Читать книгу Трон и любовь. На закате любви - А. И. Лавинцев - Страница 3

В кружало, слегка хлопнув дверью, вошел небогато одетый худощавый старик. Он был мал ростом, но его глаза, умные и живые, показывали, что хотя его тело и немощно от прожитых на свете многих лет, но дух бодр. Он так и бегал взором по кружалу и, заметив стрельцов, еще с порога приветливо улыбнулся им. Потом скинул колпак, истово помолился на прикрытую убрусцем икону, поклонился целовальнику (он кланялся как-то особенно низко, словно заискивая перед ним) и уже после этого бегом продвинулся к поднявшимся при его появлении со скамей стрельцам.

– Здоровы будьте, удальцы-молодцы, – первым заговорил, присаживаясь, старик, – ежели запозднился, не виноватьте… Сами знаете, не свой я… боярин мой позадержал… Да что же мы так-то сидим? Али у целовальника все зелено вино выпито и на нашу долю ничего не осталось? Эй, Евстигнеич, – захлопал он в ладоши, – дайкось сюда, что там у тебя покрепче есть… Вот и я, старик, с молодежью хлебну малую толику, вспомню годы, когда сам таким же был. И-и, молодцы! И лихой же я парень был, вот когда в ваших годах был… Только давно это было, ух, как давно… еле-еле сам-то те дни вспоминаю.

– Да ты, Анкудин Потапыч, – перебил его Кочет, – перво-наперво про дело скажи, а выпить-то мы успеем, за нами не гонится никто…

– У-у, какой горячий! – засмеялся старик. – Всегда ли ты так до дела-то охоч?

– Да уж там, когда охоч, когда нет, про то я сам ведаю, – уклонился от прямого ответа Кочет, – а ты зубов-то не заговаривай, дешевле, чем себе стоит, все равно с тебя не возьмем… Выкладывай, на что мы тебе понадобились… Да не ври, смотри! Все равно не поверим…

– Уж и «не ври»! – обиделся старик. – Врать я ничего и не собирался…

– Постой, – опять перебил его Кочет, – я к тому тебе такое слово сказал, чтобы ты, про дело с нами говоря, вахляться не вздумал… Если нуждаешься ты в услуге нашей, так между нами все начистоту должно быть… Заранее тебе, Потапыч, говорю: на подвох какой-либо там мы не пойдем, на подлое убийство тоже…

– Полно, полно ты, полно! – так и замахал на него руками Потапыч. – Окрестись ты! Какое ты слово вымолвил: «убийство подлое!» Меня инда мороз по коже пробрал… Что ты, Господь с тобою! Разве мы с боярином решимся на такое дело?..

– Ну, помалкивай! – оборвал его Кочет. – Знаем мы, на что ваша боярская братия готова… В таком деле кто для них помеха? Нож под левые ребра всадить не задумываются… У каждого простого человека крест на вороту есть, а они все свои давно черту продали…

– Молчи! – даже в ужас пришел Потапыч. – Негоже мне такие речи слушать…

– Так вот ты и не слушай, а говори про дело-то…

Потапыч помялся, хлебнул из ковша и, собравшись с духом, начал:

– Вот оно что, сердешные: не об убийстве моя речь пойдет. Богом клянусь, ничего такого ни у боярина, ни у меня и в голове не было…

– Так чего же ты мямлишь-то…

– Да дело-то совсем особенное, семейное, можно сказать, дело; вот оттого и язык прилипает к гортани… Радости никакой говорить нет, а плакать хочется… А тут еще ты цыкаешь…

– Семейное дело? Слышь, Телепень? – ткнул Кочет в бок приятеля.

– Ну, слышу, – лениво отозвался тот, потягивая из ковша брагу, – мне-то что? Я-то ведь не боярин… Вот когда их бить позовут, так со всем моим удовольствием… На любой гили впереди всех пойду…

Кочет махнул рукой и, повернувшись к Потапычу, сказал:

– Семейное, говоришь, дело? Ну, докладывай, в чем оно у вас будет.

– А вот в чем… Ведомо вам, поди, что боярин-то мой Родион Лукич на Москве наезжий… Еще при Тишайшем царе Алексее Михайловиче в молодости услан он был в украинные города на цареву службу и правил ту службу не за страх, а за совесть, сил и живота своего не щадя. А потом, как помер блаженной памяти Тишайший, да пошли при его сынке новые порядки, и не понадобилась Москве боярина моего верная служба. Известное дело, разобиделся он и отъехал в свою вотчину. Таить не буду, отъезжая, думал, что вспомнят его да позовут. Ан нет!.. Недаром говорится: «С глаз долой, из сердца вон»… Так и с моим боярином вышло… Жил он жил, видит, никто не зовет, а тут сынки у него поднялись – свет Михайло да Павел Родионычи… Я их пестовал и на коне ездить учил, и пищаль да саблю в руках держать приучил, да вышла беда в том, что не один я около них был…

– Как ты не один? – спросил Кочет, заинтересованный рассказом старика. – Кто же еще?

– Да ты постой, не перебивай… дай время, все скажу… – И Потапыч, здорово хлебнув из ковша, продолжал свой рассказ: – Матушка-то боярыня наша Анисья Сергеевна – дай ей, Господи, царство небесное, в селении праведных со святыми упокой ее душеньку! – добрая была; сам-то боярин во гневе куда как лют… Когда скончалась она, сынки-то только что из младенческого возраста вышли; родила она на последях боярину дочку, Зою Родионовну – красавица теперь писаная боярышня! – а после родов и преставилась… Остались дети малые полукруглыми сиротами… Материнский глаз – алмаз, а отцовское попечение уж известно какое… Притом же боярин Родион Лукич по кончине боярыни своей в соку мужчина остался… Вдругорядь деток жалеючи, жениться не стал, да и схимы тоже не принимал… А теперь такое время пошло, что и иноки не всегда ангельскую чистоту соблюдают, а нам, мирянам, и подавно, где же подвиг воздержания подъять? Вот и вышло дело. Поселил он у себя в хоромах немчинку молодую якобы для обучения деток всяким иноземным наукам… Ох уж эти заморские науки, нет в них проку русскому человеку! Одна для него наука пользительна: батожьем, а нет, дубьем скорей всего ему ум-разум пришьешь… Говорил я про это боярину моему, ну, пусть бы он сам с немчинкой занимался науками-то, а детей только не портил бы, так не послушал он меня, своими собственными руками о мою подлую холопскую спину трость за такие слова измочалил, а вышло в конце концов все-таки по-моему… Детки-то у него по-иноземному лепечут, боярышня, кроме того, на такой штуке, что немчинка клавесинами называла, играть обучена, а немчинка-то сбежала, да не одна, а со всем своим приплодам: парочка – барашек да ярочка…

– А куда сбежала-то? – полюбопытствовал Кочет.

– Куда ж как не на Москву, а отсюда, где ж ей укрыться, как не в Кукуй-слободе…[4] Ведь там все эти чужеземные поганцы[5] ютятся да табачищем своим проклятым московские святыни окуривают…

– А у них там, в Кукуй-слободе, весело, – поднял голову Телепень, – я оттуда не ушел бы…

– Кабы тамошние парни тебе за своих девок боков не намяли, – перебил его Кочет и, обращаясь к Потапычу, спросил: – Так в чем же наше-то дело будет?

– А ты погоди, до всего черед дойдет, – отозвался старик. – Или слушать прискучило?

– Да нет, – признался стрелец, – вот жду, когда ты до самого толку доберешься…

– Сейчас все, как на ладони, выложу… Только попу на духу нишкните про то, что я вам сейчас скажу, – понизил старик голос до шепота. – Все тут у вас на Москве думают, что наш боярин воеводства искать наехал, так нет же, нет! Приворожила, знать, его немчинка проклятая. Уж чего-чего он не делал, а грызла его лютая тоска… Еще бы! И по ней-то, подлой, ноет сердце, и о ее приплоде душа болит, вот и не вытерпел боярин мой, собрался и прикатил. А тут опять беда; сынки-то, Мишенька да Павлушенька, как на Москве огляделись, сразу на Кукуй-слободу путь нашли… Видали уж их там… Чтобы они немчинку искали, этого я думать не могу: не знают они, куда она сбежала, да и мы-то тоже этого не знаем, а так догадки наши об этом… Только теперь что же выходит?.. Боярин-то Родион Лукич так бы вот к поганцам и полетел…

– Чего же ему не полететь? – опять вставил свое слово Телепень. – Боярин Василий Васильевич Голицын[6] куда повыше его, а бывать в Кукуй-слободе не брезгует…