Читать книгу Октавиан Август. Революционер, ставший императором - Адриан Голдсуорти - Страница 22

Правление триумвиров началось с массовых убийств. Выступив на юг из Бононии, Цезарь, Антоний и Лепид выслали вперед воинов, чтобы те уничтожили около дюжины представителей знати. При этом не последовало никакого предупреждения, хотя Цицерон и еще несколько жертв догадались, что им грозит опасность, и бежали из города. Четверо были убиты; солдаты пустились разыскивать остальных. Римскую элиту, боявшуюся в свою очередь оказаться под угрозой, мгновенно охватила паника. Консул Педий, товарищ молодого Цезаря по консулату, приходившийся ему дядей, выслал глашатаев, призывая население к спокойствию и советуя дождаться утра, когда будет объявлен список лиц, находящихся в розыске. Педий был уже немолод и слаб здоровьем. По слухам, напряжение, вызванное этой задачей, подорвало его здоровье, и через несколько дней он скончался. Триумвиры вознаградили одного из своих приспешников, позволив ему занять освободившееся консульское место на несколько недель, остававшихся до конца года.[226]

Когда триумвиры достигли Рима, они возобновили сулланскую практику проскрипций: убийства стали совершаться более открыто и, если можно так выразиться, приобрели более формальный характер. На Форуме появилось две доски с именами (предположительно, одну заготовили специально для сенаторов). Те, чьи имена попадали в списки, оказывались вне закона и потому могли стать жертвой сторонников триумвиров, а также всякого, кто хотел получить награду или часть имущества жертвы. Награда выдавалась в обмен на голову, отделенную от тела. Затем голову выставляли на рострах.[227] Тело следовало оставить там, где жертву настигла смерть, или попросту сбросить в Тибр вместе с городским мусором. Любой, включая близких родственников, кто решался помочь кому-то из списка, рисковал сам попасть в него. Первоначально список жертв насчитывал несколько сот имен; позднее в течение нескольких месяцев их число перевалило за две тысячи. Как бы ни были обставлены эти события с формальной точки зрения, ничто не отменяло лежащего на поверхности факта: происходившее представляло собой беззаконные убийства, причем в таких масштабах, что казнь Цицероном сторонников Катилины без суда могла показаться сущим пустяком. На сей раз никто, в том числе ни один трибун, не выразил протеста. Как мрачно пошутил впоследствии один из военачальников Антония, «нелегко ведь писать (scribere) критические замечания в адрес того, кто способен проскрибировать (proscribere) тебя самого» (пер. В. Т. Звиревича). Все военные силы в Италии оказались в распоряжении триумвиров, и приведи они хоть один легион и когорту преторианцев в Рим, в городе не нашлось бы силы, способной противостоять их воле.[228]

Легитимность нового режима держалась на довольно зыбкой основе – закон Тиция (lex Titia), в соответствии с которым учреждался триумвират, оказался под ударом в тот же день, когда комиции одобрили его, поскольку был проигнорирован трехдневный период, который полагалось соблюсти накануне его принятия. Триумвиры представили проскрипции как необходимую меру по уничтожению врагов государства и их предводителей. Они объявили, что Юлий Цезарь продемонстрировал свое милосердие только для того, чтобы погибнуть от рук людей, которых пощадил. Они не собираются повторять эту ошибку и потому без снисхождения уничтожат тех, кого считают врагами, пренебрегая даже связями родства и дружбы. При составлении списков обреченных на смерть Цезарь, Антоний и Лепид торгуют жертвами в сцене, позднее во всей ее чудовищности описанной Шекспиром: «Все, что отмечены, умрут». Антоний выдает разрешение на смерть брата своей матери, Луция Юлия Цезаря, в то время как Лепид то же самое делает с собственным братом, Эмилием Павлом, причем оба являлись консулярами. Юному Цезарю надо было пожертвовать кем-то из близких родственников, и он выдал на расправу Торания, своего бывшего опекуна, обвиненного в бесчестном присвоении значительной части состояния Октавия-старшего.[229]

Эмилий Павел бежал в Милет, чтобы жить там в изгнании. Весьма возможно, что об опасности его предупредил сам Лепид, преследовавший брата не слишком усердно. Мать Антония Юлия укрыла брата у себя в доме. Когда явились убийцы, она заперла дверь и, если верить Плутарху, воскликнула: «Вам не убить Луция Цезаря, пока жива я, мать вашего императора!» Позднее она публично обратилась к сыну на Форуме, и тот «с неохотой» даровал дяде прощение. Для Торания такого защитника не нашлось, и он погиб. Такая же участь постигла еще несколько сот человек в течение следующего года.[230]

Что до Цицерона, то у него имелись шансы на спасение: он сел на корабль, направлявшийся на Восток, но в непогоду судно снесло назад к берегу, и, по-видимому, он впал в апатию. Тем временем его брат Квинт и племянник попали в руки убийц и погибли. Собственный сын Цицерона был в безопасности: он находился в Афинах, где проходил обучение, и вскоре ему суждено было принять участие в войне против триумвиров в качестве офицера в войске Брута. Сам оратор принял смерть 7 декабря 43 г. до н. э. Вне всяких сомнений, он стал самой значительной фигурой, павшей жертвой проскрипций, будучи единственным консуляром среди убитых. Его смерть послужила предостережением об опасности, грозившей даже самым выдающимся гражданам, если они осмелятся противостоять триумвирату. Несмотря на достигнутый Цицероном успех, он, homo novus,[231] стал мишенью. Вдобавок он оказался уязвим, поскольку, в отличие от родовитых аристократов, не мог похвастаться связями, унаследованными от нескольких поколений предков. По тем же причинам ему трудно было противостоять Клодию и другим честолюбивым противникам после своего консульства.[232]

Позднее уверяли, будто молодой Цезарь, помня о поддержке его со стороны старого оратора, просил о его помиловании. Вероятно, он это делал и, вероятно, даже был искренен, а не просто торговался, однако, что бы там ни произошло, позволил взять верх над собой. Антоний приказал привезти в Рим правую руку Цицерона и его отрубленную голову и затем прибить их к рострам, отомстив таким образом руке, которой писались «филиппики», и тем устам, которыми они произносились. Прежде этого ужасный трофей выставили для обозрения на пиршественном столе, в то время как он и его жена Фульвия трапезничали. Люди утверждали, что Антоний схватил отрубленную голову и смеялся в жестоком восторге. Кроме того, Фульвия взяла трофей в руки, осыпала старика бранью, вытащила шпильки из своих волос и стала колоть ими его язык. Оба имели основания для ненависти к покойному, и Фульвия, видимо, даже больше, поскольку ее первым супругом был Клодий – злейший враг Цицерона; оратор даже защищал его убийцу Милона на суде, хотя и безуспешно. Позднее она наблюдала, как оратор убеждал сенат начать борьбу с Антонием, законным консулом, и объявить его врагом римского народа. Живя в Риме, Фульвия обнаружила, что и сама она, и ее имущество стали объектом нападок, которым придали юридический характер, когда разные честолюбцы почувствовали, что это богатое семейство весьма уязвимо.[233]

В наших источниках иногда изображается, как все триумвиры ликовали во время резни, и здесь очень непросто отделить истину от позднейшей пропаганды, особенно если учесть склонность авторов римских инвектив к грубым и образным выражениям. Большинство таких историй написано в конце правления Цезаря, и наследники изображали его как человека мягкого, неохотно участвовавшего во всем этом, тогда как двое других выглядят просто зверями. Однако сохранились и другие версии. Светоний утверждает, что первоначальное нежелание Цезаря быстро сменилось готовностью к жестокому преследованию жертв. Лепид и Антоний были уже зрелыми людьми, в возрасте, когда уже играют видную роль в политике, и даже сенаторы, которые завидовали им и ненавидели их господство, возмущались таковым меньше, нежели кровавой властью неоперившегося юнца. В большинстве своем римляне понимали, что Цезарь, которому было только двадцать лет, просто еще не может иметь столько врагов.[234]

В действительности проскрипциям подверглись не только закоренелые недруги триумвиров. Возглавляя примерно сорок легионов, солдаты которых привыкли к щедрым наградам, Антоний, Лепид и Цезарь отчаянно нуждались в звонкой монете, чтобы платить им, не говоря уже об покрытии иных расходов на государственные нужды. Многие оказались включены в проскрипции просто потому, что обладали богатством, а потому триумвиры не видели смысла оставлять их в живых. Имущество убитых подвергалось конфискации, дома и земельные владения распродавались с аукциона, чтобы повысить доходы нового режима. В таких случаях не имело особого значения, погибли проскрипты или бежали из Италии, поскольку в любом случае собственность у них отбиралась. Цезаря и Антония обвиняли в том, что они убивали людей только для того, чтобы завладеть роскошной коллекцией ваз из коринфской бронзы. Антоний приказал умертвить Верреса, провинциального наместника, чьи грабежи поражали даже по римским меркам и которому пришлось уйти в изгнание из-за обвинений, предъявленных ему Цицероном в 70 г. до н. э. Он по-прежнему обладал значительным богатством, особенно же хороша была его коллекция предметов искусства, и из-за них-то старого преступника и убили. Триумвиры – каждый по отдельности и все вместе – остро нуждались в деньгах. Рассказывали, что Фульвия и Антоний принимали подношения за то, чтобы убить или помиловать тех или иных людей во время проскрипций, и что она вносила в них людей просто из желания завладеть их имуществом. Про Антония говорили, будто он оставил в живых человека, когда жена последнего согласилась спать с ним.[235]

В проскрипции попало много людей, хотя большинство избежало гибели и со временем возвратилось в Италию и Рим. Эта чистка дала жизнь многим драматическим историям о спасении обреченных, героической защите или, напротив, подлом предательстве со стороны их семьи, друзей и рабов, и в последующие годы подобными рассказами было заполнено множество книг. Уверяли, будто одного мальчика убили по дороге в школу, а другого внесли в проскрипции, когда он собирался проходить церемонию посвящения во взрослые, но в целом детям ничто не угрожало, если они не имели прав на значительное состояние. Угрозы наказания для тех, кто укрывал проскрибированных, соблюдались не очень строго. Одна женщина попросила, чтобы ее убили, когда было обнаружено потайное место, где прятался ее муж. Воины отказались делать это, как и магистрат – возможно, один из триумвиров или его видных подчиненных, когда она принародно объявила, что виновна в укрывательстве проскрипта. В конце концов, как говорят, овдовевшая женщина уморила себя голодом.[236]

Нет ни одного рассказа о том, как чью-то жену убили за укрывательство мужа – в отличие от отцов или сыновей. Сохранилась малоприятная история о том, как женщина добилась того, чтобы ее супруга проскрибировали, она держала его дома взаперти до тех пор, пока не пришли солдаты, а затем вышла замуж за любовника всего через несколько часов после гибели мужа. Также сохранилась надпись, установленная уцелевшим проскриптом в память о любимой супруге. Ее муж рассказывает, как жена прятала его, помогала ему бежать, а затем в конце концов сумела уговорить Цезаря даровать ему прощение. Добиться этого оказалось нелегко, Лепид приказал слугам избить женщину, когда она пыталась убедить его принять меры и вернуть супруга из изгнания.[237]

До нашего времени дошел рассказ о том, как Цезарь даровал отсрочку. На сей раз жене удалось спрятать мужа[238] в большом сундуке, и она велела занести его в театр, где триумвир председательствовал на играх. Обман раскрылся, а ее смелость и преданность супругу произвели на толпу такое впечатление, что Цезарь смирился с ее настроением и даровал проскрипту прощение.[239] Даже вожди армии не могли полностью игнорировать общественное мнение. Проскрипции позволяли рабам добывать себе свободу через предательство своих хозяев, однако в нескольких случаях, ставших достоянием гласности, когда они слишком уж злорадствовали или продолжали нападки на семью бывших хозяев, триумвиры предавали их казни или возвращали в рабство, чтобы дать понять обществу: социальный порядок серьезной опасности не подвергается (Dio Cass. XLVII. 7. 4–5).

Ответственность за жестокость при организации проскрипций лежит и на Цезаре, и на Антонии, и на Лепиде. С чисто прагматической точки зрения эти убийства оказались в высшей степени эффективны в том смысле, что они посеяли страх. Однако их финансовые результаты оказались разочаровывающими, поскольку во время аукционов мало кто с охотой покупал конфискованное имущество. Слишком многие потенциальные приобретатели боялись продемонстрировать, что они достаточно богаты, чтобы покупать изъятое у проскриптов, а другие помнили, сколь частым нападкам подвергались те, кто нажился на сулланских проскрипциях. Отчаянно нуждаясь в деньгах, триумвиры ввели новые поборы, обложив податью богачей в зависимости от размеров их состояния – мера совершенно не в римском духе. Объявление о том, что оценке должно подвергнуться имущество 1400 наиболее богатых женщин, а потому они должны будут платить указанный налог, не имело прецедента. Во время тяжелейшей войны с Ганнибалом в III в. до н. э. женщины-аристократки добровольно отдавали свои украшения и другие ценности на нужды республики, однако их никогда не облагали податями. Большая группа женщин во главе с Гортензией, дочерью человека, которого Цицерон обошел в ораторском искусстве, явилась сначала к родственницам триумвиров, а затем и на Форум, чтобы встретиться с Цезарем, Антонием и Лепидом.

Толпа проявила еще больше сочувствия мужеству женщин, и триумвиры рассудили, что разумнее будет уступить. Налогообложению подверглось лишь 400 женщин, мужчинам же предстояло платить (как о том было объявлено) новые налоги. Предполагалось забрать половину урожая у сельских хозяев, в то время как общины Италии должны были предоставить зимние квартиры для воинов – повинность, прежде распространявшаяся только на провинции.[240]