Читать книгу Осада Компьена. 1430 - Альбер Робида - Страница 5

Случилось всё то в достославном городе Компьене на границах Валуа и Пикардии, прижатом холмами к реке Уазе с одной стороны, и лесом с другой, в самый разгар войны с англичанами – в том самом знаменитом 1429 году, когда лотарингская пастушка вышла походом с Вокулёра, и вернула победу французским знамёнам, которые слишком долго терпели поражение за поражением. После чудесного спасения Орлеана последовала стремительная и победоносная кампания Жанны д’Арк – лучшие из лучших среди английских полководцев были разгромлены один за другим, один за другим города и крепости сдавались небольшой, но героической, армии дофина Карла, ведомой Орлеанской Девой, которая, всех сметя со своего пути, вошла в Реймс, дабы Франция обрела короля в его древнем соборе.

Война продолжалась так долго, что давно ужилась с привычкой к ней, тревожа людей не больше, чем хмурое небо над ними – кумушки стайками судачили о том о сём, граждане околачивались возле корзин с фруктами и овощами, перешучиваясь с крестьянами, и, казалось, никто не замечал латной стражи на постах, где солдаты Флави тщательно досматривали всех на входе в город и при выходе из него.

Тем часом приятели Жана, опорожнив кувшины, оставили гостиницу, пересекли площадь и встали подле лесов портала Сен-Корнель. Задрав носы к верху, они стали громко смеяться и толкать друг друга локтями, тыча пальцами в небо. Довольно какому зеваке уставиться вверх, даже если там ничегошеньки нет, кроме облаков, как тут же находятся желающие разглядеть в чистом небе нечто совершенно необычайное.

Так что скоро весь рынок – и селяне, и горожане оставили всякие споры о ценах на сливочное масло, яйца, овощи и фрукты, мясо с птицей; и даже вчерашние сплетни, притекавшие сюда из Сен-Антуан и с Моста, а иные повысунулись из окон своих домов, и все в крайнем любопытстве разглядывали небеса.

И только Жан сидел под вывеской у входа в гостиницу «Флёр де лис» в полной непричастности к происходящему на площади.

– Над чем ты там смеёшься? Что там в небе? – спросил, наконец, некий горожанин, хлопнув по плечу одного из приятелей Жана.

– Не в небе, а на крыше Сен-Корнель, вон на парапете!

– Что? Где? – переспросили семь, или восемь зевак разом.

– Да вон та новая уродина-горгулья с разинутой пастью… Никого не напоминает?

– Что страшнее беса самого?

– Ага… А ещё, неужели не видишь? Эти уродливые губы? Лапища, готовые вцепиться в чужой кошелёк?

– Ба! Да это же…

– Рунжмайл!!! – отозвался рынок многими голосами.

– Точно! Его гадкая рожа… только шире.

– Мне ль её не узнать, – выкрикнул один крестьянин. – Очень даже мне знакома эта бездонная его глотка, нашего брата она проглотит за раз!

– Ха! Ха-ха! Тибо Рунжмайл!

Жан Забияка как ни в чём не бывало, руки за спину, подошёл к толпе.

– Что за чёрт вас тут щекочет, что разгоготались? – спросил он.

– Чёрт! Чёрт! Рунжмайл – ростовщик!

– Мэтр Тибо? Да он дома – вон смотрит в окно!

И Жан указал на подлинник портрета в оконной раме, который высунулся наружу поглядеть – откуда вдруг столько счастья и веселья на площади? Он и впрямь был похож на новую горгулью, тянувшую с церковной крыши к нему свою шею. Тот же нос, только крупнее, те же костлявые скулы, тот же безгубый рот с лошадиными зубами, и клином подбородок. Прячущиеся хищные глазки под кустистыми бровями, приплюснутый лоб, и сросшаяся с бровями густая, топорщившаяся шевелюра.

– Или он там – наверху, наш мэтр Тибо… – сделал недоумённое лицо Жан, тыча пальцем вверх на горгулью.

И толпа стала сравнивать оригинал с портретом, запрокидывая и опуская дружно головы, и указывая пальцами на Тибо Рунжмайла, пока тот в удивлении гадал – отчего все показывают на него.

– Клянусь, – развёл руками Жан, – я не нарочно, поверьте! Мне приказали вырезать олицетворение Алчности – смертного греха – в образе сатанинского зверя, чтобы уберечь души людские от страшного порока его отвратительным видом… Стоит ли, право, удивляться, что мое долото не сделало между ними различий!

– Что там бормочет этот босяк? – воскликнул Тибо Рунжмайл, который начал догадываться, где собака зарыта.

– Босяк?! – усмехнулся Жан. – Не могу согласиться – как видите, обувь на мне, но это потому лишь, что я успел сделать ноги из ваших цепких лап.

– Этот мерзавец ещё смеет меня оскорблять, меня – честного горожанина! Но, по счастью, меня все тут знают…

И снова взрыв хохота.

– Знаем-знаем!

Даже те, кто не знал ростовщика, смеялись над ним, когда руки в толпе указывали им на сходство образины с Тибо Рунжмайлом, ничуть не интересуясь, что это за человек в окне с красным лицом от гнева, который сыплет проклятиями в толпу, а та едва ли их слышит из-за общего смеха и криков.

– Негодяй! Босяк, попрошайка! Ты меня ещё узнаешь! Уж я найду на тебя управу, попляшешь у палача на виселице!

Он едва успел убраться из окна, как пара-тройка реп с морковью выбили стекло из него.

– Индюки, ослы…

Выкрикнув эти ругательства, голова Рунжмайла снова тут же пропала, избегая целого залпа из овощей. Площадь загудела, смех и возмущение слились в едином осином гуле. Куры с утками встрепенулись в аккомпанемент необыкновенному концерту.

– Грех тебе жаловаться, Рунжмайл, – хохотал Жан. – Ты должен сказать спасибо тем добрякам, кто подкинул тебе на ужин пару репок задаром. Держи ещё, приятель!

Град из капустных листьев и ботвы обрушился на окно Рунжмайла после того, как он кинул в толпу пару старых плошек. При этом несколько камешков с мостовой совершенно случайно смешались с овощными очистками, выбив ещё несколько стёкол из окна, после чего окно закрылось наглухо, оставив без ответа брань из толпы, и ростовщик появился на пороге своего дома.

– Я взываю к суду мессира аббата Сен-Корнель, – прокричал он толпе. – Вот сейчас мы поглядим…

И тут все увидели, что ворота аббатства справа от площади распахнуты, и к толпе идёт сам аббат в сопровождении нескольких монахов; а с другой стороны площади со стороны моста надвигается отряд из пятнадцати стражников, поднятый по тревоге шумом на рынке.

Их возглавлял шевалье в неполном доспехе, который оказался самим губернатором Гильомом де Флави – то был высокий, крепко сложенный человек, воинственной наружности, твёрд рукой и суров на расправу, способный вмиг утихомирить самых буйных в разгорячённой толпе.

– Что здесь? Бунт? Дать дорогу! Я приказываю! – пророкотал сир де Флави, пуская свою лошадь на толпу, ничуть не смущаясь тем, что опрокидывает и давит корзины с овощами и клетки с курами.

– К чему весь этот шум? – спросил аббат, подняв руку. – Из-за чего война? Кто ищет помощи?

– Я! – подскочил к нему Рунжмайл, трясясь от злости. – Меня тут до смерти забили, смотрите!

Толпа зашлась в смехе, но аббат дал знак к молчанию.

– Для мертвеца, у вас слишком живой голос, мэтр Рунжмайл, – улыбнулся аббат. – На что, или на кого вы жалуетесь?

– Я хочу… хочу… их повесить…

И снова смех заглушил его.

– Повесить? – удивился аббат. – Но кого и за что?

– Всех! – выкрикнул Рунжмайл. – Или хотя бы вон того, монсеньор, кто прячется за всеми.

И Рунжмайл указал на Жана Забияку, который принял вид одного из невинных херувимов на новом портале.

– Меня – удивился Жан, не сходя с места. – За что, мастер Рунжмайл? Почему ко мне такая жестокость – виселица?

– Ох-хо-хо! – вздохнул аббат в адрес Жана, и спросил: – Ты, как видно, неисправим! Что опять натворил?

– Ничего, монсеньор, но только выразительными средствами пёкся о ближнем своём.

– Вон что он натворил, монсеньор! – вскричал Рунжмайл. – Посмотрите на эту горгулью!

Аббат, монахи и Флави подняли в недоумении головы.

– Ну… И что? Горгулья.

– Ха! Ха! – вдруг рассмеялся Флави. – Я понял. Ха-ха-ха! Чёрт тебя побери, Рунжмайл, такую честь тебе воздали, поместив портрет твой над порталом, а ты негодуешь!

– Я негодую, мессир, потому, что я не похож на это чёртово отродье! Что все смеются надо мной из-за этого жалкого нищего! По какому такому праву?

– Жан, мальчик мой, ты провинился, – строго приговорил аббат. – Мастер Рунжмайл справедливо требует твоего наказания – ты не имел права высмеивать его.

– Я лишь хотел изобразить Алчность – страшный смертный грех, монсеньор, – сокрушился Жан. – И в чём моя вина, если Рунжмайл себя за ним не видит? Ведь это куда хуже, чем не узнать самого себя в моей горгулье?

– Заткните этого нищего! – злился Рунжмайл. – Монсеньор! Где же справедливость? Я требую его повешения!

– Я уже предупреждал тебя, Жан, – вздохнул аббат, – когда ты навесил ослиные уши достойному человеку. Но на этот раз тебе придётся ответить – я вынужден наказать тебя…

– Воистину, монсеньор, – обрадовался Тибо Рунжмайл, – добро не безвозмездно.

– Монсеньор, – поспешил к аббату Жако Бонварле, спустившись с лесов портала, – вы же знаете, Жан не злой мальчик, он, конечно, не прав, но это всего лишь детская шалость…

– Мастер Бонварле, – отвечал сурово аббат, – просить за вашего ученика бесполезно. Я правый и скорый суд для всех в аббатстве. Потому, из всего увиденного и услышанного, я признаю настоящую жалобу мастера Рунжмайла, досточтимого жителя города Компьен, справедливой, и осуждаю Жана на заточение в монастырской тюрьме на хлебе и воде…

– Мой господин, – перебил аббата Рунжмайл, – этого негодяя надо непременно повесить, и лучше всего на его же горгулье…

– Заткнись! – оборвал его Флави.

– …я признаю его виновным, – продолжил аббат, – в насмешке над своим ближним, и повелеваю посадить его в тюрьму на хлеб и воду… на два часа.

Взрыв смеха поднял птиц над городом, такое громогласное одобрение снискал приговор настоятеля. Жан уронил голову на грудь с сокрушенным видом, а Рунжмайл протестующе замахал руками.

– Прекрасно! – воскликнул Гильом де Флави, вдоволь насмеявшись вместе со всеми. – Самый, что ни на есть, справедливый приговор на моей памяти! А теперь всем разойтись по своим местам! Пока город доверен мне, я не допущу беспорядков в нём. Кто продаёт, тот пусть идёт торгует, кто покупает – покупает, и все пусть займутся своим делом. На войне быть только шуму битвы!

– Но… – заикнулся было Рунжмайл.

– Мэтр Рунжмайл, да кто ты таков, чтобы решать против народа, кто из вас чей портрет? Заткнись, или я попрошу аббата простить камнереза.