Читать книгу Невиданные чудеса Дивнозёрья - Алан Чароит - Страница 7

Живин день

Оглавление

Аннушка не хотела возвращаться в Дивнозёрье. Больше никогда! Не для того она убежала в город – казалось, будто с мясом и корнями оторвалась, аж сердцу больно… Ей, конечно, было жалко оставлять мать одну-одинешеньку, но что поделаешь? Свою жизнь хотелось прожить, не чужую. Да и они никогда друг друга толком не понимали. Ну, может, только в самом раннем детстве, когда Аннушка еще под стол пешком ходила…

Ее, малую, в деревне шпыняли все кому не лень. Все потому, что мамка дочку без мужа родила и никогда не говорила, кто отец. Жили они обособленно, всех сторонились, мать травы собирала да заговоры нашептывала – вот и прозвали ее ведьмой, а Аннушку – ведьминым выкормышем. Еще и за уши вечно дергали – угораздило же с заостренными родиться!

Конечно, она уехала при первой возможности: а кто бы не уехал? Поступила в техникум, потом в институт, выбила себе общежитие, нашла работу… Поначалу ей тоже непросто было – ну а кому сейчас легко? Везде голодно. Только в городе какие-никакие перспективы есть, а в деревне – только тоска и уныние. Одноклассники сразу после школы спиваться начали, одноклассницы за этих алкашей замуж повыскакивали, нарожали детей и превратились в толстых неопрятных теток. Не такой судьбы Аннушка себе хотела.

Мать не отпускала ее, грудью вставала, плакала. Пришлось уехать без родительского благословения. Года два они потом не разговаривали, только с днем рождения друг друга поздравляли. Но однажды мама вдруг позвонила и попросила срочно приехать. Конечно, Аннушка не смогла отказать: по тону почуяла, что дело серьезное.

* * *

В Дивнозёрье, казалось, время вообще остановилось. Город рос и ширился, манил огнями дискотек, современной музыкой и шорохом шин, а родная деревня какой была, такой и осталась – маленькой, грязной, с обшарпанными заборами и покосившимися домишками. Все это производило на Аннушку тягостное впечатление. Едва спрыгнув со ступеньки автобуса на старенькой кирпичной остановке, она сразу же поняла, что мечтает поскорее уехать домой, в столицу. А место, где она когда-то родилась и выросла, больше не было ее домом…

Но мать приболела, ей нужны были лекарства, и Аннушка, сжав зубы, потащилась сначала в аптеку, потом за продуктами.

Войдя в избу, она первым делом выложила из сумки торт, привезенный из города. Ну, то есть как «торт» – покупные вафли, пропитанные сгущенкой. Хотя в деревне и того не было – магазин сверкал пустыми полками.

Встреча с матерью после стольких лет вышла какой-то скомканной. Они неловко обнялись, Аннушка чмокнула ее в щеку – не потому, что сильно соскучилась, а просто знала, что от нее этого ждут. Потом сели за стол, начались расспросы: как работа (нормально), как личная жизнь (все окей), как учеба (да сказала же уже, ма, нормально)…

Мать поджала губы, будто бы не веря.

– Скажи, дочк, ты не замечала, что в последнее время тебе… ну, как будто бы не везет?

Аннушка пожала плечами. Она не привыкла жаловаться, но вообще-то мать была права: в последний месяц напасти на неё сваливались одна за другой. На работе зачастили проверки, и ей ни за что ни про что влепили штраф. В институте один из преподов невзлюбил старательную студентку и уже не раз выставлял ее на посмешище перед всей группой, а на днях даже сказал, что экзамен она не сдаст. Наверное, взятку вымогал, гад. С Генкой – так звали Аннушкиного парня – отношения тоже разладились…

– Можешь не отвечать, сама все вижу. Я же ведьма. – Мать размешивала в чашке растворимый аспирин, звеня ложечкой.

– Не говори ерунды, – усмехнулась Аннушка. – Какая еще ведьма? Смех один! И вообще, сейчас модно говорить «экстрасенс».

– Послушай меня, Анна. – Голос матери вдруг стал очень серьезным. – Только не подумай, что я из ума выжила. Мне давно стоило тебе напомнить… Дивнозёрье – необычное место. Пожалуй, другого такого на свете и нет. Эта земля хранит много тайн, и мы с тобой с нею крепко-накрепко повязаны.

– Ой, вот только не начинай опять, – Аннушка, скривив рот, отмахнулась. – Слышала уже: «Где родился, там и пригодился». Я не вернусь, и точка!

– Ох, не отпустит тебя Дивнозёрье. – Мать вздохнула, промокнув потрескавшиеся губы салфеткой. – Хочешь уехать – неволить не стану. Но знай, что удачи тебе в жизни не будет.

– Не каркай. – Аннушка хоть и не верила во всю эту потустороннюю чушь, а все-таки постучала по дереву – так, на всякий случай.

– Эх, а в детстве ты все видела и понимала. – На потемневшие материнские глаза навернулись слезы. – Жаль, потом вдруг как отрезало…

– Не понимаю, о чем ты!

– Позволь мне напомнить.

Мать взяла ее руки в свои ладони, поднесла их к губам, будто бы собиралась поцеловать, и что-то тихонько зашептала.

Аннушка закатила глаза: «Ну, началось сим-салабим-абракадабра…» Только в этот раз что-то действительно произошло. В лицо вдруг дохнул ветер, взметнув ее смоляные волосы… а ведь они просто в доме сидели, чаевничали – откуда бы тут взяться сквозняку? Аннушке показалось, что на кухне запахло свежескошенным сеном – прямо как в детстве на чердаке, где она так любила играть (Сеном. В конце апреля, ага! Да на улице еще трава толком не вылезла!), и знакомый аромат всколыхнул все то, что она так яростно старалась забыть…

* * *

Когда Аннушка была совсем маленькой, по утрам ее будил старичок домовой. Приходил и щекотал нос колоском так, что она, смеясь, чихала, а потом садилась на кровати, протирая кулачками заспанные глаза.

– Берендей! Ну, перестань!

– Пора вставать, маленькая хозяйка. Молоко уже на столе стынет, блинцы готовы, а ты все спишь, соня-засоня! Раздвинь шторы, впусти солнышко.

И Аннушка вставала, распахивала окно, вылезала на подоконник, щурясь от яркого света.

Садовые кикиморы таскали ей яблоки – специально выбирали самые сладкие и сочные. Лесавки угощали орешками (Аннушка часть съедала сама, а другую скармливала смешным рыжим белкам). Она бегала купаться на Жуть-речку и играла с водяницами то в салочки, то в прятки под корягами или в водяного: смысл игры заключался в том, чтобы обрызгать соседа, а самому остаться сухим…

Куда же все это ушло?

Аннушке пришлось приложить руку к груди, чтобы унять сердце, вдруг застучавшее часто-часто. Она вспомнила, как в школе ее впервые подняли на смех. Мол, выдумываешь ты все, Анька! Никакой нечисти не бывает, сказки это! И ладно бы только одноклассники ржали, но учительница их тоже поддержала. А потом строго сказала:

– Врать – это очень плохо, Анна. Хорошие девочки так себя не ведут.

А ей хотелось быть хорошей и чтобы любили. Это позже Аннушка поняла: что бы она ни делала, а всем на свете мил не будешь. Прозвище «Анка-врушка» пристало к ней да так и не отлипло до последнего класса, хотя она больше никогда не рассказывала о своих волшебных друзьях. Да и рассказывать было толком нечего: она перестала болтать с домовым, не брала больше дары кикимор и лесавок, отмалчивалась, когда мавки брызгались водой… а однажды просто перестала их видеть.

Только теперь она вспомнила, как мать обещала передать ей свой колдовской дар (мол, подрастешь – станешь ведьмой-хранительницей Дивнозёрья) – и свой дерзкий ответ:

– Ты чего несешь, мать? Хватит с меня этих глупых суеверий. Нас в пионеры на следующей неделе принимать будут. А настоящие пионеры не верят ни в бога, ни в черта. Эх, что ж ты у меня такая необразованная…

С тех пор все – как отрезало. Настоящее волшебство – штука тонкая: не хочешь его замечать, настаивать не будет. Потом, правда, уже и захочешь – не увидишь. Поэтому часто бывает так, что дети замечают волшебные вещи, а взрослые – нет. Аннушка просто рано повзрослела…

* * *

– Ну чего ты сейчас-то хочешь, мам? – Она в сердцах звякнула чашкой о щербатое блюдечко. – У меня уже давно другая жизнь. Не нужно мне твое волшебство, одна морока с ним. Меня люди и так всю жизнь за дурочку и врушку держали, остроухой кикиморой дразнили. Я с первой же зарплаты в городе пластику ушей сделала, чтобы от нормальных людей не отличаться. Тебе, может, и привычно всю жизнь одной куковать, а я замуж хочу выйти, бизнес свой открыть, деньги зарабатывать хорошие, за границу съездить, на море…

– Анют, ну тогда скажи это не мне, – вздохнула мать. – Пускай уже Дивнозёрье тебя отпустит раз и навсегда. В нашем роду с давних пор рождались девочки со способностью видеть незримое. А в тебе еще и дивья кровь. Твой отец не человеком был, понимаешь?

Аннушка, конечно, знала это, но тоже вытеснила из памяти. Эх, ну почему ей нельзя быть самой обычной девчонкой, безо всей этой волшебной ерунды?

– Ладно. – Она поправила челку (перед поездкой постриглась по последней моде, а мама даже не заметила, обидно!). – Как мне отказаться от дара? В поле выйти покричать?

– А хоть бы и в поле. Сегодня же Живин день. Те, кому надо, – услышат. Только захвати с собой даров, чтобы не разгневались добрые соседушки. Ты же вроде как их милость отвергать собираешься.

– А я их ни о какой милости не просила, между прочим! – вскинулась Аннушка.

Но все-таки послушалась: завернула в пакет кусок вафельного торта, пару бананов (с таким трудом достала, а мама даже не попробовала, обидно!), колбаски в нарезке (на работе к майским праздникам выдали), по совету матери взяла еще крашеные яйца и семечки для птиц и, как только выпала ночная роса, потащилась со всей этой снедью в поля – оберег на шею надевать не стала, хотя мать настойчиво совала в руки какую-то деревяшку. Ей уже хотелось разделаться со всем этим как можно скорее…

* * *

В воздухе пахло дождем и влажной землей. Казалось, моргнешь – лопнут почки, зазеленеют деревья, пойдут в рост побеги… Природа уже пробудилась и готовилась выстрелить зеленью. Аннушка всегда любила весну, но сейчас особой радости не испытывала. Ей было немного не по себе: все казалось, будто бы за ней кто-то наблюдает из тьмы…

Выйдя в поле, она рассыпала угощение для птиц, выложила дары на бязевую скатерку и уселась прямо на землю, скрестив ноги по-турецки.

– Какой же ерундой я собираюсь заняться! – сказала она с нервным смешком и прикрыла глаза.

Деревенская ночь не была тихой. Повсюду что-то скрипело, пересвистывалось, ухало. В овражке звенел ручеек, где-то неподалеку квохтали куры, мычала корова в чужом хлеву…

Аннушка коснулась пальцами влажной распаханной земли и прошептала:

– Не знаю, кто меня слышит и слышит ли вообще, но я пришла сказать, что отказываюсь от всего, что положено мне по праву рождения. Не желаю быть ведьмой-хранительницей. Не моя это судьба. Отпустите, прошу. Дайте прожить свою собственную жизнь, не отнимайте удачу и маму тоже не наказывайте. Она ни в чем не виновата, пусть не болеет и не страдает из-за меня.

– А много ли ты знаешь о судьбе, ведьма? – раздался над ухом тихий насмешливый голос, и Аннушка, вздрогнув, открыла глаза.

Перед ней стояла совсем молодая девчонка – тощая, угловатая, от силы лет четырнадцати на вид. Ее куцые светлые косички смешно торчали вверх, все лицо было покрыто конопушками, из-под короткого платьица виднелись сбитые коленки и босые ступни.

– Ты кто такая? – Аннушка захлопала глазами. – Что ты вообще делаешь ночью в поле? Тебе баиньки не пора, а?

– Мое время только наступает, – фыркнула девчонка. – Ты позвала, и я услышала. А кто я – не суть важно.

– Ну, надо же мне тебя как-то называть. – Аннушка широким жестом указала на дары: – Ты это… угощайся, что ли.

Девушка взяла банан и с некоторым недоумением покрутила его в руках.

– У меня много имен. Хочешь, зови Судьбопряхой. Хочешь – сестрицей Весной. Или любым именем, какое тебе по нраву. Все равно мы видимся в первый и последний раз.

У Аннушки аж дыхание перехватило.

– Значит, ты меня отпустишь?

– Неволить не стану. – Судьбопряха улыбнулась, но ее синие глаза так и остались серьезными. – Но плату потребую. Негоже от предназначения за здорово живешь отказываться.

Невиданные чудеса Дивнозёрья

Подняться наверх