Читать книгу Парадокс интеграции. Почему успешная адаптация мигрантов приводит к новым конфликтам - Аладин Эль-Мафаалани - Страница 6

Речь пойдет прежде всего о конфликтах, вытекающих из интересов и ресурсов. Начнем с ресурсных конфликтов, которые в принципе не слишком сложны, потому что ресурсы распределять легче, чем интересы или социальные ценности, но и не так просто, поскольку ресурсы и позиции – ограниченный товар. Тот, кто хорошо интегрирован, – сильный конкурент на рынке труда, жилья, в системе образования и в доступе к топ-позициям. В состязательности в принципе нет ничего плохого, но она не ведет к гармонии – наоборот. То, что цены на жилье в городах, привлекающих людей, растут, связано, в частности, с тем, что туда едут мигранты, уже достаточно квалифицированные и платежеспособные, с высокими шансами на участие, а уже укоренившиеся становятся все более интегрированными. Поэтому имеет смысл лучше организовать и расширить строительный процесс. Также увеличение мест в образовательных учреждениях может снизить конкуренцию. Но когда встает вопрос о возможности занять топ-позиции, конкуренция становится острой. Каждая высокая позиция, которую занимает постмигрант, снижает шансы коренных жителей на карьерный рост, поскольку топ-позиции не могут сильно множиться. И то, что растущая потребность участия у людей с миграционным происхождением вообще может восприниматься как конкуренция, связано с тем, что некоторые из людей, уже сидящих за столом, не воспринимаются как свои. И тут мы поставлены перед проблемами конфликта интересов, которые принципиальнее и сложнее.

Хорошо интегрированные люди стремятся быть признанными и открыто заявляют о своих потребностях и интересах. Они хорошо самоорганизованны, они уверенно защищают собственные интересы и преследуют собственные цели, помогая обществу меняться. Но всегда есть те, кто сопротивляется таким изменениям. Глядя на это как бы со стороны, легко говорить, что и силы, двигающие общество вперед, и те, кто тормозит развитие, играют важную роль и, значит, их сосуществование оправданно. Но сам процесс для всех участников очень труден, с ним тяжело справиться, за ним следует разочарование. В итоге все зависит от того, как обращаются друг с другом обе стороны. Главное, чтобы само существование и потребности другой стороны не ставились под сомнение. Конфликты интересов просто не решаются, а возникают они, в частности, потому, что обе стороны находятся в тесной взаимосвязи, какой прежде не было. То есть конфликт не есть отражение раскола, потому что расколоть можно лишь то, что было чем-то единым, – он является признаком сращивания. Сращивание – болезненный процесс. Сближение рождает напряженность. Когда идет сращивание разных элементов, прежнее кажущееся или мнимое единство начинает распадаться. Правила поведения за столом и распределения мест подвергаются пересмотру.

Обычно все крутится вокруг признания и принадлежности. Люди с самыми разными корнями работают над идеей «Новые МЫ». Это заключенное в кавычки словосочетание отражает действительный смысл идеи – речь идет о движении в стране, где общество является миграционным, к новой отвечающей духу времени идентичности.

Стремление добиваться признания собственной ценности – значит добиваться и признания ценности языкового и религиозного многообразия, и также привлекать общественное внимание к дискриминационным практикам. Например, возникает простой вопрос, почему знание иностранных языков, международный опыт, долгое пребывание за границей столь значимы в обществе, но при этом исторические корни, межкультурный опыт выходцев из турецких или арабских семей так мало ценятся? Почему турецкий и арабский языки изучаются в университетах, но в школах оба этих языка не поддерживаются, а ведь у многих детей и подростков они родные? Поддержка многоязычия – улучшение знания как языка страны проживания, так и страны происхождения, если бы к этому приступили несколько десятилетий назад, принесла бы много пользы. Сегодня многоязычие поощряется потому, что в нем есть необходимость, и все больше прекрасно интегрированных людей выступают за языковое многообразие и всячески этому способствуют. То же самое можно сказать и о мусульманском религиозном образовании – подготовкой соответствующих учителей общество озаботилось совсем недавно. Разные языки и религии быстро продвигаются с периферии общества в центр. Таким образом все оказываются за одним столом. Это и есть интеграция.

Здесь следует остановиться на проблеме конфликта ожиданий, решение которой со временем, возможно, станет наиболее трудной задачей. Эта проблема носит структурный характер. В то время как часть коренного населения надеется, что интегрированные приспособятся и незаметно растворятся в общей массе, очень многие из таких постэмигрантов ждут от интеграции другого, а именно они хотят быть признанными, оставаясь носителями языкового и религиозного многообразия, хотят признания ценности их многослойной идентичности. Но ни одна из сторон не желает идти навстречу ожиданиям другой, учитывать такой важный фактор, как время. В результате возникают четыре серьезные проблемы.

Прежде всего, интеграция не означает, что люди освобождаются от своего вероисповедания, родного языка и происхождения, как от старого костюма, надев поверх него новый. Нет, тут следует говорить скорее не о новой, а о второй коже. К тому же нередко первая – форма глаз, структура волос, имя, а также жизненный опыт, вызовы, на которые приходилось отвечать, – мешают человеку незаметно раствориться в общей массе, «выдают» его. Ваш покорный слуга, автор этой книги, Аладин Мафаалани хорошо знает, о чем говорит.

Второе: «интеграция – не улица с односторонним движением» – эту верную мысль высказал немецкий историк Клаус Баде еще четверть века назад. Интеграция частей в целое меняет и целое. Потому что целое – не просто сумма частей (это было известно уже Аристотелю), а динамическое их взаимодействие, в результате чего они меняются сами и меняют других. Этот процесс непрерывен уже потому, что каждое новое поколение должно интегрироваться в общество, которое тоже благодаря этому меняется. В результате миграции, то есть появления новых людей, рождающих новые поколения, решительно изменяются формы, скорость и масштабы этого процесса.

Третье: думать, что открытые общества по сути (per se) признают и ценят все изменения, – заблуждение. Они открыты, но не для всех и не полностью, они никому не мешают вести дискуссию, но она при этом должна вестись. Неполное признание некоторых групп – это, возможно, следствие закрытости общества в прошлом, но фатализму и разочарованию здесь не место, наоборот, неполное признание должно подстегивать людей к большей активности. Открытое общество – это не рай, в котором уже есть все и для всех. Оно предлагает открытое пространство, где можно проявлять себя в самых разных плоскостях, при этом никто не обязан вообще как-то проявлять себя. Можно просто усесться за общий стол, есть вместе со всеми, участвовать в дискуссиях. И надо постоянно иметь в виду, что сегодня признание языкового и религиозного многообразия – реальность, особенно в сравнении с прошлым. Доступ к столу никогда не был таким открытым, как сегодня.

Четвертое: существуют, тем не менее, границы возможного. Они всегда исторически обоснованны, при этом речь здесь не идет о высеченном на камне законе. Представления, правовые нормы – за всем этим долгая история, и их трудно изменить сразу. То же и с культурой, идентичностью, принадлежностью к какой-либо группе. Здесь ведь тоже речь идет о второй коже (сравнение, к которому я прибегал выше). Например, правовые нормы для разных религий вводились здесь, так сказать, в рамках истории христианства, и это затрудняет признание других религиозных сообществ. К тому же во многих западных странах роль церкви снижается, набожности у христиан становится все меньше. Но если говорить о мире в целом, протекает все более заметный противоположный процесс. Религия, религиозность и набожность по-прежнему глобально играют очень большую роль, в том числе и для многих мигрантов. Разнонаправленность этих процессов может порождать напряженность – это совершенно очевидно. Главное здесь не проявлять нетерпения.

Перечисленные выше проблемы хорошо иллюстрируют примеры из недавнего прошлого. В 1980-е годы в Германии мало что знали о баклажанах и не было продленки, где школьники могли бы оставаться до вечера, поэтому я уходил из школы обычно в 13:15. Навстречу мне к школе тянулись женщины в платках. Тогда это казалось нормальным, на них не обращали внимания. Конечно, они были плохо интегрированны, почти не говорили по-немецки, у них не было немецкого гражданства. Но никто не видел ничего предосудительного в том, что женщины, которым приходилось выполнять тяжелую работу, эти «уборщицы», работницы на фабриках, не расстаются с платками. Но когда такие женщины в платках появились среди студенток, среди учительниц, это вызвало раздражение. То есть платок на голове стал проблемой только в условиях удачной интеграции, только когда женщина в платке впервые села за общий стол или попыталась это сделать. Показательно, что почти во всех федеративных землях Западной Германии действовали или продолжают действовать запреты и ограничения для учительниц на ношение платка в школе, но ни в одной федеративной земле в восточной части (за исключением Берлина) таких запретов нет, потому что интеграционные процессы там еще в зачаточном состоянии.

И конечно, не надо думать, что проблема с головными платками – результат террористических атак 11 сентября 2001 года. Вот простой пример: в 1990-е годы, задолго до этой трагедии, молодую учительницу немецкого языка Ферешту Лудин уволили из школы за ношение платка. Она выросла в Германии, говорила по-немецки без акцента, у нее было немецкое гражданство, и она с высокой оценкой сдала немецкий государственный экзамен. Ни с какими террористическими атаками тогдашние претензии к ней связаны не были.

Можно сколько угодно твердить, что этому религиозному символу нет места в школе, поскольку учительницы в платке имеют дело с несовершеннолетними. Но не надо забывать, что в те же 1990-е в государственных школах вели занятия монахини, а ведь они облачены в одежды, отвечающие тому или иному католическому ордену. В их случае это не было проблемой. Интересно, что после истории с платком и у монахинь возникли проблемы с их внешним видом. Правовые нормы и судебные решения по поводу религиозной символики принимались самые разные, и все это довольно быстро меняется. Причем в данном случае дело не исключительно в правовых вопросах, а скорее в столь же быстро меняющейся обстановке на общественном конфликтном поле.

То, что мусульманка воспринимает запрет, связанный с религиозным атрибутом, как несправедливость, понять можно. Но тогда надо признать и то, что мы имеем дело со сравнительно новым общественным дискурсом, и тут необходимо время. И в открытом обществе можно стоять на том, что платок и другие религиозные символы несовместимы с государственной службой. Да, такое решение можно принять. Но оно потянет за собой целый хвост разных проблем, так что на этом надо коротко остановиться.

Прежде всего, улучшились шансы получить работу в государственных структурах у групп, раньше дискриминируемых, – у женщин, у людей с ограниченными возможностями. Потом постепенно это распространилось на сферу негосударственной занятости, не в последнем счете потому, что этому способствовал пример использования людей из таких групп на государственной службе. Если же лишить женщин, носящих платок, права занимать государственные должности или вообще поступать на государственную службу, возникает очевидная проблема, потому что таким образом системно исключается целая группа. И почему тогда предприятия должны брать на работу женщин в платках, коль скоро этого не делает государство? Тогда необходимо искать новые способы обеспечить карьерное продвижение этих женщин вне государственных структур. А госслужба может в этом случае служить примером, ведь ее штат, составляющий всего около 10% от всех занятых в Германии, гораздо заметнее представлен в публичном пространстве, чем остальные 90%. Мне не хватает фантазии, чтобы представить, что это за новый путь. Создавать, к примеру, чисто мусульманские предприятия, школы и структуры? Но это будет не в интересах как мусульман, так и немусульман.

Сегодня правовая норма в основном иная: ношение платка не может стать причиной отказа в приеме на работу. Что касается школы, то здесь отказ допускается, но только если этот головной убор может стать вполне конкретной причиной нарушения мирной обстановки в школе – таково заключение федеративного Конституционного суда. Будущее покажет, как на практике будет применяться эта формула.

Кроме того, стоит задаться вопросом – действительно ли ношение платка становится проблемой потому, что оно мешает сохранять нейтральное отношение к религии в школе? На это обычно ссылаются, обсуждая проблему с женщинами-учительницами. Но почему тогда круг не расширить и говорить о женщинах в платках, занимающих важные, ответственные и высокие позиции? А как тогда быть с женщинами-врачами, предпринимательницами, художницами, женщинами-политиками, топ-моделями или поп-звездами? А как быть с халяльной рекламой концерна Katjes7 или с куклой Барби в платке – теперь есть и такие. Все это не нравится многим правым, некоторым феминисткам и левым, проблема с этим есть и у немалого числа атеистов, христиан и даже мусульман. Граница пролегает не между разными группами, а сквозь них. Простой вопрос – вы за большую открытость общества или против? Ждете ли принципиальных изменений, касающихся принадлежности и доминирования? Имя, внешний облик, религиозная принадлежность человека совсем необязательно определяют его ответ на этот вопрос. Во всяком случае в открытых обществах.

Я еще вернусь к вопросу о головном платке. Впрочем, то, что было показано на его примере, можно показать и на других. Так, появление красивых, стоящих на видном месте мечетей говорит не о закапсулированности каких-то групп, а, наоборот, об их включенности в городское сообщество. Но именно эта включенность порой вызывает более сильное отторжение, чем реальная закапсулированность, когда мечети прячутся где-то на задворках. Тут можно было бы привести десятки подобных примеров.