Читать книгу Вопросы истории методики преподавания фольклора в российской начальной школе - А. Ю. Никитченков - Страница 6

В течение IX–X вв. Древняя Русь из непрочного племенного союза превращается в единое государство. Очаги христианской культуры были в языческой Киевской Руси и до 988 г., а после официального принятия христианства в народе продолжали сохраняться архаические обычаи и верования. Приобщение неграмотных или малограмотных слоев населения к христианской культуре происходило прежде всего путем их непосредственного участия в церковной жизни. Народная педагогика не сводится только к освоению фольклора, а его жанры отнюдь не являются единственным средством воспитания и развития подрастающего поколения.

В жизни русского крестьянина вопросы веры занимали доминирующее положение, что подтверждается многочисленными этнографическими данными: «Здоровые основы разных сторон крестьянской жизни были неразрывно связаны с верой. Православие было и самой сутью мировосприятия крестьянина, и образом его жизни… Нравственные понятия и соответствующие нормы поведения прививались в семье детям с малых лет. Это была вполне осознанная задача народной педагогики»[36]. Православная культура являлась центральной составляющей жизни русского крестьянина, неминуемо отражалась в произведениях устного народного творчества в процессе исторического развития фольклорного искусства. Данное положение подтверждается исследованиями фольклористов: «Субстрат, связанный с ассимиляцией христианства… всегда занимал важное место в фольклоре как на сюжетном уровне, так и в оформлении отдельных образов и стилевых приемов… длительное время подобные взаимосвязи сознательно не замечались или отводились в разряд второстепенных»[37]. Вместе с тем участие в аграрных, семейно-бытовых и окказиональных обрядах народной внецерковной жизни, исполнение и слушание устно-поэтических произведений часто способствовали сохранению и передаче последующим поколениям суеверных представлений, имеющих языческие корни и мифопоэтическую природу. Так же как и христианская культура, мифология говорит о вечности, но в последнем случае целостная и гармоничная картина мира с верой в единое благое начало не складывается: «в основании мифа лежит трещина» как итог «отпадения от Единого Благого» и «трагического одиночества перед лицом исчезнувшего Бога, превратившегося в безличное «Оно» или непознаваемое «Они» – силы, духи, боги»[38]. Суеверные представления, передаваемые из поколения в поколение, также являлись частью народной педагогики, они сдерживали возможность более полного и многогранного освоения человеком христианской культуры. Существенную роль в этом процессе играла и неграмотность.

Действительно, распространение христианской культуры неразрывно связано с развитием письменности. Древнерусским книжникам необходимо было рассказать о том, каковы место и роль восточных славян в истории христианского мира, как с христианской точки зрения устроен человек и каково его предназначение. Поэтому отечественную словесность периода Киевской Руси можно рассматривать «как литературу одной темы и одного сюжета. Этот сюжет – мировая история, и эта тема – смысл человеческой жизни»[39]. Прежде всего в это время распространялась переводная каноническая и апокрифическая литература, центральное место отводилось библейским текстам (Евангелие, апостольские послания, Псалтирь). Как правило, переводы агиографической литературы, византийских хроник, патериков предвосхищали появление оригинальных произведений аналогичных жанров – летописных и житийных текстов (о Феодосии Печерском, страстотерпцах Борисе и Глебе и др.), творений торжественного и учительского красноречия (слова, поучения). Памятники древнерусской книжности, особенно летописные, зафиксировали некоторые дохристианские верования и названия отдельных божеств языческого пантеона. Исследователи отмечают использование в произведениях древнерусской литературы изобразительно-выразительных средств и стилистических приемов, характерных для устно-поэтического творчества (повторы, гиперболы, параллелизмы («солнце светит на небесах – Игорь князь в русской земле»), тавтологию («трубы трубят», «мосты мостить»), постоянные эпитеты («борзый конь», «черная земля», «зелена трава»)[40]. Но картина мира литературных жанров рассматриваемого периода, по существу, противопоставлена тем способам структурирования и мифологизации действительности, которые были свойственны фольклорным жанрам.

Принятие христианства имело определяющее значение не только для развития древнерусской письменной культуры, но и для образования. Православие являлось основополагающим началом развития педагогической мысли и деятельности образовательных учреждений в течение XI–XVII вв. Главными средствами христианской средневековой педагогики были книга, молитва, проповедь, исповедь, пост; воспитывались верность православным традициям, устроение жизни осуществлялось на основе религиозных принципов, а к имеющей языческие корни «народной педагогике она относилась в целом отрицательно»[41]. Жанры средневековой литературы имели прикладное значение, применялись в богослужебной практике, в системе духовно-назидательного чтения, регламентировали устроение монастырского быта, использовались в образовательном процессе.

Мощные социальные преобразования потрясали Россию в XVII в. Это были годы Смуты и стрелецких бунтов, народных мятежей, государственных реформ, церковной реформы патриарха Никона, приведшей к церковному расколу: «культура распалась на несколько течений, автономных или прямо враждебных»[42]. Особенно заметными становятся тенденции секуляризации («обмирщения») культуры, нашедшие свое отражение в литературном творчестве. В XVII в. литература особенно сближается с народным творчеством, что объясняется и общими социально-историческими факторами развития государства, и формированием «обмирщенного» читателя, требующего развлекательности. В литературе развивается светское начало, а писатель обладает большей свободой художественного творчества, правом на художественный вымысел; появляются новые темы и новые герои.

Так, например, основу «Повести о Сухане» составила былина о богатыре Сухане, хорошо известная по записям фольклористов XIX в. Стихотворная «Повесть о Горе-Злочастии» сложена тоническим безрифменным стихом, напоминающим былинный, в ней присутствуют характерные для устно-поэтического творчества приемы: постоянные эпитеты, сравнения, параллелизмы. Образы повести черпаются из русских народных песен, апокрифов. Популярная в то время новелла «Повесть о Шемякином суде» широко отразилась в народных лубочных картинках и бытовых сказках, а ее заглавие стало народной поговоркой.

Особенно сильное влияние фольклора испытали сатирические новеллы и повести – «Повесть о Ерше Ершовиче», «Повесть о Фоме и Ереме», «Сказание о попе Савве», «Калязинская челобитная», «Сказание о роскошном житии и веселии» и др. Написанные ритмизированной прозой или раешным стихом, они ярко демонстрируют традиции народной Смеховой культуры в литературе.

Таким образом, оригинальные повести и новеллы «обмирщенного» века нередко представляют собой стихийную интерпретацию фольклорных сюжетов, близки устно-поэтическим приемам изображения событий и действующих лиц. В XVII в. появляются первые целенаправленные записи фольклора, сделанные иностранцами. В 1620 г. для английского путешественника Р. Джемса были сделаны записи исторических песен о смутном времени, в 1660-х годах С. Коллинз записывает две сказки. Известен сборник заговоров, дошедший до нас в рукописи конца XVII в.[43]. Е. Н. Елеонская отмечает, что запись заговоров была в это время делом обычным и «письменная традиция хранила заговор не менее старательно, нежели устная», однако речь идет именно о рукописных сборниках, записях на клочках бумаги, приложенных к судебным делам, а не о печатной продукции.

Древнерусская литература находилась в очень сложных отношениях с фольклором. Но, преследуя главную цель, которая заключалась в трансляции религиозно-символической картины мира, она не решала задачи целенаправленного отображения народных устно-поэтических традиций. Напротив, устное народное творчество достаточно активно ассимилирует как каноническую, так и апокрифическую христианскую литературу. В фольклоре даже возникают под воздействием христианства новые жанры, например легенды, духовные стихи, обмирание. При этом «восприятие фольклором литературного влияния сопровождалось глубоким изменением идейно-образной и стилистической основы литературных произведений»[44].

Излюбленными темами духовных стихов были житийные («Об Алексее – человеке Божьем», «Георгий и Феодор», «Борис и Глеб»), на сюжеты евангельские («Об убогом Лазаре», «О Рождестве», «О Милостивой жене», «О Страшном Суде»), ветхозаветные, значительно более редкие, нежели новозаветные («Плач Адама», «Об Иосифе Прекрасном»), дидактически-назидательные («Проспали, продремали…», «Жила душа грешная…»), которые появляются сравнительно поздно и будут особенно любимы старообрядцами[45].

Сами исполнители духовных стихов – калики перехожие – служили духовно-нравственным идеалом, молодое поколение в адаптированной форме воспринимало те или иные реалии христианской культуры, а сама жизнь калик могла служить наглядным примером следования заветам Христа. Их жизнь воспринималась как подвиг, поскольку странничество по бескрайним просторам Древней Руси само по себе было очень опасным: голод, разбойники, дикие звери подстерегали путников. Но это было особое странничество – молитвенное хождение, которое символически соединяло храмы и монастыри, города и села в единое духовное пространство. Недаром каликам-стран-никам в фольклоре приписывалась чудесная сила, дарованная свыше[46]. Поэтому к песнопениям, исполняемым каликами, даже в XIX в. простолюдины относились особенно внимательно и доверительно, а «проходивший мимо священник или монах мог только дивиться какому-нибудь из стихов… да сетовать в душе на “непросвещенность простолюдина”»[47].

Действительно, духовный стих, нередко заимствуя образы и элементы сюжета в древнерусской литературе, дает их мифопоэтическую интерпретацию. Рассмотрим это на примере русского народного духовного стиха о Борисе и Глебе[48], созданного на основе одного из первых оригинальных житийных текстов.

Агиографическим источником всех известных нам вариантов духовного стиха послужил текст «Сказания» о Борисе и Глебе[49]. В «Сказании» Борис и Глеб – образы христианских мучеников, литературный памятник показывает их утверждение в вере, праведную жизнь и мученический подвиг, ведущий к святости. В стихе же они лишь жертвы злого брата – существа демонической природы, который «аки аспид плещу пущав на благовонным цветы»[50], «тьмой закрыл солночной луч, просвещение»[51]. По тексту «Сказания» Святополк нанимает убийц, а в стихе совершает злодеяние сам, поджидая, как это и подобает опасному персонажу, своих братьев «далече в чистом поле», среди «пути-дороги», «болота», «потопа», «темного леса». Стих, заимствуя из слов Глеба образы незрелых колосьев и лозы, не только увязывает вегетативную символику с обоими братьями («Не рви ты вишневым листья-коренья / Вот сырой земли…»[52], «Не губи ты люду молодого / Яко тую ягоду недозрелую…»[53]), но и делает их смерть неизбежным элементом ритуала обновления, увязывает с аграрным культом: «Борис и Глеб – поспел хлеб», «Борис и Глеб – сеют хлеб», «На Бориса и Глеба берися до хлеба»[54]. В духовном стихе встречается образ, невозможный для сказания, – вещая мать братьев, которая предсказывает их гибель, пытается отговорить от опасной поездки. Дальнейшее растворение агиографического факта в мифопоэтической стихии можно наблюдать в народных преданиях и сказках «О двух самобратах Борисе и Глебе»[55].

Все это говорит о том, что даже такой пограничный жанр, как духовный стих, берущий свои истоки в древнерусской литературе, подчас не только не доносил до слушателя ключевые духовно-нравственные ценности литературного источника, но еще и перерабатывал их с точки зрения мифологической логики.

Тем не менее русское устное народное поэтическое творчество включает фольклорные жанры, имеющие в своем арсенале тексты, в которых православная культура представлена достаточно отчетливо и многогранно. В качестве ярких примеров могут выступать некоторые народные пословицы, поговорки, загадки[56], которые адресуют слушателя к самым различным сферам духовной и материальной жизни православного человека: вера, молитва, праздники, устройство и внутреннее убранство дома, и храма, семья, жизнь, смерть и др.[57]. Остановимся лишь на отдельных примерах, иллюстрирующих богатство и красоту православного мира, как они представлены в малых фольклорных жанрах.

О Боге:

Бог не даст – нигде не возьмешь[58];

Бог не свой брат, не увернешься;

Божеское не от человека, а человек от Бога.

О православной вере:

Хлеб ест, а креститься не умеет;

Беден бес, что у него Бога нет;

Менять веру – менять и совесть.

О молитве:

С молитвой в устах, с работой в руках;

К вечерне в колокол – всю работу об угол (то есть вся работа должна быть прекращена: пословица говорит о приоритете молитвы над повседневными заботами);

Не слушай, где куры кудахчут, а слушай, где Богу молятся.

О праздниках:

В книге шесть листов простых, седьмой – золотой (будни и воскресенье)[59];

Намощен мост / на семь верст, / по конец моста. / Красная гора (Великий пост и Пасха);

Молока не хлебнет в пятницу, а молочнице и в Великую субботу не спустит (пословица, порицающая ханжество);

У Бога всегда, праздник;

И дурак знает, что в Христов день праздник.

Загадки об устройстве и внутреннем убранстве дома и храма:

Что в избе за краса? (образа; следует обратить внимание детей на то, что вопрос и ответ в этой загадке рифмуются, помогая слушателю прийти к правильной отгадке);

Краше красного солнышка / Светлее ясного месяца (икона);

У нашего господина / золотая городина (киот, который мыслится как образ небесного града);

Тень-тень, / потетень, / выше города плетень (церковь; текст загадки эквивалентен началу общеизвестной потешки, звуковая инструментовка создает ощущение колокольного звона);

На каменной горке / воют волки (колокольня; вероятно, иносказательно говорится о погребальном звоне, волк в фольклоре очень часто выступает как персонификация смерти);

За уши повесили, / за язык подергали (колокол);

Не говорит, а всех зовет (колокол);

Утица кряк, / все берега вяк: / – Собирайтесь, детушки, / к соборной матушке (колокол).

О жизни и смерти:

Ниже Бога, / выше царя (смерть);

Мертвый не без гроба, живой не без кельи.

Воспитательное воздействие имели и тексты, которые с помощью христианских мотивов и образов отображали пласт повседневности, окружающую человека природу. Представленный в них мир – это мир, освещенный светом православной культуры:

Сохнет Софья: / не пьет, не ест / все на небо глядит (труба);

На широком дворе, / на гладком поле / четыре попа / под одной шляпкой стоят (стол);

Водится – не крестится; / Вырастет – освятится / и обыменится; / люди станут кланяться (дерево и изготовление из него досок для икон);

Цветет цвет во весь вольный свет, а все к одному времени (верба).

Анализ этнографического материала в некоторых случаях также позволяет высветить значимость христианской составляющей народных обрядов и праздников.

Например, крестинное величание «У нашего Ивана виноград на дворе, / Виноград на дворе, крестины в избе. / Посадил он кумовьев да, на самом на куте, / Величает, угощает, наливает и себе» будет более глубоко понято и исследователем, и младшим школьником, если привлечь этнографический контекст, в котором это величание могло быть исполнено: «Из церкви возвращаются обычно уже вечером. Только кумы с новокрещеным входят в дверь, как их спрашивают: “Какое имя получил младенец?”. Кумы называют имя и входят в дом. Младенца отдают матери со словами: “Пусть Бог бережет и счастливую долю дает!”… За крестинным столом на почетном месте сидит священник, крёстный и крёстная. За обедом подают праздничную еду: овсяные и гороховые блины, кисель, студень, щи, ватрушки, крендели…»[60]. Далее все сидящие за столом поют приведенное выше величание. Данный контекст высвечивает духовную значимость описываемого события для повседневной жизни русского крестьянина, его праздничность, уважительное отношение к священству, неучастие родителей в выборе имени для собственного ребенка, ибо наречение именем предопределяется свыше.

Этнографические сведения о духовной жизни русского крестьянства, касающиеся аккуратного посещения церкви, соблюдения постов и православных обрядов, хождений на богомолье и прочих ее аспектов, не только необходимы для адекватного понимания произведений фольклора, в которых духовная жизнь по тем или иным причинам не всегда отражалась (по крайней мере, жизнь православного человека не являлась в большинстве случаев главным предметом изображения в устном народном творчестве), но и могут быть назидательны для подрастающего поколения.

Устно-поэтическое творчество – явление словесного искусства, трансформирующее действительность по художественным законам. Именно художественные особенности произведения, а не мировоззренческие вопросы должны быть в центре внимания на современном уроке литературного чтения. Произведения малых фольклорных жанров методически универсальны: они могут использоваться как на ранних этапах становления читательской деятельности младших школьников, поскольку невелики по объему и семантически прозрачны, так и на более поздних, когда уже приобретен определенный читательский опыт, позволяющий ученикам выявить особенности художественной формы, с помощью которой осуществляется трансформация универсалий христианской культуры. Например, в процессе чтения и анализа загадки На горе, горе / два, орла, орловали, / одно яичко катали, / из рук в руки передавали (крестины) в зависимости от литературоведческой подготовленности детьми могут быть выявлены: группа метафорических образов (гора – церковь, орлы – крестные отец и мать, яичко – новорожденный); повтор, тавтология (орлы орловали); звукопись, связь со скороговоркой, смежная глагольная рифма (орловали / катали / передавали); ритм, характерный для сказового стиха; трансформация обряда, приуроченного к празднику Пасхи (катание яиц).

В качестве еще одного примера остановимся на русской народной сказке «Курочка»[61]. Наивно-реалистическое отношение младшего школьника к этой сказке, в которой из-за разбитого яйца «девочка-внучка с горя удавилась», «просвирня… все просвиры изломала, и побросала», «дьячок… перебил все колокола», а «поп… все книги изорвал», диктует восприятие ее как кощунства, позволяет, вслед за некоторыми советскими исследователями, отнести ее к разряду «антипоповских» сказок. И напротив, верное понимание утверждающего начала народного смеха и художественной условности, допускающих как бы зеркальное отображение реальности (мир с перевернутыми отношениями, мир наоборот[62]), даст возможность читателю увидеть в этом произведении незыблемость основ бытия: потому-то и смешно, что описываемое невозможно, художественный мир сказки никак не должен быть воплощен в реальную жизнь православного человека. Посредством обращения к законам народной празднично-смеховой культуры, доступным пониманию ребенка-читателя младшего школьного возраста (всеохватность, праздничность, жизнеутверждающее начало…), может быть организовано прочтение отдельных бытовых сказок, небылиц, ознакомление детей с некоторыми народными играми, сценками ряженых[63].

Важно заметить, что смеховой мир народной культуры соотносим с современным детским смеховым фольклором: садистские стишки, анекдоты, «переделки» классической поэзии и некоторые другие жанры. Это позволяет провести ряд интересных читательских сопоставлений, дает возможность младшему школьнику задуматься над истоками и значением смеха в его собственной жизни, а в более старших классах стать материалом для обобщений и сопоставлений нового порядка. Например, сравнения значения фольклорного антиповедения (обрядового, сказочного и проч.) и поведения юродивых, Евангельских слов «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете»[64]