Читать книгу Осада Компьена. 1430 - Альбер Робида - Страница 6

Скульптор Жако Бонварле жил в стороне от городского шума и толчеи в небольшом уютном домике с видом на луга, где Уаза в тихом течении разглаживала ивовые косы по воде, разбросанные вдоль берегов; дождливою порой поднимаясь в гости к высившимся неподалёку холмам Пикардии.

Дом стоял посреди древних королевских садов Каролингов, у развалин дворца Карла Великого, как его именовали в народе, где над рекой высилась башня Борегарда, которая красовалась бы и ныне, спустя десять веков, не будь она разрушена каких-то триста лет назад.

В ту пору на месте дворца Карла Великого стоял монастырь яковитов, и несколько домов, в одном из которых и проживал Бонварле, и который, вне всякого сомнения, был ровесником древнего дворца, остатки коего возвышались над ним.

Низенькое окошко на фасаде смотрело на башню Борегарда, на крепостную стену, и на мост через Уазу.

Из прочих были видны многие городские крыши, церковные шпили, и в голубоватой дымке лес вдали. Старые стены, почти разрушенные, обрамляли сад из вековых яблонь, груш, слив, и прочих деревьев, многие из которых представлялись ровесниками Карла Великого и его паладина Роланда – их могучие бесплодные ветви давно обжили густые заросли дикого винограда.

В том домике под густыми кронами деревьев, никогда Джульетту Бонварле – дочку скульптора, не потревожило б недавнее происшествие на площади с Жаном Забиякой – учеником её отца, хотя и было до площади рукой подать, если б служанка Мартинотта при возвращении с рынка не ворвалась вихрем в её комнату, чтобы сообщить чрезвычайное известие.

Детское личико Джульетты, совершенное во всём, обрамляли нежнейшие солнечные волосы, оттеняющие невинный взор её души в очах цвета весеннего яркого неба. Живописать портрет её полнее не удастся. Она была на всех статуях святых девственниц и матрон, коих сотворил её батюшка за двадцать пять лет.

Ещё не родившись, она уже смотрела на мир непорочными глазами каменных святых, что вполне объяснимо, ведь Джульетта была точной копией своей матушки, оставившей мир совсем юной. Ровно четверть века назад скульптор совершенно неожиданно для себя вырезал её портрет, который ныне стал портретом его дитя.

Сидя за большим столом, на котором был разложен рисунок для резного фриза, Джульетта работала над вышивкой этого рисунка разноцветными нитками, выполняя заказ святой обители. Она подняла глаза навстречу вбежавшей служанке, которой горячие новости жгли язык.

– Ну что на этот раз, Мартинотта, – спросила с укоризной Джульетта, – случилось такого на рынке? Свежее масло подорожало, и капуста с луком, а вишни ещё нет, не так ли?

– Вишню ещё два месяца как ждать, если дадут ей созреть проклятые англичане! И да – масло всё растёт в цене… Но ты разве ничего не слыхала?

– Нет. А что случилось?

– Горе и беда! Тебе батюшка всё обскажет, когда вернётся, а я могу лишь вкратце…

– Какое горе, какая беда? – ахнула Джульетта, выронив шитьё.

– Беда с нашим несчастным Жаном у портала Сен-Корнель! Бедный Жано…

Всегда был так весел… даже слишком. И всему пришёл конец…

– Боже мой! Он упал? Разбился?!

– Нет – не упал, и не разбился, и был живёхонек пять минут назад, когда я ушла с рынка… но это не лучше.

– Как? Что? Почему?

– Откуда мне знать! Я в доску бы расшиблась, чтобы самой всё знать, но я не знаю ничего, потому что протолкнуться нельзя было туда, где всё это с ним случилось… только и слышала, что он угодил за тюремную решётку аббатства…

– Жан в тюрьме?

– Пропала его бедная головушка… долго в тюрьме ему не протянуть на хлебе и воде – это точно… мне ль не знать его аппетита…

– Да за что же он в тюрьме?

– За что, за что… Уж известно за что… кабы мне знать. Но он во всём сознался… Вы бы лучше батюшку своего расспросили…

Добиться большего от неё Джульетта не смогла, кроме того, что Жан Забияка совершил некое очень ужасное преступление, за которое и был наскоро осуждён остатки своих дней провести в монастырской тюрьме на хлебе и воде. Это было ужасно!

– Кто бы мог подумать, – сказала Мартинотта, – что Жан, такой добряк и весельчак, мог совершить столь гнусное злодейство, что о том и словечка никто не проронил? И всегда-то он смеялся и пел, и лодырем из-за того казался! А, может, за песнями он ловко прятал свои коварные замыслы? Ах, злодей!

Джульетта в это не могла поверить – Жан ей был другом едва ли не с детства. Она была еще маленькой, когда он пришёл пятнадцатилетним мальчиком к её отцу показать свои работы, и спросил его совета; с того дня он начал работать с Бонварле над небольшими статуэтками вначале, обрабатывал вчерне камень и дерево, корпел над орнаментом балок фронтонов, капителями колонн, надвратными ангелами, над гербами для каминов в благородных домах, или над апостолами, пророками со святыми для какой-либо церкви.

Бедный, бедный Жан! Вечное заточение слишком суровая кара для него, потому… что он не может быть виновен! Но как же тогда его признание? Нет – этого не может быть!

Джульетта совсем потерялась во всевозможных догадках, когда, наконец, вернулся отец, которого она ждала в нетерпении. Он весь был в тяжёлых думах, и взор его неумело прятал вину.

– Папенька, – спросила она, – что с Жаном?

– Ты уже знаешь?

– Это правда?

– Увы…

– Мартинотта сказала, что… его схватили, судили… и посадили… так скоро…

– Да, тотчас отвели в тюрьму.

– Боже мой! За что… на сколько лет?

Мастер Бонварле улыбнулся.

– Лет? Что тебе рассказало это чудовище – Мартинотта?

– А что я могла сказать, – вмешалась Мартинотта, – кроме того, что слышала от других, я ничего не выдумала, и сама проплакала битый час с мадмуазель Джульеттой…

– Успокойтесь. Жана отвели в темницу Сен-Корнель в полдень, и посадили на хлеб и воду, но лишь колокол аббатства пробьёт два часа, его отпустят.

– За что же его наказали?

– Пустяки. Но пустяк может ему стоить дороже двух часов тюрьмы по приговору нашего доброго аббата… Жан нашкодил, и за то я его отругал. Но он нажил себе врага, какой насмешки не простит, особенно теперь.

– Что он натворил, боже!

– Он высмеял мстительного и злого человека, который непременно отомстит, и очень жестоко, и, надо думать, уже начал злое дело… Мсье де Флави меня предупредил. Но мы поговорим об этом позже, а теперь мне надо к аббату.