Читать книгу Пепел Чернобыля. Дневник ликвидатора. Роман в четырех частях - Виктор Акатов - Страница 5

26 августа 2005 г.

Продолжаю. Тогда я вышел на галерею, которая на каждом этаже опоясывала темно-серого цвета двенадцатиэтажное здание онкоцентра. Темная безлунная ночь.

Вот и я вновь один, и мгла вокруг, и душу скребут отголоски разговоров с Николаем и Татьяной. Но эта ночь – в Москве, а не в Припяти, когда я первый раз приехал туда после аварии. Духота жаркого безветренного московского дня сменилась ночным прохладным ветерком, постепенно очищавшим столицу от отравляющих газов машин и заводов. Где-то внизу, уставший от напряженного суматошного дня, отсыпался огромный, великий город. На чистом от облаков небе мерцали мириады звезд. Почти полностью просматривался ковш Большой Медведицы. Призывно и надежно светила Полярная звезда. Вспомнилось из Владимира Высоцкого:

Вон их сколько! На всех хватит. Насыщенные сочной ярко-красной пульсацией крупные звезды в окружении множества более мелких звездочек образовывали удивительные скопления. Всё небесное пространство пересекал Млечный путь и взгляд погружался в его манящую пелену. Зачем столько звезд? Может потому, как говорил Маяковский, что всем нужно по звезде? И чтобы она была рядом, грела, бодрила, воодушевляла. Но у меня никогда не будет такой звезды. Чернобыль оскопил меня, кому я такой нужен? Значит, остается только смотреть на звезды…

Полет

Я сел на стул, запрокинул голову и устремил свой взор в манящую, завораживающую глубину созвездий и галактик. Чем дольше я вглядывался в звездные скопления, тем больше они превращались в моем воображении в необыкновенный цветник. Небо стало представляться огромной клумбой, а Млечный путь – созвездием роз. Вдруг вспомнились розарии доаварийной Припяти.

И понесла меня память, полетела по этому, притягивающему к себе, розовому следу, на мою первую родину, в места моего малолетства и отрочества.

Туда, где в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года в трех километрах от современного прекрасного города-цветника Припяти произошла крупнейшая в мире и тяжелейшая по своим последствиям ядерная катастрофа. Туда, куда я потом вернулся, чтобы принять участие в спасении моего родного края.

Именно с таким чувством в 1986 году, накануне Дня Победы, я спешно ехал по срочному вызову в Москву. Там в министерстве энергетики наконец-то получил долгожданное направление на Чернобыльскую АЭС, куда я рвался с первых дней, когда услышал об аварии. Как торопился я на подмосковный военный аэродром Чкаловский! Добирался первым грузовым бортом в аэропорт Борисполь и, не останавливаясь в столице Украины, как птица, летящая домой на гнездовье, пронесся через цветущий Киев в Чернобыль.

Разместили меня в бывшем общежитии техникума. Переодевшись в белый рабочий костюм, надев на голову белую шапочку, прикрепив на шею, как колье, только на суровой нитке, пропуск со штампом «ВЕЗДЕ» и нацепив на лацкан куртки накопитель гамма-облучения, устремился на предоставленном для меня бронетранспортере в Припять, чтобы поскорее увидеть то, что я так боялся увидеть, – пустой город.

Война

На въезде в городок атомщиков расположился неказистый вагончик. Рядом шлагбаум. Это милицейский КПП – контрольно-пропускной пункт. Вокруг города временное ограждение в несколько рядов колючей проволоки по железобетонным столбам выше человеческого роста.

И вот я в Припяти. Проехали по улицам. Безлюдно, пустынно, бесхозно. Из темноты выступают огромные серые прямоугольники бывших жилых домов, мрачных, без света в окнах, как без лица. Тускло и приглушенно светят редкие уличные фонари, как будто лишь для того, чтобы слегка обозначить улицы. Не город, а привидение. Город-призрак.

И вдруг выскакиваем из этой темноты в море огней на центральной площади в районе горкома партии и гостиницы «Полесье». Здесь кипит жизнь.

В горкоме располагалась Правительственная комиссия. Подъезжали и отъезжали легковые и грузовые машины, бронетранспортеры. Вбегали и выбегали люди в военной форме, штатской и специальной одежде. В здании непрерывно проходили заседания, совещания, споры по возникающим проблемам, мозговые атаки, встречи руководителей и специалистов.

Туда-сюда по коридорам носились усталые люди с воспаленными от бессонницы глазами – небритые мужчины, небрежно одетые женщины. Внешний вид теперь не имел смысла, главное было выполнить быстро и своевременно то, что поручалось. Сроки исполнения заданий устанавливались с точностью до часов, а то и минут. Здание напоминало штаб в условиях боевых действий. Беспрестанно звонили телефоны, люди кричали в трубки, как будто от силы этих криков можно было ускорить исполнение срочных и важных заданий. Без устали стучали клавиши печатной машинки, не умолкая, стрекотал телетайп.

В здании и вокруг него по всему было видно, идет война. Нешуточная война. Такая, какой не приходилось вести никому. Не было знаний, опыта – ни своего, ни чужого. Противник близко. Рядом. Повсюду. Но незаметен. Он окружал со всех сторон. Этот коварный враг нападал на каждого, кто прибывал в зону и цепко держал каждого за горло. И нельзя было от него отбиться, потому что он был невидим. А надо победить, хоть и с удавкой на шее. Это – война. Необычная, ненормальная, неправильная, но война. Так эту спасательную операцию и называли – «война».

Во всем проглядывались фронтовые обычаи, военная беспрекословность, штабной лексикон, армейский жаргон. Всё, что было за пределами зоны, называлось «Большая Земля». Жили и работали по законам военного времени. В общем, «a la guerre comme a la guerre» – на войне, как на войне.

Всю ночь во всех окнах горел свет. Штаб работал. Под его руководством в эти первые дни было сделано много чрезвычайного, неотложного, беспримерного. В цейтноте времени организовывались и осуществлялись беспрецедентные работы по заглушению реактора, уменьшению радиоактивного излучения из жерла разрушенного блока. Были приняты важнейшие по своим последствиям решения. Введенные в зону воинские части разных родов войск вместе с гражданскими организациями различных министерств и ведомств работали на пределе своих возможностей.

Черногородский

Принял меня Валерий Петрович Черногородский, часто и впоследствии приезжавший отдельно или вместе со своим шефом, зампредом Правительства СССР, Иваном Степановичем Силаевым, который нередко замещал председателя правительственной комиссии Бориса Евдокимовича Щербину.

Валерий Петрович был человеком удивительной судьбы, передовых взглядов. Даже значительнее либеральней и демократичней молодых либералов и демократов первой волны. Эти его черты совмещались с пониманием, что наскоком ничего хорошего сделать нельзя, не в пример младореформаторам и иным птенцам из ельцинского гнезда. Они, по сути, являлись необольшевиками, потому что использовали те же методы, что и большевики: «сейчас и быстро; до основанья, а затем; люди – средство, умные – помеха; мы – всё, остальные – ничто». Хотя их называют либералами и демократами, они таковыми никогда и не были, ибо их методы и не либеральны, и не демократичны. Из-за них благородное слово «демократ» в нашей стране приобрело негативный оттенок.

Валерий Петрович был истинным реформатором, основательным и мудрым, решительным, расчетливым, но и принципиальным. Ещё работая в косыгинском правительстве21, Валерий Петрович организовал создание первого в СССР акционерного общества с государственным капиталом.

Именно ему через четыре года после чернобыльской аварии первое Правительство новой России поручило разработку никогда не существовавшего в нашей стране закона о конкуренции и назначило его первым руководителем соответствующего федерального органа. Валерий Петрович хорошо разбирался в людях и привлекал к делу толковых, умных, современно мыслящих специалистов. Но совершенно незаслуженно его сняли с работы в 1992 году, только потому, что он не давал согласия на акционирование на условиях, выгодных небольшой кучке чиновников государственного концерна «Газпром», который ранее возглавлял заместитель председателя правительства, знаменитый «исказитель» русского языка и любимый персонаж пародистов, Виктор Степанович Черномырдин, в конце того же года на целых шесть лет ставший премьером правительства. Он-то и добился снятия Валерия Петровича с должности.

Прошло время и правота той позиции Валерия Петровича подтвердилась сполна. Но дорогая цена заплачена: понадобилось десять лет, чтобы только начать попытку сделать деятельность «Газпрома» прозрачной и постепенно взять под контроль расходование средств этой вырвавшейся из рук государства монополии. Многие прогрессивные и весьма актуальные даже сегодня начинания и замыслы Валерия Петровича в сфере государственного управления и развития бизнеса до сих пор не реализованы правительством и его пятью приемниками.

В те периоды, когда Черногородский приезжал в Чернобыль, работать с правительственной комиссией было проще и продуктивнее. Он умел держать дистанцию. Когда я с Валерием Петровичем общался, то порой казалось, что уже давно знаком с ним и можно переходить на ты. Но редко кому он позволял называть себя Петровичем. Когда разговор переходил с бытового на деловой, сразу же возникала какая-то невидимая преграда, которую и наглые люди не могли перейти, даже если до этого они были на ты и называли друг друга по имени. Таким и остался Валерий Петрович в моей памяти.

Принимая меня, он быстро, без проволочек выполнил все необходимые формальности, доходчиво ввел в курс дела, разъяснил стоящую передо мной задачу, дал ряд наставлений, важных производственных и бытовых советов. У нас как-то сразу сложились добрые, деловые отношения.

В первом же разговоре обнаружилось, что Петрович тоже был из этих мест, наши деревни находились всего в двадцати километрах друг от друга. Кто знает, может мы когда-нибудь и пересекались раньше, тем более что в разговоре выявились общие знакомые. После Чернобыля с Валерием Петровичем мы встретились только однажды. Через двенадцать лет совершенно случайно мы столкнулись в Москве. Забыв друг друга по фамилии, мгновенно узнали по лицу. Он к тому времени сильно осунулся, поник душой, лицо было серого, болезненного цвета. Всё переживал, что его выкинули из обоймы, лишили участия в перестройке страны, о которой он мечтал ещё с косыгинских времен. Пусть земля ему будет пухом, а память о нем в сердцах благодарных коллег – елеем на его страждущую душу.

Легасов

Валерий Петрович представил меня своему тезке академику Валерию Алексеевичу Легасову, члену правительственной комиссии, отвечавшему в ней за принятие решений по укрощению взбесившегося реактора. Также он был первым заместителем директора Курчатовского института Анатолия Петровича Александрова, одновременно президента Академии наук СССР.

Другой заместитель Александрова, Евгений Павлович Велихов, самый молодой академик, каковым стал в 38 лет, был известен многим. А о Легасове я не слыхал, что вообще-то было неудивительно, ибо Валерий Алексеевич был химиком-теоретиком, а практических разработок ядерной промышленности, проектов атомных реакторов и их эксплуатации не касался. Этим занимались Курчатов, Александров, Доллежаль, Славский, Велихов и др.

Легасов на вид был нескладным, мягким, совершенно штатским человеком. В белом халате и белой шапочке, как принято одеваться оперативному персоналу на ядерных объектах, Валерий Алексеевич выглядел естественно, если бы находился в лаборатории, но здесь, в почти армейской обстановке, да ещё и в здании горкома партии, казалась неуместной такая внешность, и само его присутствие.

Однако, это было на первый взгляд. Эти десять дней видимо потрясли его так, что передо мной сидел не добрый профессор, каким он был в дочернобыльское время, а командир генеральского уровня. Речь его была отрывистой, четкой, я бы даже сказал, экономной. Ответов от меня требовал точных, прерывал отступления, не сбивался на темы, не связанные с направлением его деятельности в Чернобыле и со стоящей передо мной задачей. Я сразу же проникся уважением к нему. Это был человек-разум. Он вселял уверенность. Познакомившись со мной, с опытом моей предыдущей деятельности, Легасов, не теряя времени, ввел меня в курс ситуации на блоке. Его высказывания были исчерпывающи и понятны. Закончил беседу Валерий Алексеевич неожиданно:

– Так. Официальная часть закончена.

И вдруг, как-то переменившись, уже другим тоном сказал:

– Петр Валентинович, не могли бы вы на минуту задержаться. Есть один вопрос. Вы не возражаете?

И это уже был завлаб, добрый, ласковый профессор.

– Я полностью в вашем распоряжении.

– Скажите, Петр Валентинович, как энергостроитель, что вы знаете о воздействии радиоактивного излучения на бетон? Только честно. Меня многие уверяют, что этот фактор для бетона незначителен и им можно пренебречь.

– Непосредственно, не знаю. Вот вода вода может агрессивно воздействовать на бетон, особенно если в ней есть растворенные соли. Насколько мне известно радиация повышает кислотность воды, тогда…

Не дав мне продолжить, Валерий Алексеевич всплеснул руками, вскочил со стула и заходил по комнате.

– Ну вот, я так и знал! А они мне говорят, что это можно не учитывать, пренебречь за малостью.

– Так об этом во всех учебниках написано.

– Дело здесь не в учебниках. И не в их знаниях. Я сейчас пойду, им скажу, что вы мне сообщили, а они и не будут это отрицать. Почему вы заговорили о воде? Вы что, уже побывали на блоке? Или вам уже рассказали, что там происходит?

– Нет, на блоке не был, и что там происходит не знаю, – я был в недоумении. – Хотелось бы скорее побывать.

– Успеете. Так вы ничего не знаете?

– А что я должен знать?

– Весь блок залит водой, особенно нижняя часть, как строители называют, несущие конструкции. А вода на блоке вся радиоактивная! Понимаете? Значит… со временем бетон будет разрушаться. Так?

– Естественно. Куда же ему деваться. Он и от простой воды разрушается, если нет гидроизоляции. Да ещё как!

– Охо-хо! Видите! Когда я спрашивал их о воздействии радиации на бетон, они имели ввиду лишь само излучение, а о воде не подумали. Знаете, как это называется?

– Не догадываюсь.

– Охватить весь круг проблемы. У вас получилось.

– Ну, Валерий Алексеевич, по одному случаю не судят.

– По одному случаю судят и надолго, могут и расстрелять. Оценку одному факту тоже можно дать. А вот человеку как личности оценку дают по совокупности его действий. Бывает оценивают люди, бывает оценку дает время. Вы тоже получите свою.

– Согласен. Надеюсь положительную.

– Посмотрим. Здесь человек быстро проявляется. Прошу вас, Петр Валентинович, каждый вечер после заседания комиссии заходить ко мне пока будете здесь.

– Валерий Алексеевич, а что же произошло на станции?

– Произошла ядерная катастрофа всемирного масштаба.

– Но так в газетах не пишут.

– Напишут. Всё напишут. От истины никуда не деться.

– А в чем причина?

– Это ещё надо понять, – и по-военному сказал. – Разберемся. А теперь всё. Больше не задерживаю вас. До свидания.

По-моему последние фразы он говорил автоматически. Его пронзительный ум уже занимался чем-то другим. Не обращая на меня внимания, он сел за стол и начал что-то писать.

Вот так я познакомился с этим великим человеком. Валерий Алексеевич раньше всех разгадал загадку чернобыльской трагедии и понял истинную причину этой катастрофы. Он первым назвал чернобыльскую аварию «ядерной катастрофой всемирного масштаба». Прошло время, и власть была вынуждена с этим согласиться. Легасов первым сказал, что надо было делать в той экстремальной ситуации, и начал создавать систему, чтобы такие аварии не могли повториться. Он выдвинул идею и подготовил создание Института безопасности. Но директором его не поставили. К этому времени Легасов власти был не только неинтересен, но, видимо, даже опасен. Той власти.

Через год с небольшим после аварии, мы повстречались с Валерием Алексеевичем в Воробьевской клинике. Это был другой Легасов. Неимоверно уставший, измотанный, бледный. В голосе его звучала печаль и страдание. В те дни и в несколько следующих встреч, пока я находился в Москве, мы с ним о многом говорили. Об этом тоже надо будет написать.

Вера в то, что можно многое сделать, чтобы не было аварий с тяжелыми последствиями, в Легасове постепенно угасала. Ему мешали, его не хотели слушать. К задуманному и созданному им Институту безопасности не подпустили. Не могли простить того, что он говорил правду о Чернобыле. Боялись честного человека.

Когда Валерий Алексеевич узнал, что многие годы работал рядом с теми, кто был настоящими виновниками аварии, его исключительно совестливая душа не выдержала узнанного им кощунства, лжи и, конечно, глумления над ним. Он добровольно ушел из этого кошмарного мира, потому что посчитал и себя виновным. Он сам себя осудил, не дождавшись оценки временем, приняв на себя чужой грех и на следующий день после второй годовщины чернобыльской трагедии покончил жизнь самоубийством. Простите нас, неразумных, дорогой Валерий Алексеевич!

Мы всё ещё не дождались осуждения истинно виновных. Хотя бы моральной оценки. Об этом я тоже напишу.22

Овчаров

Вечером следующего дня выходя из горкома, на лестнице, я столкнулся с Виктором Петровичем Овчаровым, моим давним знакомым по работе на оборонных объектах. Вместе с ним мы пускали испытательный ядерный реактор под Новосибирском, пускали первый блок Смоленской АЭС. Именно по его совету я перешел на работу в атомную энергетику. Да и потом мы нередко встречались.

Виктор Петрович был исключительно эрудированным человеком, профессионал с высокой буквы. Ещё в 1957 году, только окончив институт, работая в Миассе, ему пришлось участвовать в ликвидации последствий ядерной аварии в Кыштыме на комбинате «Маяк» под Челябинском.

Это была первая ядерная авария, когда радиоактивность распространилась на огромное пространство за пределы санитарной зоны предприятия. Также это была первая ядерная авария из всех в СССР, о которой стало известно стране только после аварии на Чернобыльской АЭС. Тогда взорвалась бетонная емкость с высокоактивными материалами на хранилище радиоактивных отходов из-за выхода из строя системы охлаждения емкости. Мощность взрыва 100 тонн в тротиловом эквиваленте, а мощность излучения 150 рентген в час. В районе Кыштыма создали Опытную научно-исследовательскую станцию Министерства среднего машиностроения, под названием «Совхоз».

После Миасса Виктор Петрович работал на каких-то испытаниях, затем перешел в атомную энергетику. Был начальником реакторного цеха, зам. главного инженера на Курской АЭС. Потом Москва, начальник отдела, зам. главного инженера ВПО «САЭ»23, главный инженер «Союзатомэнергоналадка». Чернобыль встретил в должности зам. руководителя Госатомэнергонадзора.

Виктор Петрович был совершенно бесконфликтный человек, не карьерист. Его мягкая ровная речь, почти без интонаций, была очень конкретной и информативной. Болтать попусту не любил, больше молчал. Когда говорил, что и как надо исполнить, делал это неназойливо, но убедительно. Если же с ним не соглашались, не спорил, не стремился взять горлом или приказать. Просто спрашивал: «Вы подпишетесь под только что произнесенным вашим заявлением?». Говорят никто ни разу такого не написал.

Последние годы перед чернобыльской аварией ни один пуск блока не обходился без его участия. Он, как никто, умел очень полезно подсказать то, что нужно делать в первую очередь, в какой последовательности и, главное, как. Собственно, в этом я и сам убедился, когда он привлек меня к участию в пуске первого блока Смоленской АЭС с блоками такого же типа, как и на ЧАЭС.

При встрече в Припяти Виктор Петрович без всяких церемоний спросил, где я остановился. Узнав, что в самом Чернобыле, сразу же предложил мне поселиться у него. Он проживал там же, но в небольшом домике неподалеку от здания райисполкома, где происходило множество различных заседаний, в том числе и заседания правительственной комиссии. Там можно было встретиться с нужными руководителями и специалистами, что было весьма удобно, и я, разумеется, согласился.

Кстати, бывший директор этого, так называемого, «кыштымского совхоза» приезжал в Чернобыль. Неделю жил с нами в нашем домике. Много рассказывал о той злополучной аварии. Ему было уже за семьдесят, но выглядел он ещё крепким человеком и высказывал очень здравые мысли. Приехал по собственной инициативе, добиться, чтобы его заслушали на заседании правительственной комиссии. Опыт его был бесценным. Виктор Петрович говорил, что и предложения его были весьма полезны. Но прием ему оказали сухой, не прислушались к советам и срок пребывания не продлили.

Однако, это будет позже. А тогда, в первый мой день приезда в Чернобыль после аварии, мне больше всего хотелось побродить по Припяти. Времени было мало. За пять дней до заседания правительственной комиссии с моим вопросом надо было многое успеть. Сразу же отправился на станцию. Так и включился в чернобыльский водоворот, закрутивший меня по февраль 1987 года.

Мертвый город

На четвертый день мне опять предстояло допоздна проработать на АЭС. Несмотря на это, я постарался выехать из Чернобыля раньше обычного. Мои мысли в который раз крутились вокруг Припяти, по которой я так и не походил. Удастся ли когда ещё побывать здесь? Тогда я не знал, что задержусь в Чернобыле надолго, и думал, что через два дня мне придется покинуть зону. Перед поворотом на атомную станцию я не утерпел и скомандовал солдату-водителю ехать в Припять.

– Петр Валентинович, почему вы повернули на Припять? Правительственная комиссия позавчера выехала из Припяти. Теперь там делать нечего, – воскликнул Виталий Сергеевич Глухов, зам. начальника отдела капитального строительства одной из АЭС, вместе со мной вызванный правительственной комиссией для участия в рабочей группе по определению устойчивости разрушенного блока и организации строительства будущего объекта «Укрытие», которое журналисты назовут «Саркофагом».

– Вам да, нечего. А мне есть.

– Там никого нет, не с кем что-либо решать.

– Вы зачем за мной увязались? Сидели бы в Чернобыле, готовились к заседанию правительственной комиссии. Наш вопрос будет слушаться завтра в 14—00.

– Так меня в ваше подчинение назначили. Куда вы, туда и я. Думал, вы на блок едете, решил с вами пораньше, а вы зачем в Припять свернули?

– Чтобы не растерять прошлое.

– Как это?

– Сохранить город хотя бы в своей памяти.

– Почему?

– Потому что через некоторое время будет поздно.

– Вы что думаете, что город снесут?

– Не знаю. Но таким, каким он был, город уже никогда не будет. И никому здесь не жить.

– Что-то вы очень пессимистичны, Петр Валентинович. Закончим с аварией, вернутся люди. Ещё пятый и шестой блоки закончим строить. Всё будет замечательно! Как всегда.

– В этот раз не получится.

– Почему?

– Потому что период полураспада некоторых радионуклидов длится более сотен лет. И ещё потому, что надо верить не газетам, а знать, что произошло.

– Авария произошла.

– Может я и ошибаюсь, но я верю Легасову, а не газетной болтовне. Произошла ядерная катастрофа, Виталий Сергеевич, и пострашнее Хиросимы. Давайте помолчим. Сейчас будет Припять.

Предъявив пропуска, мы въехали в город. Я попросил водителя не спеша проехать по пустым улицам. Остановились в центре. Теперь здесь тоже стало безлюдно и тихо. Я вышел из бронетранспортера. Подошел к клумбе с розами.

Мне приходилось бывать в Припяти раньше. Пожалуй никогда я так не восхищался каким-либо населенным пунктом, как этим красивым, стройным, элегантным городом. Меня радовала его продуманная застройка с широкими тенистыми улицами, чудными розариями. Я любовался светлыми лицами жителей этого юного города, казавшегося из-за большого количества детей огромным детским садом.

Теперь город необитаем. Пустынен и безмолвен. Звенящая тишина, гнетущая и зловещая, рвала душу и сердце.

Уже покинуто здание бывшего городского комитета единственной тогда в стране партии, где с 22 часов 26-го апреля непрерывно заседала правительственная комиссия, которая вчера передислоцировалась в Иванков, расположенный по дороге на Киев за пределами 30-ти км. зоны. Покинута гостиница.

Лишь недавно в этих двух последних в городе зданиях бурлила жизнь. Но говоря военным языком, основные оборонные редуты были созданы. Надо было переходить к наступлению. В этих условиях штаб – сердце спасательной операции, не мог больше работать на износ. Так можно потерять управление. Потому правительственную комиссию и передислоцировали.

Теперь и эта последняя жизнь ушла из цветущего города. Только на лестнице из валяющегося шланга вытекала вода и тихо скатывалась по ступенькам, напоминая о том, что ещё два дня тому назад люди, входящие в здание, обмывали обувь, чтобы не заносить радиационную грязь внутрь здания.

А раньше город действительно был, как цветник. На центральной площади огромные клумбы радовали глаза прохожих множеством цветов и особе7нно роз. Вдоль всех тротуаров длинными рядами, как в строю, стояли деревья в окружении подрезанных кустарников и клумб. Во дворах бегали дети всех возрастов, звон ребячьих голосов слышен был далеко. Всюду на велосипедах сновали взрослые и дети. По проезжей части улиц взад и вперед сновали чистенькие, опрятные легковые машины последних моделей. По тротуарам шли припятчане, молодые, бойкие, светлые, гордые за своё дело, довольные жизнью и работой. Город цвел, источал аромат счастья и довольствия. Теперь всё в прошлом.

Последний сторож

Над крышами домов уже поднялось свежее солнце и его лучи прикоснулись к нежным лепесткам роз. Я смотрел на них:

Их еще окружало тонкое восхитительное дыхание, и они пленяли своей нежностью. Мне захотелось сорвать одну розочку на память. Я было уже дотронулся к стеблю, но меня остановил грубый окрик:

– Ты ще робышь, паскуда? Рваты розы нэ можна! – это орал выбежавший из здания горкома коренастый мужик пожилого возраста в темно-синей хлопчатобумажной робе.

– Почему это нельзя? Кому они теперь нужны? – возмутился я. – И что вы тут командуете? Кто вы такой?

– Ты нэ выкай на мэнэ? Выкай у свойому институте. Понаихалы! Чого прыпэрлысь?

– Не хамите! Я член правительственной комиссии, – соврал я, не объяснять же ему, что я всего лишь руковожу рабочей группой при правительственной комиссии. – Вы кто? – повысив голос, требовательно спросил я мужика.

– Я сторож.

– Какой ещё может быть здесь сторож? – спросил подошедший Виталий Сергеевич.

– Як, якый! Завхоз горкома партии, колы позавчёра уезжав, наказав мэни слэдиты, щоб вокруг був порядок.

– А сколько вас сторожей? – уточнил я.

– Я одын.

– Как так?

– А ось так. Колы людэй из Прыпьяти увозылы, я сторожив, а тых сторожив, кого не було на дежурстви, тэж увэзлы. Бильше нэма, кому сторожуваты.

– Как вас звать?

– А тэбэ? Хто ты такый? Дэ твои докумэнты, щобы мэнэ спрашюваты?

– Меня зовут Петр Валентинович Русенко, – я показал ему свой пропуск.

– Добрый пропуск. Вэлыкый начальнык, колы всюду маешь проходыты. Добрэ. Мэнэ зовуть Мыхайло Ондрийович.

– А где вы ночуете, если вы один сторож? – поинтересовался Глухов.

– У горкоми. Як авария случилась, я вси ночи сторожував, а днэм дома отдыхав. Тэпэр у горкоми живу, смэнщикив нэма.

– Но в городе жить нельзя! Это опасно! Вас всё равно должны менять, – сказал я.

– Завхоз казав, що колы вси повернуться, даст мэни отгулы. Тоди поиду до сына на Курську АЭС.

– Завтра я в правительственной комиссии подниму этот вопрос. Что за головотяпство оставить на бессменное дежурство человека, да еще в опасной зоне! – не на шутку возмутился я. – Этот ваш завхоз вообще нормальный человек? – спросил я.

– О, цэ вэлыкый чоловик! Бэз нього першый сэкрэтар ничёго не ришае. Як завхоз скажэ, так ото и будэ.

– Ладно. Оставим это, – я попробовал перевести тему на другое и, как бы шутя, спросил, будучи уверенный, что моя просьба теперь уже не получит отказа. – Ну теперь-то можно сорвать хотя бы одну розочку? – но замысел мой не оправдался, потому что Михаил Андреевич был начеку:

– Ни-ни. Колы вси будут срываты, ни одниеи розы не будэ. Завхоз менэ зьисть, з роботы выжэнэ. А потим люды прыидуть, а розив нэма. Як у ных на души будэ? Дужэ погано.

– Михаил Андреевич, никто уже сюда не вернется, – с грустью сказал я сторожу. – И никто не будет здесь жить.

– Нэ можэ такого буты! Нэ можэ! Мэни завхоз обищав, що через недилю вси повэрнуться.

– А когда людей вывозили, им что говорили? На три дня? Прошло тринадцать дней. Да неделю дал ваш завхоз. Он что специалист? Он ядерщик? Энергетик? Молчите. То-то. Город весь заражен радиоактивностью. Здесь всё радиоактивно – и дом, и дороги, деревья, и цветы… – и тут я осёкся, потому что вдруг осознал – розы-то ведь тоже радиоактивные!

Я посмотрел на Глухова. Он словно прочел мои мысли:

– Петр Валентинович, что, и розы тоже радиоактивные?

– Да. Всё-всё. Всё, и даже розы. Вот так-то. А я хотел взять розочку себе на память. Как трудно привыкнуть к тому, что всё здесь отравлено. – Я вздохнул и переведя взгляд на сторожа, спросил его. – А где ваша семья, Михаил Андреевич?

– Нэма. Баба тры годы тому назад помэрла. А сын робыв тут на станции, та год уже начальныком якогось цеху на Курський станции робыть.

– Ну вот что, Михаил Андреевич. Данной мне властью я вас освобождаю от вашей работы, – опять я соврал, но надо же было как-то увезти старика отсюда. – Как ваша фамилия?

– Зубэнко, – ответил ошеломленный сторож.

– Так вот, гражданин Зубенко, – построже сказал я, – сейчас мы вам выдадим на руки приказ о вашем освобождении от работы, вы закроете здание горкома, пойдете домой, заберете нужные вещи, документы, и на нашем бронетранспортере мы увезем вас в Иванков, поедете к сыну. Закрывайте горком.

– А прыказ?

– Пока будете закрывать, я напишу. Действуйте!

Сторож несколько неуверенно, но всё-таки подчинился и пошел в сторону горкома.

– Петр Валентинович, что вы делаете! – воскликнул Глухов, когда сторож отошел на некоторое расстояние. – Вы не имеете права решать такие вопросы!

– А имею ли я право оставлять здесь человека на верную смерть? Через неделю у него будет лучевая болезнь. Если её уже нет. Знаете, Виталий Сергеевич, меня на Байконуре так учили: если столкнулся с проблемой, бедой, не оставляй её другому, решай сам. Я мучиться буду до самой смерти, даже от того, что не буду знать, что сталось с этим человеком. Человеком! Вы лучше-ка идите помогите ему.

Опешивший от такого натиска, Виталий Сергеевич пошел следом за сторожем.

А я достал из папки чистый лист бумаги и написал на нем следующий текст:

В связи с радиационно опасной обстановкой в городе Припяти, взятием города под полную охрану милицией приказываю:

Сторожа Припятьского городского комитета Компартии Украины гражданина Зубенко Михаила Андреевича освободить от исполнения обязанностей по охране здания горкома и направить его на постоянное место жительства к сыну в город Курчатов Курской области.

Член Правительственной комиссии по городу Припяти п\п П. Русенко

Когда сторож и Глухов вернулись, я вручил Михаилу Андреевичу приказ.

– А где печать?

– Моей подписи достаточно. Завтра в Иванкове решим все ваши проблемы. А сейчас садитесь в бронетранспортер, езжайте за вещами, а я вас здесь подожду.

Гримасы судьбы

Конечно, я блефовал. Но почему-то был уверен, что действовал правильно. Машина отвезла нас с Глуховым на станцию, а потом я попросил водителя отвезти сторожа в Иванков с моей запиской, чтобы его отправили к сыну в Курчатов. Кстати, с Михаилом Андреевичем я передал привет своему двоюродному брату Семену, который работал на Курской АЭС. Когда через несколько дней я позвонил Семену, он сказал, что Михаил Андреевич заходил, передал от меня привет, но очень ругал меня из-за того, что я увез его из Припяти. И сокрушался, кто же будет ухаживать за розами.

Тогда на правительственной комиссии случай со сторожем обсуждали. Председатель комиссии Борис Евдокимович Щербина распорядился проверить Припять, не остался ли там ещё кто-нибудь по такой же дурости каких-нибудь «завхозов», а может, по собственной глупости или беспечности. Мои действия в отношении сторожа Щербина одобрил, хотя на комиссии все вдосталь посмеялись над моим приказом.

Когда успокоились, Борис Евдокимович предложил ввести в Припяти службу коменданта города. Тогда комиссия решения не приняла, но в последствии к этом вопросу вернулись, и решение последовало. И тут случилась такая штука – пришлось мне в течение двух месяцев побывать в шкуре коменданта этого мертвого города. До сих пор не знаю, почему выбор пал на меня. Может, случай со сторожем сыграл какую-то роль?..

Я стоял на галерее онкоцентра, всматриваясь в звездное небо, но память всё ещё держала меня в Припяти.

Помню, подумал тогда, что вот сейчас увезем Михаила Андреевича, и город станет совсем пустым. Исчезнут и розы. Кто будет следить за ними? Смотрел я на них теперь уже совсем по-другому, ибо внутренне никак не мог согласиться, что розы – радиоактивны. Они ещё не все завяли. И даже пахли. Но уже было понятно, что и эта последняя жизнь в прежде энергичном городе скоро угаснет насовсем.

Через три месяца после моего посещения Припяти будет принята программа снятия дерна полностью со всей территории города и вывозки этого грунта в могильники. Силами нескольких батальонов гражданской обороны грунт будет удалён на глубину до 15 сантиметров. Вместе с ним выкорчуют все цветники, в том числе и розарии. Руководить этой нерадостной работой выпало мне.

Тогда стояло жаркое безоблачное лето. К осени все розы и другие цветы засохли, полегли под ветрами, заросли сорняком. Пока были клумбы, ещё жила какая-то надежда, что на следующий год, может всё образуется, и город вновь зацветет. Но с началом снятия грунта эта надежда растаяла, как кусочек сахара в стакане чая, оставив о себе лишь след в виде сладкого послевкусия. Видеть это было тяжко, не хватало душевных сил. Пусть и необходимое дело, а ощущалось оно, как противоестественное, варварское. Правда, деревья оставили. Всё равно город стал безликим, лысым. Взгляду не за что зацепиться. Серость и тишина. Мертвый город.

В конце 86-го в Чернобыль приехал и мой двоюродный брат Семен, тоже на ликвидацию аварии. Поведал мне грустную историю. Михаил Андреевич разминулся со своим сыном Игорем. За два дня до его приезда Игорь самовольно выехал в Припять за отцом. Но узнав, что отец уже у него дома в Курчатове, в безопасности, добровольно решил остаться в зоне. Игорь посчитал, что сейчас нужнее на блоке, он ведь прежде работал на ЧАЭС и знал то, чего, естественно, не могли знать приезжие специалисты. Встретились отец и сын через несколько месяцев, но не в Курчатове, а в Москве, в Воробьевской клинике, где Игорь лечился после переоблучения, и куда через некоторое время привезли его отца. Зимой Михаил Андреевич умер на руках у сына.

Позднее я познакомился с Игорем. Правда при печальных обстоятельствах – на похоронах Семена. Брат, хоть и двоюродный, но был для меня дороже всех других родственников. Тогда-то Игорь и рассказал, как умирал его отец. Михаил Андреевич всё время просился в Припять, кричал, чтобы отпустили, чтобы он смог утеплить свои любимые розы к зиме, а зима-то уже была в разгаре. Он верил, что розы будут жить и будет жить его любимый город.

Но нет теперь в живых ни города, ни Михаила Андреевича, ни его мужественного сына, ни моего любимого брата. И никогда уже не будет тех роз…

Афиши и лозунги

Припять окончательно стала жить совсем другой жизнью. Через некоторое время в городе расположилась немногочисленная комендатура, попозже разместился штаб «Припять», а в конце 1986 года постепенно начали занимать подходящие здания, подвергая их специальной обработке и реконструкции, структуры нового Объединения «Комбинат», который с 1987 года взял в свои руки управление 30-ти километровой зоной.

Когда вывезли всех жителей, у города словно вырвали сердце. Нет людей. Нет машин. Закрыты магазины. Кафе и столовые тоже. Дом культуры, городок аттракционов, гостиница, административные здания – всё обезлюдило. Потускнели, запылились, оборвались плакаты, вывески, объявления – эти осколки прежней жизни. Кое-где ещё висели щиты с афишами.

Странные афиши. Вот уже небывалая беда поразила город. Полным ходом идут спасательные работы. Действует штаб. Война покатилась. А ещё висели афиши о мероприятиях на 30-ое апреля и первомайские праздники.

Вот на афише приглашение на дискотеку, которая должна была состояться 30 апреля: «Воскресенье. Дискотека „Эдисон“. Начало 20—00». Думал ли Эдисон, что таким образом впишется в историю? Дискотек в этом городе уже никогда не будет.

На другой афише объявление о гастролях местного ансамбля: «По средам 16, 23, 30.IV. играет рок-группа ПУЛЬСАР. Вечера танцевальных программ». Слова-то какие! – Эдисон, Пульсар, как насмешки.

Третья афиша: «Вечер отдыха „Хорошее настроение“. 3 мая. Ждем Вас в танцевальном зале ДК». Помню шутка гуляла с черным юмором, чернобыльская (!): «Эдисон, Пульсар – плохие приметы, обещают хорошее настроение, а приносят беду».

У всех бывших жителей Припяти уже никогда не будет хорошего настроения.

Эти дни для припятчан, для жителей зараженных мест, для ликвидаторов, для всей страны навсегда стали Днями скорби и памяти. Правда один раз в год, один день. Память потихоньку растворяется в сегодняшней суете.

На крыше одного жилого здания стоял смонтированный из огромных букв лозунг на украинском языке: «Хай мирний атом буде робiтником, а не солдатом!». В переводе на русском звучит почти так же, как и на украинском языке: «Пусть мирный атом будет тружеником, а не солдатом!».

Не стал мирный атом на Чернобыльской АЭС хорошим работником. Лозунг приобрел обратный смысл. Однажды, уже в октябре, кто-то заклеил в первом слове этого лозунга вторую букву листом бумаги и на ней написал букву «У». Получился совсем другой смысл. И эта другая буква как бы поставила большую жирную точку многому, что нас тогда окружало, с чем мы связывали свою жизнь. Стало горько, очень горько.

На одном девятиэтажном жилом доме тоже из огромных букв был лозунг: «СЛАВА ПАРТИИ!». Когда мыли дезактивирующими растворами кровлю этого здания, решили демонтировать конструкции, на которых были смонтированы эти буквы, потому что они мешали работать на крыше. Демонтировали первую букву. Ребята работают. Вдруг внизу какие-то крики. Хлопцы посмотрели вниз. Там шум, гам, но о чем, не слышно. Потом к ним на крышу влетел какой-то долговязый майор, показывает удостоверение оперативного работника особого отдела, то есть кэгэбэшник, и орет на них:

– Я вас посажу! У нас нормальная партия! Никакой лавы нет! Это антисоветчина!

Они ничего не понимают.

– Какая лава?

– Где антисоветчина?

– Черт возьми, в чем дело?

Наорались друг на друга, потом выяснилось, что лозунг без первой буквы снизу стал читаться, как «ЛАВА ПАРТИИ!». А майор оказывается курировал Припять, чтобы не дай бог чего-нибудь не натворили в покинутом городе. Перепугался майор, по-моему, не меньше их. Наверно, сам понимал, что лава партии давно уже накрыла всю страну, но открыто об этом оповещать было опасно. С трудом объяснили ему, что к чему. Спиртом закрепили свою невиновность. Но успокоился он, лишь когда вернули букву на место.

А вот у горкома партии висел стенд с портретами передовиков производства. Над стендом лозунг на русском языке: «Во имя коммунизма восславим родину свою». Здесь тоже однажды кто-то похулиганил, заклеил в четвёртом слове первую и третью буквы. Получилось «ВО ИМЯ КОММУНИЗМА ОСЛАВИМ РОДИНУ СВОЮ». Это уже не смешно. Потому что действительно на алтарь построения коммунизма чернобыльская трагедия легла судьбой и честью нашей советской Родины. Меня до сих пор не покидает ощущение, что развал Советского Союза начался с той чернобыльской аварии… А может и раньше.

Надо об тоже написать.25

Розовые видения

Я всё ещё стою на галерее… Но на самом деле мысленно там, в Припяти, стою у клумбы с розами. Пытаюсь восстановить и сохранить в своей памяти их былое величие и удивительный запах. Затих и окаменел бывший город мирного атома. Не слышно ребячьих голосов. У подъездов валяются велосипеды всяких мастей, стоят пустые детские коляски. На веревках многих балконов и у домов висят уже пересохшие, запыленные, зараженные радиацией детские пеленки, распашонки, трусики, маечки, взрослое бельё. Ощущение, как будто всё просто на минуту замерло. Сейчас где-то прозвучит колокольчик или пробьют часы, и всё опять придет в своё привычное движение. И жизнь снова забьет фонтаном радости и любви. И зацветут клумбы. И всё вновь наполнится розовым запахом счастья.

Но нет. Теперь это уже не произойдет никогда. Мои глаза заморгали, к горлу подступил комок. Я представил себе растерянных припятчан, уезжавших в неизвестность, но еще не знавших об этом. Им говорили, что всего на три дня, но оказалось навсегда. Что они испытали через три дня?

Увиденная картина мертвого города и то, что мне ещё предстояло изведать и испытать на моей родине детства, после отъезда из Чернобыля будут долгое время мучить меня по ночам своими изнуряющими видениями. Каждый день я просыпался в поту и до утра не мог заснуть. Только и мечтал, чтобы кончился этот непрекращающийся кошмар, хотелось просто испариться.

Только изредка, когда уже светало, в моей памяти проявлялись, как розовый след, картинки из прежней Припяти, наконец, засыпал на короткое время, и то, лишь потому, что мне казалось, чернобыльский кошмар – лишь сон, ничего не было, всё в порядке. Окончательно проснувшись, медленно приходя в себя, опять осознавал, что всё было и никогда ничего не вернется назад. И так изо дня в день, многие месяцы, годы. Как я не сошел с ума?

И вот сейчас Припять меня не отпускает. Я всё ещё там. Но нет уже розариев. Город пуст. Навечно, как в «Сталкере». По периметру, как мумия бинтами, опутан колючей проволокой и рубежом сигнализации, чтобы в этот склеп под открытым небом не пробрались непрошеные гости, бомжи и мародеры.

Проход в бывший город только по специальным пропускам, запаянным в пластик, чтобы можно было смывать с них радиоактивную пыль. На каждом пропуске проставлен штамп, свидетельствующий об объекте, на который разрешен проход. На пропуске, висящем у меня на груди, стоит оттиск крупными буквами «ВЕЗДЕ». С этим штампом я могу быть в любой точке закрытой 30-ти километровой Чернобыльской зоны.

Но нет пропуска в прошлое. Никаким штампом нельзя разрешить возвратиться в доаварийную Припять.

Лишь затаился в памяти, как Млечный путь, состоящий из звездочек-осколков былого, розовый след посреди темного небосвода, будто черная дыра, безвозвратно втянувшая в себя былую жизнь и утраченную страну.