Читать книгу Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой - Альберт Иванович Карышев - Страница 7

Он думал зайти в журнал «Наш современник», планировавший напечатать его рассказы, и уже повернул туда, но почувствовал, что на сегодня очень утомился и переполнился тревожными впечатлениями. Отдохнуть, переночевать Андрею Ивановичу можно было у сватов Шитиковых, родителей бывшей жены сына. Он позвонил им из таксофона, ответа не дождался, но спустился в метро и поехал к сватам в отдалённый район Москвы, названный Водным стадионом, по дороге прикидывая, что, пока доедет, кто-нибудь из Шитиковых вернётся с работы.

На звонок в дверь они не откликнулись. Никто ещё не вернулся. Погревшись в подъезде, Андрей Иванович ушёл «тянуть время» в безлюдный скверик, затерявшийся между высотных домов. Короткий зимний день был на исходе. В окнах зажигались огни. Мороз покрепчал, но ветер сквозь кусты и деревья в сквер не пробивался, и казалось, что на улице не очень холодно, терпеть можно. Чугунову хотелось присесть на скамейку, ноги устали, но он, боясь сидя застудиться, бродил по слабо заснеженным аллеям, пристукивая ногой об ногу и помахивая руками для сохранения тепла, размышляя о том, как станет говорить с Шитиковыми спустя уже немалое время после развода Алексея с их дочерью. Когда морозец проник в меховые ботинки и куснул пальцы ног, Чугунов вернулся в подъезд и поднялся в лифте. Бывшая жена Алексея запаздывала, но сваты уже были дома.

– Раздевайтесь. Вон тапочки. Проходите. Мы сами только что вошли, – сказала гостю Шитикова, не очень глядя ему в глаза, и частым шагом энергичной женщины пошла по коридорчику в кухню. Её слова прозвучали так буднично, точно она виделась с Чугуновым совсем недавно.

Андрей Иванович снял с плеча сумку, бросил на пол и расстегнул молнию на куртке.

К нему подошёл хозяин дома, в чистой рубахе, заправленной в брюки, опрятный, домашний. Приговаривая: «Рад видеть! С приездом!», – он помог Чугунову снять куртку. Андрей Иванович зябко поёжился, потёр щёки и руки.

– Тепло у вас, хорошо. У нас дома прохладнее. Топят недобросовестно.

– Мы пока не жалуемся, – отвечал Шитиков.

– А на улице мороз изрядный. – Гость скинул ботинки и, помяв примороженные ступни, обул суконные шлёпанцы.

– Одежда у вас очень лёгкая. – Шитиков пощупал заледенелую куртку Чугунова и повесил на настенную вешалку. – Советую опустить ноги в горячую воду. Идите в ванную.

Ноги парить Андрей Иванович отказался и пошёл за сватом. Шлёпанцы с меховой оторочкой приятно грели ему ступни и резиновой подошвой смягчали шаги по паркетному полу. Малорослый подвижный Шитиков распахнул перед Чугуновым дверь в гостиную и щёлкнул выключателем.

– Я приехал по делам, – сказал Андрей Иванович, садясь в мягкое гарнитурное кресло с высокой спинкой. – Наведывался в издательство. Неясно, что будет с моей принятой к публикации книгой. В издательстве чужие люди. Авторов не знают и не интересуются ими.

Сват как-то боком и, по мнению Чугунова, не очень удобно сел против него в такое же кресло.

– Пишите что-нибудь новое? – поинтересовался он.

– Да.

– Что можно сейчас написать хорошего? Вам, наверно, только злые мысли лезут в голову?

– Лезут, – ответил Андрей Иванович. – Как злым не лезть? Но приходят и добрые. Вот пишу рассказ о матери. Прообразом взял свою мать. Замечательным она была человеком. Очень трудную жизнь прожила, но не озлобилась. В годы войны работала медсестрой в тыловом госпитале. Одна воспитывала нас с сестрёнкой.

– Ну, это воспоминания. А на современную тему?

– На современную тему пока пишу статьи.

– Трудные наступили для писателей времена?

– Они всегда были нелёгкие, – ответил Чугунов.

– Однако не всем, наверно, трудно, а? Как вы, Андрей Иванович, считаете?

– Что тут считать? Очевидно, что у многих людей «реформы» вызывают скрежет зубовный и горькие слёзы, а кому-то они в радость.

– Говорят, американцы перестройку в России затеяли, цэрэушники. Амереканцы и наши евреи. Правда, что ли?

Чугунов скосил глаза и повёл головой.

– Вы, Александр Васильевич, наверно, думаете: раз человек пишет книги, то он знает все внутриполитические и внешнеполитические дела, тайные происки и дворцовые интриги, сплетни и бредни. Ничего подобного я не знаю. Конечно, размышляя, вижу, во что превращаются у нас необходимые государственные преобразования, в каких целях используют их те, кто стоит у власти и толпится вокруг неё. Вот время от времени и пишу об этом в статьях и, по возможности, печатаю написанное. В толпе околовластной хватает и русских, и господ других национальностей. А за толпой, в отдалении, вполне вероятно, и американские советчики скрываются. Они любят быть там, где жареным пахнет.

– Нет, евреи, по-моему, не виноваты. На них всегда всё сваливают.

Шитиков, было известно Андрею Ивановичу, сам себе часто противоречил и нередко втягивал собеседника в тупиковый спор, отрицая то, что минуту назад утверждал, и утверждая то, что отрицал. Как многие сангвиники, он говорил порывисто, зачастую многословно и взахлёб, с блеском в глазах, с богатой мимикой. Чугунов решил прервать с ним бытовой обмен мнениями на политическую тему.

– Не хочется рассуждать о перестройке, – сказал он. – Ни к чему хорошему разговоры о ней не приводят – только к обидам и ссорам. Друзья становятся врагами, по собственному опыту знаю. Давайте о чём-нибудь другом. Так редко встречаемся.

– Про что ещё нынче говорить, если не про перестройку? Все о ней толкуют. – Шитиков скинул ногу с ноги и сел в кресле прямее.

– Разве больше не о чем? Мы с вами, бывало, о музыке беседовали и литературе. – «Мне следовало прежде заговорить о внучке, о её здоровье и состоянии духа, о настоящем ребёнка и будущем, – подумал Чугунов. – Но подожду, когда Шитиковы сами о Насте спросят». – А ещё, помнится, Александр Васильевич, в последнюю нашу встречу вы, как истинный технарь, горячо объясняли мне усовершенствованную технологию заточки резца, своё изобретение. Мне, в прошлом тоже технарю, это очень было интересно. Получили вы авторское свидетельство?

– Не успел и, видно, уже не получу. Патентная служба на заводе захирела. Какие теперь изобретения? У нас трамтарарам, может, почище, чем у вас в издательствах! Цеха наполовину стоят! Зарплату люди получают неполную и не вовремя! Рабочих и служащих начальство сокращает под предлогом нововведений, грядущей модернизации, особенно гонят тех из нас, кто в солидном возрасте! Наверно, и меня скоро попросят, хотя силы пока есть, мог бы работать.

– Странные реформы. Не хотел ведь говорить о них, а они сами собой навязываются. Кажется, всё в нашей перестройке по строгому плану нацелено против народа. А народ поддерживает власть, дружно голосует за мучителей, нацеливающих реформы против него.

– Вот и я своим на заводе толкую! – подхватил Шитиков, и щёки его худые, морщинистые порозовели. – Некоторые со мной согласны, другие ругаются: ничего, мол, старый, не понимаешь, временные трудности… А коммунистов всё равно не люблю.

– Это я помню, – сказал Андрей Иванович. – Вы много раз повторяли, что не любите коммунистов, но так и не объяснили, что лично вам коммунисты сделали плохого.

– Лично мне они вроде ничего плохого не сделали, а не люблю. Лезли вперёд, командовали, призывали, агитировали…

– Так это, по-моему, говорит в их пользу, что лезли и командовали. Значит, всё самое трудное и ответственное брали на себя. Вам оставалось то, что полегче.

– Не знаю. Мне не нравилось. Особенно не хотелось сдавать зачёты по материалам партийных съездов. Раздражало, и времени было жалко.

– Зато приходилось шевелиться. Не плесневели. Не были аполитичным и равнодушным.

– А зачем мне быть политичным? Живу интересами семьи; желаю по своему усмотрению распоряжаться свободным временем и читать не материалы съездов, а художественную литературу… Вообще-то, коммунисты мне навредили: по служебной лестнице не дали высоко подняться. Вступил бы в их партию, тогда бы поднялся.

– Что же не вступили?

– Не хотел. Не сочувствовал; втайне, конечно.

– Другие не сочувствовали, но вступали.

– Я не «другие». У меня совесть есть.

– В какой вы сейчас должности?

– Начальник инструментального цеха. Боялся, проводят на заслуженный отдых, как достигну шестидесяти лет, или переведут на низкооплачиваемую работу, но не проводили и не понизили; сказали, я опытный работник, ценный кадр.

– Ну вот! А говорите, не давали вам расти по служебной лестнице. Начальник цеха – высокая ступенька. На военном флоте она соответствует, наверно, чину капитана первого ранга – как бывший моряк вам говорю, правда, торгового флота, – а в сухопутных войсках – полковника. И должности вас, пенсионера, коммунисты не лишили. Зато сейчас ждёте, что некоммунисты прогонят.

– По моим годам, стажу и опыту работы мне бы следовало быть главным инженером.

Шитиков поджал губы. Чугунов с минуту молча смотрел на него. При среднем росте и худощавом теле сват Андрея Ивановича выглядел человеком неслабым, жилистым. Голова у него была небольшая, продолговатая волосы на ней не сохранились – остался светлый пушок. Разжав губы, Шитиков счёл нужным сообщить Чугунову, что голосовал за президентство Ельцина, что видел Бориса на танке и кричал вместе с другими кричавшими: «Ельцин! Ельцин!», – что получил медаль за участие в митингах против «гэкачэпэ» и дежурство у Дома правительства.

– А теперь как смотрите на свой подвиг? – поинтересовался гость.

– Никак. Не ехидствуйте. Не считайте меня пентюхом. Не думайте, что я впал в мальчишество, поэтому кинулся строить баррикады. Все побежали, и я со всеми… К Ельцину у меня сложное отношение. Он бывший коммунист, да не простой, а секретарь обкома и кандидат в члены Политбюро. Но всё же он отошёл от компартии… Вы, что ли, за Ельцина не голосовали?

– Я – нет, – отмахнулся Андрей Иванович. – Ни в коем случае. Горбачёв чем-то расположил к себе, подкупил речами о свободе и справедливости, а Ельцину я сразу не поверил. Не только его обкомовское прошлое меня насторожило, крутое, говорят, идеологически выдержанное, но и, скажу по секрету, оттолкнул внешний его вид, облик кулака-мироеда и отчасти ухаря-купца. Ему бы ещё бороду окладистую и сапоги бутылками. Внешность, конечно, обманчива, но иная не зря отталкивает.

– Ну вот вы, такой мудрый, дальновидный, всё понимаете, а я, стало быть, немудрый, недальновидный, ничего не понимаю! – Шитиков ёрзал в глубоком кресле. – Но коммунистов всё равно не люблю! Сколько ни звали меня, ни уламывали, не вступил в их партию!

– Так и я не вступил.

– Видите! Значит, вы тоже не любите коммунистов!

– Не совсем так, Александр Васильевич. Я лишь потому не вступил в партию, что не хотел выполнять поручения, сидеть на собраниях, отвлекаясь от писательского дела. Короче, – боясь суетной стороны партийности. Тоже упорно звали, но не вступил; и в жизни немало испытал, и книги печатал с трудом – из-за жёсткой цензуры, – а не чувствую такой злости, какая у вас накопилась. По-моему, личные беды – не повод для неприязни к ныне опальной партии. А у вас никаких бед, как я понимаю, не было. Есть у меня претензии к коммунистам, но есть и понимание того, что не лучшие, а худшие из них довели страну до ручки. Теперь они встали у власти, шельмуя коммунистов порядочных. Думаю, среди худших, вставших у власти, немало прямых потомков тех злодеев, что сажали и расстреливали безвинных.