация оказалась труднее и опаснее.

Дело в том, что на большинстве трансформаторных подстанций, сокращенно ТП, тоже не оказалось схем. За время, пока город был обесточен, все ТП были раскрыты, многие приборы, выключатели, кнопки разбиты. В некоторых ТП были следы лежбищ бомжей.

Для сравнения: если прорыв на водопроводе, то через некоторое время это обнаружится, так как вода выйдет из-под земли на поверхность, и место аварии станет видно. А вот если на ТП включить рубильник, а на линии перерезан кабель или эта линия просто не была да конца смонтирована, то в ТП произойдет взрыв, оператор может лишиться рук, глаз и даже жизни.

Включить требовалось сорок ТП. Надо дезактивировать город, мыть дома, крыши, улицы. Времени не было. Поэтому мы пошли, как говорится другим путем, широко применявшемся в СССР, – путем проб и ошибок.

Нашли пустую металлическую бочку из под цемента, вымыли её, высушили, срезали верх и низ и разрезали пополам. Получился большой щит, как у крестоносцев. Посередине вырезали небольшое отверстие, потом брали багор, просовывали его в дырку, и прячась за этот щит, упирались багром в нужный рубильник. После этого что было сил с закрытыми глазами надавливали багром на рычаг и таким образом включали фидер. Только четыре раза мы ошиблись, в результате чего четыре раза испытали на себе силу и яркость взрывов от коротких замыканий. Но наша доморощенная защита спасала.

Вот так, на собственной шкуре я узнал, в каком состоянии находилась эксплуатация сетей в городе и на станции до аварии. Но это будет потом. А когда мы разговаривали с Виктором Петровичем, я не мог поверить, что на атомной станции, как говорили тогда локомотиве советской науки и техники, может быть такая бесхозяйственность и беспечность.

Вместе с тем. Несмотря на то, что я описал выше, блоки пустили значительно раньше, чем предполагал Овчаров. Первый блок ввели в эксплуатацию в октябре 1986 года, второй – 30 ноября 1986 года. Причем именно этот день почему-то стал негласным «Днем ликвидаторов последствий аварии на Чернобыльской АЭС». Особенно широко отмечают этот день чернобыльские общественные организации Москвы. Как-то приглашали. Через год и третий блок пошел в работу. Но это уже точно было ни к чему – там уровень радиации оставался ещё очень высоким, смены работали в ужасных условиях.

Чернобыльская АЭС опять стала действующей. Я до стих пор не знаю, победа это или беда. Первый блок проработал 10 лет, третий – 13 лет, второй блок заглушили через пять лет – из-за пожара в турбинном цехе. ЧАЭС после аварии выработала электроэнергии ровно столько, сколько и до аварии.

Почему же ошибся Овчаров?

Сейчас я знаю ответ на этот вопрос.

Виктор Петрович недооценил удивительную способность «сорняков» быстро приспосабливаться к изменяющимся условиям, когда им угрожает возможное уничтожение. Они в таких случаях ни на чем не постоят, а вывернутся наизнанку, перелицуются, но покажут, какие они молодцы и если бы не они, то было бы ещё хуже. Апофеозом явилось их стремление создать нечто вроде праздника: «Мы победили!», а значит получить награды и премии, стать в ряд с истинными ликвидаторами. Но ликвидацией последствий аварии на ЧАЭС ещё три года занимались сотни тысяч человек, в основном военные. Во многих местах Украины, Белоруссии и западных областях России до сих пор работы по дезактивации территорий не закончены.31

И главное, Виктор Петрович не придал значения стремлению советского руководства показать всему миру, что у нас всё нормально, мол, ничего не произошло, вот видите, станция опять работает. А то, что один блок не действует, так, у кого не бывает.