Читать книгу Повести и Новеллы - Аланка Уртати - Страница 30

I.

Джоджр был красавцем на оба полушария Осетии. Он восходил солнцем из-за Главного Кавказского хребта в течение полутора десятка лет, пока ему непостижимым образом выдавали бесконечные академические отпуска в вузе по нашу, северную, сторону хребта, словно он был кормящим отцом полутора десятка детей. На самом деле, я думаю, он был бездельник и лоботряс и носился, как конь, между обеими частями Осетии сквозь хребет.

И это длилось, пока педагогический институт не преобразовали в университет.

Тут-то Джоджр потерял интерес к учёбе – то ли колорит стал несколько иным, то ли он созрел для профессиональной жизни советского вундеркинда и решил завершить своё ученье, выйдя после исторического факультета журналистом, спецкором АПН у себя на юге.

Через много лет, когда он стал писателем, я сочла, что приложила к этому руку, потому что он оттачивал на мне свой талант к сочинительству, мороча мне голову своими сказками, довольно неожиданными для его личности, как бабочка на седле того самого коня.

Я только что вылупилась из уникального яйца – БМК (БээМКа), посёлка будущего в городе Беслане, который один из моих московских друзей, появившихся много позднее, расшифровал так: «Берегите Молодых Курочек». Для московского интеллектуального еврея это было нормальное толкование.

На самом деле это было довольно фешенебельное поселение вокруг первого в Европе по величине комбината, перерабатывающего маис в глюкозу: посёлок двухэтажных домов из ракушечника, коттеджей в английском стиле, который и строили тогда сами англичане. Клуб не уступал архитектурой шереметьевскому дворцу – с высоченными колоннами на фасаде и с такой же высокой ротондой в торце здания. За ротондой начинался парк редких пород деревьев с нашего и американского континентов и подстриженных кустов жёлтой акации вдоль дорожек, а в гуще парка – тихо журчащих лесных ручьёв.

Со стороны ротонды, в самом начале парка, был поставлен первый в Осетии памятник Коста, народному поэту, и не было ни одного ребёнка, который бы не карабкался по гранитной улочке с саклями к сапогам поэта.

А вокруг был необычайный микромир с розовыми и абрикосовыми аллеями, прудом и небом с яркими созвездьями. О моем мире Джоджр мог знать не больше, чем африканский абориген, тоже восходящий с утренним солнцем на небосклоне африканских девиц, жаждущих любви с не меньшим темпераментом, чем девицы с его факультета, которые, как говорилось, были все поголовно влюблены в него.

Закончив школу, я приобрела лишь единственный вид свободы – сменить среднюю школу на высшую. Диплом о любом высшем образовании в моё время был необходим каждому человеку, поэтому среди автономных республик СССР по высшему всеобучу Северная Осетия в конце социализма, имея четыре крупных вуза, была на первом месте.

На этом моя свобода заканчивалась, потому что никуда уехать далеко от родительского дома я не могла. До поступления на филологию ничего другого, кроме своей улицы, которую отделяли от берега Терека триста колючих метров поля, я не знала.

Родные колючки вонзались в мои нежные пятки, так и не мужавшие за лето, как не мужала моя душа, слишком открытая для окружающего мира, в котором мне особенно и нечего было постигать, кроме прочитанных книг, звёздного неба над нашим прекрасным садом и времён года.

Это означало: никакой тебе Москвы с университетом под покровительством св. Татьяны, моего ангела, а только факультет филологии – «Что может быть лучше для девочки?!»

Пединституты всегда заполнены домашними девушками, которых некуда деть до замужества – это советские институты благородных девиц без пансиона, с мизерной стипендией. Но такое никак не могло быть моей судьбой!

Родители к тому времени собрались на местожительство в Кисловодск в четырёх часах пути на автомобиле, откуда папа получил хорошее предложение. Они рассуждали так: пока мы с братом будем жить студенческой жизнью, в курортном городе можно подлечить маму, а главное, их отъезд и закалит нас, и в то же время не подвергнет особой опасности: мы на своей родине, среди многочисленных родственников, то есть не без присмотра.

По своей наивности они считали, что колючки, мои извечные враги, в Москве будут страшнее. На самом деле всё обстояло иначе, потому что именно на филфаке, рядом с домом я была подвержена большей опасности ввиду того, что неподалёку рыскал страшный зверь – Джоджр.

Джоджр – явление характерное со времён искушённого Адама. Вначале адамы искушаются одержимыми евами, затем, пресыщенные их опытом, становятся искусителями для юных девушек, и этот круговорот человеческой природы вечен.

Перед институтским обществом я должна была предстать инфантильным существом без названия, потому что слова «инфантилус» нет даже в латыни.

Сдана я была для обучения всему, что даст мне диплом, в обиходе – «корочка», и только потом, как сказали родители, я могу делать всё, что захочу: поступать в институты – литературный, кинематографический и даже в ремесленное училище на маляра.

К тому времени я буду самостоятельной, возможно, вырасту и стану похожа «не на осеннего цыплёнка, а на что-то более сущее» – мамин тезис…

На том и порешили. Они снялись с места, а я, оставшись в родной автономной республике, вынуждена была со слезами протеста поступить на местный филфак. Для проживания они определили меня в маленький частный домик под белой штукатуркой вблизи учёбы к паре стариков, которым я, по их просьбе, каждый вечер добросовестно читала Библию.

Так как я ещё не представляла из себя ничего такого – ни самобытного, ни приобретённого с опытом женского шарма, то, по философии окружения, должна была считаться с наличием в этом мире мэтра для юных девушек, всё того же Джоджра.

На гуманитарных факультетах о нём ходили всякие слухи. Когда он возвращался из-за хребта, из южной части Осетии, то все девицы с его исторического факультета надевали свои лучшие платья. Так гласила современная полулегенда.

Я слышала о нём постоянно, но это не занимало моего ума, я никогда не видела его, и мне было недоступно знание, что Джоджр приходил вместе с солнцем, чтобы осветить серое с колоннами, мрачное здание института благородных девиц, разбавленное небольшой группой юношей.

II

С раннего детства я мечтала о чём-то необычном в Новый год. В одиннадцатом классе на школьном новогоднем балу за костюм чёрного лебедя – фантазия и много чёрной туши на марле – мне был вручён приз, объявленный как «костюм папуаса».

Так разрушилась моя первая новогодняя сказка, но я упорно продолжала ждать настоящего чуда.

Через много лет я поняла, что мой второй в студенчестве Новый год был самым необыкновенным годом. Потому что в тот год появился Принц.

Он пришёл на лестничную площадку общежития, где спонтанно были устроены танцы прямо у комнаты Пожарной Лошади, с которой Джоджра связывала молва. Я уже говорила, что никогда ещё не видела его.

Этот крошечный бал на лестничной площадке с отдушиной лестничного пролёта и был моим первым балом, где Принц обозрел меня своими огромными глазами зелёного бархата, в центре которых вместо зрачков были зажжённые светильники.

По всей вероятности, он спросил обо мне, потому что тут же ринулся, и я в одно мгновение оказалась танцующей с ним.

Я видела его радостное изумление – откуда здесь такая девочка, о которой он почему-то не знал?! У меня тоже почему-то подпрыгнуло сердце, как будто его подняли в несуществующем лифте и сбросили вниз, на эту же площадку.

Вот он спрашивает обо мне, это видно и слышно, затем подходит ко мне, и я вдруг танцую с ним.

Затем он исчезает и становится неуютно, словно на ёлке погасли огни. К тому же мне одиноко, я впервые не с родителями дома.

Тут подошли старшекурсницы с его факультета и пригласили к себе в комнату. Это означало одно: так им сказал мой Принц или им захотелось сделать ему приятное, потому что это произошло на их глазах. Ещё нечего сказать, но что-то произошло в эту ночь на лестничном балу.

В эту новогоднюю ночь в мою жизнь с небес золотым дождём пришёл Джоджр.

И я пошла в комнату с праздничным столом в полном смятении, смущении и радости. Мы расселись, и он опять смотрел смеющимися глазами. Я не встречала таких глаз или не видела, чтобы они имели столько ампер радостного излучения. Может, это был, скажем, знаменитый взгляд Джоджра – что-то ведь должно было содержаться в нём, что делало его столь неотразимым для девушек?

А он между тем шепнул мне на ухо, чтобы я сейчас прямо из-за стола отправилась спать, а утром он постучится ко мне, и мы пойдём в кино. Мне понравилось, что я засну и проснусь, а Принц не исчезнет!

После полудня раздался стук, и я возникла на пороге со счастливым видом, потому что Джоджр рассмеялся и сказал одеваться для улицы.

Я в своём первом в жизни модном пальто из белого пушистого букле, мини-длины, с бантом под круглым воротничком, которое сшила по журналу мод моя тётя, он – в розовой сорочке и костюме песочного цвета, мы вступили в первый бесснежный, солнечный день Нового года.

От Джоджра веяло незнакомым миром, который начинался где-то за хребтом, где я знала, есть ещё часть Осетии, но Большой Кавказский хребет, который я осматривала каждое утро с крыльца нашего дома, скрывал от меня потусторонний мир.

Джоджр был необычен своим искренним смехом, густым, но резким басом, иногда напоминавшим рёв бизона, своими друзьями, иногда одетыми в его костюмы, которые справляли его родители, а он их сразу же раздаривал, оставаясь всегда в одном и том же, наверное, любимом, песочного цвета.

Это был ещё один экзотический плод на дереве моего воображения.

Справедливости ради следует уточнить, что сам по себе Джоджр занимал меня не всецело.

Таинство заключалось не только в нём, но и в мире, который стоял за ним как за фигурантом того мира. Он был ключиком в дверь, которая звала меня к будущей незнакомой и удивительной жизни, конца которой никогда не будет.

Южан я впервые увидела в институте. Среди них бывали и откровенные дебилы, но бывали и яркие личности с врождённым инстинктом всегда защищать тебя от кого бы то ни было, оттого они сразу же провозглашали себя моими верными друзьями. К тому же, похожие на древнегреческих атлетов Фидия, они дарили понятие живой красоты.

Не то что хлипкий Джоджр – глаза и усы на тонком древке тела, который, однако, необъяснимым образом, был в нашем студенческом мире заметнее всех, значительнее всех, известнее всех.

III.

Ничего не изменилось в моей жизни, кроме того, что на меня стали смотреть в фойе, на лестнице, и шептать: «Это та самая» – понимать следовало: «которая покорила Джоджра».

Рассматривали по-разному: как комара, ничтожество, хорошенькую девочку. И только моя подруга Темина – как роковую женщину, с придыханием:

– Ты дружишь с (самим!) Джоджром? Можешь его к нам в дом привести в гости (в её литературный салон, где нас будет трое – мы и persona grata Джоджр)?

Он охотно согласился, и я привела его. Он был скромен, прост, совсем ручной. Говорил с нами о литературе – о символистах, обо всём, что было нам интересно как филологиням, был мило снисходителен, назидал лишь в той степени, чтобы мы не путали его с собой, а чувствовали дистанцию как младшие и просто девчонки.

Он заразительно смеялся, сверкая ослепительными красками лица – яркие глаза, белые зубы под темнотой усов, и между нами была дружба, все были довольны друг другом.

Затем он опять надолго исчез, и я отвыкла от него. Я читала классику по программе, не испытывая никакого ущерба из-за отсутствия его устных сказок, которыми он пичкал меня на подоконнике – моём ежевечернем эшафоте.

И вдруг он снова объявился. Однажды вечером, когда мы, все восемь обитательниц самой густонаселённой комнаты, «ипподрома», уже лежали в своих допотопно узких кроватях, на подступах к общежитию, под окнами, раздался рык Джоджра, затем по коридорам его оглушающая поступь, которую слышали все от первого до четвёртого этажей!

Зика, моздокский самородок, танцевавшая во всех концертах индийский танец, вскочила с кровати и завопила на всю комнату:

– Вставай, одевайся, идёт твой Джоджр, сама расхлёбывай, а я хочу спать! Чтобы он не разбудил нас всех!

Как будто кто-то мог спать при его приближении.

Я опять должна была быстро одеться и обречённо выйти в коридор, чтобы предупредить грохот в дверь с рыком: «Выйди, выйди!» – как на пожар, осознавая, что Джоджр со своими манерами – мой незаслуженный позор, но от этого позора так просто не избавиться.

Я покорно забралась на подоконник, чтобы он не посадил меня насильно, и стала ждать душевных излияний по поводу литературы и её проблем. Ибо после мужского времяпрепровождения, как я понимала, должен был следовать целый фейерверк литературных излияний, как будто он вернулся из чёрных бермудских дыр, где изголодался и по литературе, и по слушателям.

И снова беснующиеся светильники в его глазах, а потом неожиданно и совершенно другим голосом вдруг заявляет мне:

– Вот придёт весна, зазеленеет травка, и ты станешь моею…

Мне стало страшно, в ушах всё стихло, как перед землетрясением. Мало мне было мучений от сидения на подоконнике рядом с комнатой «чинз»-невест с национального отделения?! Кстати, о них надо рассказать подробнее.

Когда они появлялись из всех сёл Осетии с целью получить образование, то начинали демонстрацию своих манер сельских невест. Лучшей манерой была у них стирка. Они стирали день и ночь – в здании без постирочной комнаты, без стиральных машин!

Но у всех у них в арсенале оказывались огромные тазы, словно они поступали на обучение вместе с ними. И они стирали, стирали.

Эти девицы вместе с тазами и дипломами въезжали обратно в свои сёла уже просватанными.

Все остальные девушки должны были или игнорировать, или подстраиваться, чтобы тоже выходить замуж не опозоренными.

Я тоже стирала, хотя не стремилась замуж. Но каждый раз, когда я вывешивала во дворе общежития своё постельное бельё, ни один южанин не проходил, чтобы не выразить удивления – ты и стирать умеешь?

И всякий раз мне приходилось с достоинством отвечать:

– Если умеешь стирать, необязательно выглядеть прачкой!

И они одобрительно кивали. Если бы я не стирала, они бы плохо думали обо мне.

Я считалась хорошей девочкой, а этот титул обязывал не нарушать привычного набора достоинств – приходить в общежитие не поздно и не просто быть чистенькой, а стирать, стирать, и чтобы другие это видели.

Сверх того, я стирала рубашки моего брата в его студенческом общежитии.

Но возвращаюсь к той сакраментальной фразе об опасности будущей весны для меня.

С того последнего сидения на подоконнике я обходила Джоджра весь семестр до летних каникул.

А он отлавливал меня, приходилось вновь и вновь сидеть и слушать его, но внутри было постоянное напряжение – этот стервец опасен, его надо избежать, особенно, как только приблизится весна.

Это напряжение меня вконец сломало.

Как только в воздухе запахло весной, я опустилась на ступеньку лестницы прямо у ног Джоджра, горько при этом рыдая. Проходившие мимо пораженно спрашивали у него, что случилось? Не зная, что отвечать, он участливо склонился надо мной и всё никак не мог уловить связи между давно сказанными словами и моим поздним рыданием.

Я была безутешна – Джоджр, с его громкой славой бесконечных похождений и дружеских попоек, был тяжёлой обузой для моей души.

Мои обильные слёзы были искренними: мне нужен был покой, я была маленькая, худая и нервная, мой вид и мои стенания, должно быть, пробудили в нём сострадание, потому что он положил на мою голову почти отеческую руку и прорычал, как добрый зверь:

– Иди спать, я не трону тебя!

С того момента я ожила, легко сбросив с себя великолепное платье джоджровской избранницы, стараясь больше не попадаться ему на глаза. Оно было мне не по плечу.

На мне была простая одежда – минимум юбочки и чулки из «Детского мира» на тонких ногах.

Стыдно признаться теперь, но даже по две пары, чтобы ноги казались толще. Это была моя женская тайна – толстенные вязаные чулки в резинку по паре на каждой ноге!

А весной я, как все маленькие птички, запела. Мне не нужен был Джоджр, мне нужно было солнце, весна, моё будущее, которое тоже сверкало, и в нём никак не просматривался этот буйный принц с его дружескими попойками и бесконечными женскими историями.

IV

Но счастливо встреченный год принёс много изменений. В первой половине лета мы проходили практику за городом пионервожатыми. Моя подруга Марина на сборы не поехала. Она была детдомовкой и практику проходила с самого детства: там старшие воспитывали младших традиционными способами, например, спустить кого-то в целях перевоспитания за «стукачество» или воровство в лестничный пролёт в тумбочке!

Мы были в лагере на положении солдат в воинской части, и она приехала нас навестить. Общество всколыхнула весть, что приехала Марина с «самим Джоджром!».

Она была как чеховская героиня – под белым зонтиком с какой-то немыслимой причёской, выкрашенная в золотой цвет, а этот ловелас в белом костюме – вылитый Марчелло Мастроянни в свои лучшие годы.

Меня в это время раскачивали на качелях математики, и мне было наплевать прямо с небес на Джоджра и на взбесившихся девиц, пытавшихся отгадать, к кому он приехал: к Пожарной Лошади, ко мне или сопровождал нашу актрису. Пожарная Лошадь, крупная мясистая девица из Пятигорска, тогда же высказалась, что Джоджр, как деньги занимать, так всегда приходит к ней, а в лагерь явился к… и назвала меня.

Она попала пальцем в небо, потому что мы с ним не виделись, и вообще меня больше занимал вопрос к родителям – отпустят ли в Москву со стихами, и как ухитриться перевестись в Литературный институт, чтобы они поняли, что роковое обстоятельство подлежало исправлению.

Затем было чудесное лето, в котором я открыла для себя Москву, пьянящий настой московского интеллектуального общения, читала стихи, носилась по музеям и просто по городу.

На родину я вернулась под новым именем Аланка. Так прозвали меня в столичном кругу друзей, которые заслушивались моими историческими фантазиями о древней стране Алании. Как и для Джоджра, история и филология были для меня единым пространством.

Но главное – это имя с самого начала изменило всю мою дальнейшую жизнь, моё осознание себя в окружающем мире. Вероятно, рождение под зодиакальным созвездием Близнецов должно было, дополнив недостающим именем – Татьяна и Аланка, обозначить отныне и навсегда некоторую двойственность моей души, и среди множества моих сложностей было ощущение от участия в жизни и одновременно наблюдения за происходящим как бы со стороны.

Я говорила себе: здесь я как Аланка не могу поступить иначе, а здесь я могу побыть просто Таней. Этот внутренний образ помогал формироваться моей личности. С тех пор при знакомстве я предлагала оба имени и неизменно выбирали второе, Аланка, как наибольшее соответствие моему образу, даже внешнему.

Со временем произошло полное слияние, я нашла саму себя, но в те годы это было новое, целиком поглотившее меня событие глубоко личного свойства.

А Джоджр, как оказалось, употребил это лето на то, чтобы открыть для себя… прелести Марины. Это была ужасная история, но самое ужасное было то, что потеря кем-то невинности с помощью Джоджра сказалась злым роком на моей судьбе.

Марина со своей трагедией на время стала, как и Джоджр, persona grata – её ситуация заняла всё светское общество института. Вечерами она то и дело оказывалась у окна на лестничной площадке и в качестве пай-девочки выслушивала советы сострадательных старшекурсниц. Огромный белый медведь в её руках, я привезла его из Москвы, дорисовывал портрет жертвы Джоджра, соблазнителя наивных девочек. От прежней актрисы с вечным бенефисом, который с рожденья уже был при ней, не осталось и следа. Её золотистая головка вызывала у всех желание погладить это дитя и защитить от таких мерзавцев, как наш проходимец.

Я чувствовала себя так, будто помогала Джоджру совершать его пакостное дело, по слухам, где-то на чердачном этаже и прямо на его светлом, песочного цвета элегантном пальто, которое справили ему любящие родители.

Мне было так стыдно, точно это был мой брат, и он опозорил наших с ним родителей.

Марина каждый вечер порывалась назавтра же уехать, выброситься в мир со своей сломанной судьбой, и все этажи, курсы и факультеты спорили и отговаривали – это был какой-то ужас.

С самого детства в моём сознании было чёткое понятие о возможностях и невозможностях для меня, моих ровесниц и подруг, лично я признавала строгие нравы, даже не понимая, что они строги. Поэтому со мной проблем быть не могло.

Но дальше последовало то, что об истории Марины узнали в Горном институте, где учился мой брат. Все его друзья шефствовали надо мной, и даже в моменты возлияний после сессий они не забывали прислать кого-нибудь в качестве проверяющего.

Проверяющий спрашивал, нет ли у меня проблем, вручал варенье и фрукты, привезённые друзьями чаще всего из Алагира, города в начале ущелья, где когда-то горные добытчики – бельгийцы скрестили сорта и оставили местным на века изумительную на вкус грушу.

Заодно они зорко присматривались, не обидел ли кто-нибудь меня из таких же прохвостов, какими, возможно, бывали и они, но только не с сёстрами друзей.

Это бывали серьёзные комиссии, из которых потом получились министры и другие государственные деятели, однако, тогда мне можно было их не бояться, я была вышколенным человеком и потому с большим удовольствием и без всяких задних мыслей и тревог тут же принималась за братские приношения.

Марина бросила меня к сентябрю, нанеся мне глубокую душевную рану. Я страдала от внезапного одиночества, приручённая нашей дружбой.

Другая моя подруга, рыжая Ламинка, жила далеко, в центре города, а Марина была всегда рядом, наши кровати соседствовали, ужинали мы или оставались голодными, если ничего не купили, тоже всегда вместе. Я привыкла делить с ней деньги, присылаемые моими родителями. Я делила с ней всё, что имела.

Однажды она налетела на меня на тихой улице, затащила в подъезд ближайшего дома, и мы обменялись платьями. Я натянула её платье и продолжила свой задумчивый путь в общежитие, а она в моём понеслась в театр, которым бредила, где подружилась с пожилой четой приезжих актёров.

Кроме привычки делиться с ней, как с сестрой, я привыкла всё решать под её влиянием. Для начала Марина перетащила меня в общежитие от старичков с Библией и окунула в комнату с восемью кроватями, самую перенаселённую, приучая жить буквально среди толпы, как жила она с самого детства в детдоме.

И это после того, как в Беслане, на берегу Терека, я жила в доме с отдельной моей детской комнатой и могла при маминых шагах быстро спрятать под учебник книгу. И мама всегда говорила:

– Ты совсем дикая, как же ты будешь жить среди людей, если постоянно закрываешься от всех?!

Но сейчас у меня было неприятное чувство раздвоенности. С одной стороны, на что могла надеяться Марина, она не была даже Золушкой, чтобы вырвать своего Принца из его окружения и привязать – к какому очагу? Скорее всего, это была проба любовного адюльтера для юной экзальтированной особы, не скованной никакими узами домашнего воспитания.

Только однажды раскрылась её тайна, когда она повела меня к своей матери, заводской работнице, жившей с каким-то новым мужем, из-за чего Марина оказалась в детдоме. Это было не военное время, в детдом попадали дети, лишённые матерей из-за пьянства, или, как Марина, ненужные даже собственным матерям.

Такой истории с Джоджром у меня быть не могло, было бы слишком много осложнений для соблазнителя.

Во-первых, у меня было много братьев, из них только один родной, старший, но зато двоюродных – девять, самых разных возрастов. Затем следовали дальние, а потом были те, с кем я выросла, – рыцари моей чести. Ещё были алагирцы, жившие в общежитии в одной комнате с братом, – это уже означало ущелье, через которое лежал путь Джоджра к себе домой на юг.

А один из моих двоюродных братьев, мой ровесник, мог привести своего закадычного друга, знаменитого бойца с Турханы – Серого. У того в бесконечных уличных драках было повреждено сухожилие, и он прихрамывал. Почти после каждой фразы он употреблял содранное у какого-то, явно большого, крупного дядьки-хохла слово «добре».

Я познакомилась с ним в доме у моего дяди, где и встретила свой первый студенческий Новый год: с друзьями этого брата и моими новыми подружками-однокурсницами, которых пригласила по просьбе первых.

Серёжа тогда выманил меня на лестничную площадку, чтобы потрогать мою тёмно-русую косу. Я стояла на верхней ступеньке в платье, по-старинному настоящем, только коротком, бальном платье – белом, с прозрачными оборками и большим лёгким шарфом, которое папа привёз из командировки в Москву, купил в ГУМе.

Герой уличных драк оглядел меня с головы до ног и восхищённо сказал:

– Ты настоящая принцесса!

С того момента он всегда был готов сложить свою буйную голову за мою честь – это я знала точно. И до конца жизни, пока его не убили, боясь его политического лидерства в республике, он держал меня в этом образе и выполнял всё, что бы я ни попросила. А попросила я однажды военный вертолёт…

Возвращаясь к Джоджру, следует сказать, что за любой проступок на моём севере мало бы ему не показалось!

А с другой стороны, мне было больно, что Джоджр оскорбил мою подругу. Я искренне переживала ситуацию, приняв, конечно, сторону Марины, за которую некому было вступиться: у неё не было семьи, братьев, фамилии с национальными традициями, к которой в таких случаях можно было воззвать. Это был тупик для моего сознания.

Понимая это, Марина и сама сочла, что она сделала что-то неправедное, даже по отношению ко мне, поэтому она бросила меня в нашей комнате среди чужих людей и сменила не только комнату, но и общежитие.

Джоджра я больше не встречала, он растворился в атмосфере настолько, что, возможно, я проходила сквозь его материю – желудок, шею и между глаз, которые, по всей видимости, на какое-то время погасли.

Я похоронила Принца в сердце без погребальных колоколов. За ним стоял сияющий солнечный мир – он был ласков ко мне, и моё сердце оставалось пушистым комочком, ответно ласковым ко всему миру. Словно для меня у мира была другая оболочка.

Я забыла об этих людях и жила своей жизнью, которая, несмотря на полученный урок, казалась бесконечной и полной ожидания в этой бесконечности только светлого, чудесного и достойного.

V

С тех самых пор Джоджра я увидела впервые в мой выпускной год, когда он со своей южной стаей шёл по старинному Александровскому проспекту, где демонстрировалась вся жизнь нашей столицы.

Он успел прочесть презрение на моём лице перед тем, как я гордо отвернулась и прошла стороной, остерегаясь его, как чумы.

Он обогнал, развернулся и возник передо мной, да так, что я икнула от неожиданности и выронила своё роковое презрение, потому что он внушительно произнёс, медленно вдавливая мне в мозг:

– Ты маленькая и очень глупая девочка. Вот станешь взрослой, поймёшь, что я ни в чём не виноват!

Я растерялась, и получилось, что мне преподали тему моей собственной глупости для дальнейшего осмысления.

К этому времени подоспела пора распределения нашей группы по стране и республике для преподавания русского языка и литературы, однако все понимали, что учить я не стану. Я пропадала на телевидении, на радио, блуждала со своими литературными настроениями – вся на виду, в то же время вещь в себе, и никому не понять, что бродило во мне внутри.

Милый старичок Лукашенко, профессор-лингвист, звал меня в аспирантуру, но я говорила, что мне хочется во все глаза смотреть на эту жизнь. Он рассмеялся и ответил, что у меня есть время и посмотреть на жизнь, и вернуться для науки к нему.

И, как когда-то в школе, все вокруг были убеждены, что мне больше всего пристало заниматься журналистикой.

«Место, где Макар телят не пас» – так называлась кампания в министерстве образования, куда поступил мой отчаянный заказ. Кто-то сказал, смеясь, там с ног сбились, ищут. И мне вправду нашли самое отдалённое горное селение Дзинага в Дигорском ущелье!

Все восприняли это как каприз избалованной девчонки или модную на ту пору романтику, почти отъезд по молодёжному призыву на строительство БАМа.

Я просила Дзинагу, потому что помнила её, там я каталась на лошади в туристических лагерях после девятого и десятого классов, где бывало пол нашей школы, нас знакомили с горами в спортивных лагерях.

Дзинага – это альпийские луга и Караугомский ледник, дома и низкие ограды из белого камня.

Наш выводок водили оттуда через перевалы в другую горную жемчужину – Цейское ущелье. Мой рюкзак носили мальчики, иногда я еле плелась, на крутых подъёмах сердце выпрыгивало. Сама я никогда не просила о помощи и не ныла, но все понимали слабость таких, как я, помощь была внутренним законом для сильных.

И вот теперь я одна возвращалась в тот дикий горный край, получив от жизни новый урок, но теперь по линии советской партийной системы.

Редактор городской комсомолки сама позвала меня, при встрече была очень ласкова, пообещала работу в её газете. Но при этом расспрашивала о… Джоджре. От неё же я узнала, что история с Джоджром имела продолжение.

Оказывается, Марина метнула в глаза своего соблазнителя порошок красного перца – огненно-красное, сжигающее, прямо на зелёный ослепительный бархат его глаз! Говорили, он взревел, как бык на арене фиесты.

Навсегда осталось для меня нерешённым – Марина была юным отважным тореадором или это была подлость – вместо клинка в самое сердце быка гасить светильники его глаз?!

Что нужно было знать газетной партдаме, я тоже не поняла. Джоджру в силу национального менталитета и не грозило жениться на русской Марине, да и вряд ли, имея такой буйный успех, Принц насильственно посягал на невинность этой девушки, которую даже не завоёвывал, она ни разу не сидела у него на подоконнике. Почему же всё это происходило, я не понимала.

Редакторше я ответила как будущий честный журналист всё, что знала, но без собственной оценки, только факт – да, возможно, это было, но я ничего не знаю. И о красной паприке для глаз я услышала только что от неё. На мгновение я зажмурила глаза, как от жжения, но более никаких эмоций.

Меня манила журналистика, при чём здесь был Джоджр с наперченными глазами и роковая Марина со своей зверской манерой мщения?!

После столь незаинтересованного отношения к нашумевшим городским историям мне было отказано в работе в редакции.

Всю последующую жизнь эта партдама будет чинить мне зло по непонятным причинам, вероятно, по моему невезению, что я вообще была знакома с Джоджром.

Много лет спустя, когда я спешила к юбилею А.С. Пушкина подарить моей родине версию кровного родства поэта с аланами, она более года препятствовала её публикации, пока не вмешался тот самый Серый, боец-с-Турханы.

Он больше не хромал, не употреблял слово «добре», а стал уникальным по своей сути обкомовцем, который остался навечно предан друзьям детства, юности и нашим идеалам.

Потом партдаму с позором выкинули из той самой газеты, куда она закрыла мне вход, восставшие против неё молодые журналисты.

А я волею судьбы, наоборот, стала работать на родине главным редактором газеты старейшин, решительно и бесповоротно объединившей север и юг Алании.

К тому времени я буду иметь свой собственный опыт познания, что любая подлость рано или поздно, но непременно будет наказана. Я наблюдала это собственными глазами и могла говорить уверенно. Сложнее было с такими людьми, как Джоджр.

Кто он был и каков? Никто не называл его мягким именем – Александр, все предпочитали обжигать и обдирать свой язык, употребляя фамилию – Джоджров, сократив её до прозвища. Возможно, это и подсказало подсознанию Марины выбрать для мести оружие жгучее, выжигающее.

Но тогда, в юности, для меня главным было то, что меня впервые обманули. Не как Марину – в личных взаимоотношениях. Меня предали – моё будущее, мои идеалы, мою любовь к профессии.

Джоджр, королевский отпрыск, стал корреспондентом Агентства печати «Новости» у себя на юге.

А моим прибежищем должна была стать первозданно дикая провинция Дзинага, где такой, как я, зимой в горах нужно было суметь выжить.

VI

Мы ехали с братом, который отвозил меня к месту добровольной ссылки.

Ни наши родители, ни он ничего не понимали. Первые сходили с ума от беспокойства, второй был удручён моим самопожертвованием ради этого назначения.

Почему и зачем, если я все уши прожужжала про литературу, если в Москве меня ждали маститые преподаватели поэтического мастерства?

Поэт Сергей Наровчатов посвятил мне в Литературном институте двухчасовой семинар, на котором я читала мои стихи, а потом он сказал своим студентам: «Понимаете, этой девочке нужна Москва, нужны все вы!»

Так что же со мной случилось?

Мама была безутешна:

– В Дзинаге должны преподавать люди серьёзные, привыкшие к горным условиям. Ты обязательно опозоришься и опозоришь нас! Ты осенью замёрзнешь прямо на улице, как осенний цыплёнок. Ты ещё не человек, только вздор и романтика!

– Глупая ты, лучше бы я тебя отпустила в Москву! – причитала она.

Папа молча курил, потому что они воспитывали меня так, что если во время колхозного сезона я появлялась у них в курортном городе Кисловодске, где в центре города была богатая старинная библиотека с читальным залом, а рядом в кондитерской – роскошное огромное безе, они сразу же возвращали меня в колхоз. Что всем, то и тебе, не имей привычки убегать от трудностей!

Я возвращалась в моздокский колхоз, где меня ждал суп из жирной утки и лапши.

Правда, были ещё горы арбузов и звёздное небо, место моих прогулок. Я ложилась на траву, а невдалеке слышался смех и песни филологинь:

Всё же назначение молодого советского специалиста – дело государственное, и это следует признавать, так что по своей сознательности родители не могли волевым решением отменить моё назначение.

Пока они, устав от моего упрямства, оставались в недоумении, так и не решив, как быть со мной, подошёл срок. И я отправилась в путь в сопровождении брата.

В дороге он продолжал меня переубеждать, просил подумать о родителях, злился: это не по городу носиться от читалки до общаги, не с книжкой целыми днями валяться на диване, я должна подумать о родителях, я – зимой в горах!

Тем временем мы проехали Дигору, затем въехали в Чиколу – последний крупный пункт перед глубоким Ирафским ущельем. В отделе районного образования уже знали об обвале в горах, там погибли дорожные рабочие и их горный мастер.

Наш путь был прерван. Пока не расчистят горную дорогу от камнепада, Дзинага будет прочно отрезана от остального мира.

Тут меня стал выпрашивать директор школы, но заведующий районным отделом образования посмотрел на меня и сказал:

– Нет, эта девочка в школу не пойдёт, я знаю, куда она пойдёт…

И направил меня в редакцию местной газеты.

Значит, судьба – она и в Чиколе судьба, быть мне отныне журналистом.

Брат же употребил остаток времени, чтобы найти украденную из нашего города в это село невесту, сестру его друга. Оказалось совершенно невероятно, но их сад примыкал к территории редакции! Так опять был найден выход с моим проживанием в семье.

Для потомства из этого дома это была неожиданная радость: они уже сидели у меня на голове, а я раздаривала свои жёлтые и красные носки, которыми запаслась накануне в Москве.

Брат успокоенно уехал, а мне постелили в комнате с детьми.

Свернувшись калачиком под новым небом, я тихо заплакала и перед тем, как забыться сном усталости от длинной пыльной дороги и слёз, выплеснула в чужую ночь:

– Джоджр, какой же ты стервец, Джоджр!

VII

Ираф, Миг-Моей-Юности! Я обретала свою романтику среди редакционных будней – их иногда скрашивал Рамазан-Ромашка, как называли в редакции юного наборщика нашей газеты. Его зеленоглазые с узкими личиками сёстры и я были похожи, как четыре капли из одной пипетки, и когда он вёл весь наш выводок в кино, никто не пересчитывал, а принимал меня за «девочку Таваоста».

Однажды он привёл мне светло-серую лошадь. Не скаковую под английским дамским седлом, да и скакать мне, к слову, было не в Булонском лесу.

Я отправилась в центр села, где разъярённый от невиданного в его райцентре поведения шофёр рейсового автобуса стал в бешенстве кричать вслед: «Сейчас же слезь с лошади, ты же девушка, как тебе не стыдно!»

Невежда, он не знал об амазонках – прабабушках своего племени савроматов, сарматов, алан – весь этот длинный ряд предков.

Я заехала в школу, где жили мои однокурсницы, попавшие туда по распределению, там же стоял во время летних учений военный полк.

Командир одобрил меня в седле, подтянул подпругу, и за Чиколой я поскакала по полю к дороге, которая вела за холмы, в соседнее село.