Читать книгу От тюрьмы до киббуца и другие приключения - Вячеслав Гуревич - Страница 11

И вот пришел день, когда охранник выкрикнул мою фамилию. После объятий и обещаний встретиться я медленно и неумолимо прошествовал к выходу. Все шло по знакомой схеме: тебя приводят в комнату и говорят: «Жди». Ты ждешь. Потом тебя приводят в другую комнату, где уже сидит пара охламонов, и вы ждете вместе. Наконец вас всех приводят в еще одну комнату, где уже сидит другая группа, и вы опять ждете вместе, маленькие капельки, путешествующие из притока в приток, чтобы достичь Волги-Миссисипи и впасть в Каспийский залив Мексиканского моря.

Если вы граф или как минимум барон Монте-Кристо и спите и видите, как бы сбежать, вы обязательно должны вырезать план своих передвижений специально заточенным ногтем у себя на икре. Если ты крутой зэк, отбывающий пожизненную, то ты устанавливаешь по-тихому контакт с другими, чтобы подтвердить свой статус на тюремном дворе и удостовериться, что не покажется никто, кто на тебя точит зуб; в крайнем случае, чтобы стрельнуть пару цыгарок. Если ты журналист и/или член политической оппозиции, ты засекаешь время и заносишь его в свою книгу (предварительно помножив на) как очередное выступление против режима. Если ты просто охламон или иностранец, как ваш покорный слуга, ты сдаешься в комнате №3 или 4 и превращаешься в животное, которое погоняют электрохлыстом к выходу и тут же оглушают.

Так что не было у меня причин корежить себе икру: пожизненная мне не грозила, меня вели в суд, потому что ну зачем еще вытягивать меня из камеры? Так что, хотя моя первоначальная эйфория испарилась к моменту прибытия в №3 или 4, я с облегчением отдался течению, которое должно было унести меня к справедливости Амазонки и свободе Атлантики. А как еще?

Но пока я оставался в «Реджине Чели», светские условности оставались в силе. Большинство зэков сидели тихо, избегая взглядов, и я сделал то же. Чтобы меня пырнули за неосторожный взгляд, когда свобода так близка? Но, по крайней мере, на охранников я мог уставляться сколько угодно, и я вновь подивился тому, как мне повезло, что им было на меня наплевать. В России я вырос на историях садистов-охранников, чей весь смысл жизни сводился к тому, чтобы переломить заключенных. Их итальянским коллегам было на нас плевать. На их лицах не было написано ничего, кроме глубочайшей скуки.

Заключенные вели себя соответственно, воздерживаясь от экспериментов, которые могли бы пробудить охранников. Если у кого-то совсем чесалось поговорить, то он высказывался на футбольную тему. В ответ он получал бессильное пожатие плеч – комментарий на вечные несчастья, преследующие «Лацио»/«Фиорентину» – «Ma che fa? Stronzini tutti…”, «Что взять с этих засранцев?»

Мне на эту тему сказать было нечего, я не следил за футболом уже лет десять. Хотя вопрос вертелся: ведь кто-то же должен был у этих «засранцев» выигрывать, и где же были болельщики этих победителей? Наверное, их просто не сажали: или за «Милан», или «Интер» болели сплошь приличные люди, или «боление» за эти команды гарантировало неприкосновенность.

Ну, наконец-то: формы подписаны, мы выходим! Свобода так близка, я ее чувствую, нюхаю, пробую на язык! Обещаю всем богам, от Иеговы1 до Диониса, уважать свободу и чтить ее. Нет уж, пока не увидел небо в клеточку, не понять тебе счастья выйти поутру из дома за кофе и газетой, позевывая и почесываясь. У меня буквально кружилась голова от близости свободы – я уже унюхивал кофе, я чувствовал газетную тушь на кончиках пальцев, – я уже не читал, что я там подписывал, что было ошибкой настолько типичной, что чего о ней говорить. И правда, если бы я читал то, что я подписывал, это сберегло бы мне разочарование, постигшее меня минутами позже.

– Суд-то занят сегодня, а? – пробормотал я охраннику, пока мы стояли снаружи в ожидании фургона. – Мы же в суд едем, так?

Он посмотрел на меня как на идиота. К сожалению, этот взгляд мне хорошо знаком.

– В «Ребиббию» тебя везут. Другая тюрьма, – добавил он, правильно истолковав мое выражение. – Тебе там понравится. Все лучше, чем здесь.

– Другая тюрьма??? – С тем же успехом он мог меня зарезать прямо тут. – Но почему меня переводят?

Классическое итальянское плечепожатие:

– Eh.

Кто знает? Chissà?

***

Итак, в состоянии контузии я погрузился в полицейский фургон, совершенно не понимая, что происходит. Должен сказать, что шок прошел скоро. После недели в объятьях итальянского правосудия я уже не был таким психологическим слабаком, как раньше, и даже эти неприятные перемены я пережил без приступа паники. Я знал, что все же меня не ведут на расстрел, не отсылают в Союз, меня не похищает мафия, КГБ или Министерство марсианской мортаделлы. Я был жертвой общеабсурдного состояния итальянского правосудия №1234, и я воспринимал это как норму. Задавать вопросы охранникам было бесполезно, а добиваться ответов просто опасно. Да, ситуация была абсурдной, но не более чем паста с фасолью в девять утра.

«С другой стороны, – подумал я (то есть мог бы подумать, потому что, скорее всего, это я думаю сейчас), – поддержание состояния абсурдности в жизни заключенных может быть более эффективным путем добиться их повиновения („угнетать“ их, если вам не обойтись без теорий классовой борьбы), чем установление правил и неукоснительное им следование». Когда в системе правила и наказания произвольны, заключенный должен предполагать, что возможно все, и это пугает его еще больше, а чего еще надо системе, кроме страха заключенных? На практике, впрочем, те, кто придумал эту систему, вряд ли продумали все это так уж тщательно; они были такими же рабами своих собственных этнических или социальных представлений. То, что со мной происходило, было трудно себе представить в Скандинавии, но в России – запросто.

Все это навсегда останется кучей праздных заморочек, порожденных скукой и попытками не сойти с ума по дороге из РЧ в «Ребиббию». Впоследствии я никогда не думал об этом, никогда не пытался поставить разные тюремные мемуары бок о бок для сравнения, никогда не зарывался в пенологические трактаты. Причина, почему меня в последнюю минуту перевели в другую тюрьму, останется одной из многих загадок в моей жизни, и я с этим примирился. Я был слишком счастлив при выходе, чтобы возвращаться к теме.

Нет, в панику я не вдавался, но о чем подумать было. Например, что, если наш злыдень-адвокат, раздосадованный, что нас не удалось обобрать, написал телегу о том, что я опасный элемент, готовлю побег, и хорошо бы не рисковать и перевести меня в другое место, желательно на подольше. А взамен неплохо бы перевести его платного клиента или просто соседа по вилле его дедушки в более комфортную камеру. «Вот гад! – думал я, обливаясь желчью.

Или же Серджио вместо того, чтобы выдать своих мафиозников, накатал телегу о том, что я агент КГБ, и, как только я узнал, за что он сидит, тут же попытался его завербовать обещаниями многих женщин и машин. Может, пару лет скостят, чем черт не шутит. КГБ все же, не чета паре бандосов. На коварство торговца оружием можно было положиться. Чтоб за мамкины тортеллини да паршивого иностранца-коммуниста не продать?

Да и Горан-Зоран тоже, небось, хорош гусь. Подумал-подумал: «Вот шпиона разоблачу, сразу выпустят». (Отзвуки старого треша пера Льва Шейнина.) А уж что про его братву говорить, еврея сдать – святое дело. Стоп.

Как только я дошел до еврейской темы, я почувствовал новое дежавю – как за два месяца до этого, когда я ждал выездную визу. Я ходил взад-вперед по улице Горького и думал: «Кто же меня мог заложить?» Ситуация, в общем, не такая уж аномальная для советского человека. Но мы были не в СССР, и от этого надо было избавляться.

Вот какое объяснение показалось мне как забавным, так и приемлемым: двое угоревших со скуки тюремных администраторов поспорили, сможет ли один из них перевести всех зэков с фамилиями на «Г» из РЧ в «Ребиббию» за один день и заменить их обитателями «Ребиббии» на букву «С». Ситуация, где двое офигевших начальников решили один день поиграть в Вершителей Судеб, кажется мне более человечной и вдохновляющей. В конце концов, единственная сторона, кто на этом теряет, – это государство с его убытками. А это – думаю, согласитесь – никогда не бывает проблемой ни в каком обществе.

***

Этот нарратив начался в «Ребиббии», если кто забыл. И я уже жаловался на то, что я лучше помню свои трудности с итальянскими глаголами, чем физические описания окружающего. То же и с «Ребиббией». В голове у меня осталось общее впечатление места более современного или, по крайней мере, более свежеотремонтированного, чем средневековая «Реджина Чели». Да не будет слишком требователен ко мне читатель: речь идет об одном дне сорок лет назад, и не очень содержательном дне к тому же.

Это был теплый, солнечный осенний день, и все зэки были снаружи, пиная футбольный мяч с той же увлеченностью, с какой это делают повсюду в мире за пределами США. На самделе, они пинали его еще более увлеченно, чем босоногие Пеле на Копакабане, может, потому что даже самые беднейшие тамошние пацаны после игры возвращались в свои фавелы, а заключенных отводили назад в камеры, и это совсем не одно и то же. Даже охранники забыли о своих масках вселенской тоски и орали как могли, подбадривая команды. Я бы не удивился, если бы они скинули форму и присоединились к зэкам на поле.

Оговоримся: от этой картинки разит благодушием свободного человека сегодняшнего дня. В тот момент все эти физкультурные подвиги повергли меня в уныние. Это был подлинный Carpe diem; зэки вели себя так, как будто они были на свободе – но это было не так! Не было мне места среди них! Я был заключенный, я был жертвой несправедливости, и, исходя из того, что я видел в РЧ, то же относилось ко многим из них; как они могли забыть о своей несвободе и тупо пинать мяч?

Итак, я направился назад в камеру, подальше от этого золотого солнечного света, чтобы предаться своим темным мрачным мыслям. В камере меня ожидали двое здоровенных жирных египтян. Не знаю, за что они сидели, но итальянское правосудие напугало их до смерти; они трещали не затыкаясь на арабском и с непонятно паническим выражением сжимали до белизны в костяшках свои огромные чемоданы. На меня они поглядывали со страхом и ужасом, что мне также было непонятно, ибо сложения я тогда был достаточно щуплого; разве что зарос как дикобраз… В те наивные годы мы не знали таких тюремных ритуалов, как полотенце под ноги при входе и, как его, «отправляющего»? «направляющего»? Но, кто знает, вдруг действительно – всего лишь за неделю – «Реджина Чели» придала мне вид «бывалого»? Пару раз они посмотрели поверх головы, что навело меня на мысль, что они рассматривали меня как первую ласточку, разведчика, который их должен был проверить на вшивость. Такой оборот меня совершенно устраивал.

Для закрепления преимущества я растянулся на койке и уставился на них с бандитской наглостью. Эх, беломорину бы сейчас перекатить из угла в угол!

– Ma che guardate? [Чо уставились?] – Я сплюнул. Концентрация на роли напрочь забила обычные сомнения о временах и спряжениях. – Che volete, mannagia, eh? [Чо надо, мать вашу?]

Они не то чтобы затряслись, но пукнули прилично.

– No speaka Italiano, – забормотал один. – You speaka English? Please, we want no problem.