Читать книгу Еще жива - Алекс Адамс - Страница 11

Сейчас

Новая физиология повлекла за собой изменения, затронувшие все стороны жизни. Человеческие существа, зараженные «конем белым», мутировали непредсказуемым образом. Девяносто процентов умерли. Из оставшихся десяти половина, вероятно, была невосприимчива к заболеванию. Мутации остальной части оказались совместимы с жизнью. Если только человека не вынуждают карьерные устремления или другие стимулы, такие как жгучее желание выйти на следующий уровень в компьютерной игре, люди по-прежнему ведут дневной образ жизни. Нет, мы, конечно, можем стать ночными существами, но это не идет ни в какое сравнение с удовольствием от ночного сна.

Но в этом остатке мира некоторые представители задыхающегося в предсмертных судорогах человечества теперь охотятся по ночам. А это значит, что днем они спят…

Существо, бывшее когда-то женщиной, подергивается во сне, как спящая собака. Достаточно ли в ней осталось человеческого, чтобы ей снился умопомрачительный шоп-тур в Милан, или же ее сознание откатилось до первичного бульона, где ее одноклеточное тело продвигается с помощью жгутиков к очередной порции пищи?

Все шестеро спят, напоминая уродливых, до отвала накормленных детенышей животных в своем гнезде, устроенном из соломы. Их рты причмокивают во сне, но это только до тех пор, пока швейцарец не поднимет этот амбар на воздух. Эти камни пережили землетрясения, погодные катаклизмы и войны, но они рухнут в противостоянии с пластичной взрывчаткой.

Лиза. Я должна вытащить ее отсюда. Я не могу оставить ее здесь.

Она сидит скрючившись на том же пересечении деревянных балок, прижав колени к груди, словно эта поза – щит, который убережет ее от монстров, как натянутое на голову одеяло спасет от бури.

Я продвигаюсь на несколько дюймов влево, чтобы лучше было видно, что находится внутри амбара, и Лиза поднимает голову, будто замечает меня. Но это обман. Ее глаза пусты и безжизненны. Она оставила надежду. Скорее всего, бедняжка думает, что я мертва или в таком же безвыходном положении, как и она сама.

Пожалуйста, пусть она не шевелится. Пока существа спят, есть хоть какая-то возможность.

Рюкзак сползает у меня со спины. Сделав еще несколько десятков шагов, я бросаю его под дерево. Овощной нож уже у меня в кармане, а через секунду в моей руке появляется мясницкий нож с хорошо сбалансированным весом.

Пожалуйста, пусть у меня не возникнет потребности им воспользоваться. Пусть это мое желание имеет больше чудесной силы, чем молитва.

У амбара только один вход. Раскрытый ржавый замок свисает с такой же щеколды. Это низкое строение с характерной красной крышей, какими пестрит итальянский загородный пейзаж. Три окна, по одному на каждой стене, кроме той, где двери. Все они недостаточно велики, даже если бы и были открыты. Петли настолько старые, что они запоют сопрано от малейшего движения.

Молюсь, чтобы Лиза держалась.

Возвращаюсь к дому. Швейцарец роется в металлическом ящике. Он громко его захлопывает, когда я с молчаливой решительностью прохожу мимо него и направляюсь в крохотную кухню.

– Не повезло?

– Нет.

– Что ты ищешь?

– Ничего.

Вытаскиваю пятилитровую бутыль оливкового масла из-под узкого рабочего стола. Под ним нет дверок, только занавеска скрывает кастрюли, сковороды и прочую кухонную утварь от чужих глаз.

– Оливковое масло?

– В Италии нет кухни, где бы его не оказалось.

– Ты не сможешь ее спасти, – бросает он мне в спину. – Они, наверное, съели все то, что осталось от других жителей деревни. Они не пожалеют и твою глупую подружку.

Не только качество университетского образования снижается по дуге. Человеческая благопристойность тоже имеет колоколообразную форму, и некоторые из нас соскальзывают за края. Святые – с одной стороны, грешники – с другой, если выражаться библейским языком. Нет никакой возможности узнать, насколько пали эти постчеловеческие существа, каково участие личности в управлении их телесной машиной.

Но я не могу играть в эту генетическую лотерею, поскольку речь идет о жизни Лизы. Все мое оружие – мои благие намерения.

Масло течет на дверную петлю, просачиваясь между металлических деталей. Я молюсь Богу, в которого в действительности не верю, просто потому, чтобы не чувствовать себя в одиночестве. Но он не отвечает. Минуты тянутся одна за другой. Я жду до тех пор, пока хватает терпения. Я не знаю, сколько спят послечеловеки. Насколько мне известно, они, подобно собакам, спят, не теряя бдительности, в ожидании пищи, которая упадет на пол в соседней комнате.

Солнце на фоне высоких плотных облаков выглядит чуть более светлым серым пятном. Утро уже в самом разгаре. Света достаточно, чтобы заглянуть в окно и состряпать кое-какой план спасения.

Дверь жалобно, едва слышно скрипит, когда я потихоньку просовываюсь в узкую щель. И вот я среди точно воспроизведенной картины ароматов ада. Церковь была всего лишь разминкой. Эти твари здесь спят, здесь гадят и здесь же едят среди собственных нечистот.

Мои ботинки проваливаются в солому. Я смотрю себе под ноги, так как не хочу вступить в кучу коричневой слякоти, местами толстым слоем устилающей пол. В таком дерганом танце следующих один за другим неуверенных шагов я продвигаюсь к балке, на которой притаилась Лиза.

Одно из существ заерзало.

Задерживаю дыхание и дожидаюсь, когда оно затихнет.

Не дышу.

Давление разрывает грудь. Углекислый газ жжет легкие, но я не осмеливаюсь выдохнуть так скоро.

Не дышу.

Слезы заливают глаза.

Существо на полу амбара снова успокаивается, погружаясь в свои жалкие сновидения.

«Тише», – говорю я Лизе одними губами и сразу же отчитываю себя за забывчивость. Снова произношу это же слово едва слышным выдохом.

Губы Лизы шевельнулись, произнося мое имя.

Спутанные, пропитанные кровью волосы прилипли к ее правому уху. Правый глаз чернеет заплывшей щелью. Они, должно быть, ударами загнали ее туда, хотя я никак не могу понять, почему ее, а не меня. Она, видимо, вышла изучить местность, когда я уснула. Она вылезла, надо полагать, через окно, поскольку дверь была заперта моим спящим телом.

Нет, что-то ее должно было привлечь. Невозможно допустить, чтобы она ушла одна.

Безмозглое дитя.

Слава Богу, она жива.

Красно-коричневая корка запекшейся крови вокруг ее рта осыпается хлопьями. Она кажется еще тоньше, чем была вчера. Ее ноги как сложенный циркуль под тканью джинсов. Хочу плакать, хочу обнять ее, хочу вытрясти из нее всю глупость.

Вдруг заскрипели ржавые детали закрываемых и запираемых дверей.

Я бегу к выходу.

– Нет, – шепчу я настолько громко, насколько хватает смелости. – Не делай этого.

Его голос холоден, как зима на его родине:

– Они отбросы, я предупреждал тебя.

– Ты придурок.

– Если ты смогла здесь выжить, то твоя жизнь, возможно, стоит спасения.

– У тебя больная логика.

– Правда? – удивляется он.

– Я иду в Бриндизи! И черт меня побери, если какой-то сыродел запрет нас в хлеву, чтобы поднять на воздух. Я не для этого проделала весь этот путь.

– Ты когда-нибудь слышала о Чарлзе Дарвине?

– Происхождение видов. Естественный отбор. Эту ерунду я узнала еще до того, как устроилась на работу в «Поуп Фармацевтикалз».

Я намереваюсь придать своим словам саркастическое звучание, но в результате они полны отчаяния.

Он замолкает.

– Эй!

Замки скрипят, этот звук действует на спящих тварей подобно будильнику. Сон постепенно покидает их. В них еще достаточно человеческой сущности: проснувшись, они трут глаза и, несмотря на затуманенное состояние, пытаются сообразить, что явилось причиной их несвоевременного пробуждения. Как знать, может, у них еще не прошла зависимость от кофеина?

– Лиза!

Я оглядываю амбар в поисках возможности залезть наверх.

– Как ты туда забралась?

Тут я замечаю части того, что было лестницей – полусгнившие доски, валяющиеся кучей.

Думай, Зои, думай быстрее.

Тишина теперь нас не спасет, только быстрота.

– Лиза, тебе придется спрыгнуть.

Ее голова и все тело содрогаются от такой мысли.

Между дверей появляется узкая щель. Швейцарец пристально смотрит на меня взглядом, лишенным всякого участия.

– О происхождении видов, если говорить точно. Я из Швейцарии. Люди ценят наши часы за их точность.

Я решаюсь и хрипло выдыхаю:

– Лиза!

Она вскидывает голову. Проходит какое-то время, прежде чем она вникает в смысл моего требования. Я щелкаю пальцами, давая ей звуковой ориентир. Двигайся по направлению ко мне, не к ним. В той стороне находится безумие. Что это такое, она знает достаточно хорошо, хватит на всех оставшихся в живых.

Три пары глаз обращаются ко мне. Еще две – нет. Самый крупный самец, бывший мужчиной около сорока лет до «коня белого», прижал одну из самок к полу лицом вниз и взгромоздился на нее, как четвероногое животное. Она извивается под ним, но только до тех пор, пока он не бьет ее лицом о доски пола, покрытые засохшим дерьмом. Остальные ползут ко мне, спины выгнуты и напряжены. Еще одна из шести с трудом встает на ноги. Она дергается, как кукла, привязанная к нитям, затем ее суставы, кажется, размягчаются и кости больше не в состоянии удерживать тело вертикально.

«Конь белый» убивает своего заложника. То, что когда-то было женщиной, в предсмертных конвульсиях сжимает солому пальцами. Другая женщина подползает к ней, притягивает ее к себе поближе, гладит спутанные волосы своей полуистлевшей рукой, держит в объятиях до тех пор, пока смерть не уносит свою очередную жертву.

– Давай!

На секунду Лиза замирает, балансируя, затем земное притяжение делает свое дело – и она камнем летит вниз.

Я падаю под ее тяжестью, но тут же поднимаюсь. Инстинкт самосохранения удваивает мои силы. Я толкаю ее вперед, пропихиваю сквозь дверную щель к свету дня и сама протискиваюсь вслед за ней.

Рыдания, исходящие от все еще человеческого существа, заставляют меня замереть. Мир полон слез, и эти, вероятно, переполнили чашу. Я обязана быть невосприимчива к ним. Но у меня все еще есть сердце, и оно рвется сострадать.

Я ощущаю их скорбь, сильно прикусив губу. У нее соленый вкус.

Швейцарец хватает меня за футболку и тащит назад.

– Не будь дурой, – говорит он.

Он молча запирает двери. Лиза плачет, потом начинаю плакать я.

– Они все еще люди.

– Они отбросы, – жестко произносит он. – Результат неестественного отбора болезни, которую мы создали.

Я не спрашиваю, что он знает о происхождении болезни и как много. Сейчас не время. Может быть, потом. Прямо сейчас я хочу осмотреть Лизу и отправиться в путь.

Мы идем к дереву, где я оставила свой рюкзак. Розовые реки текут на юг по ее девичьей коже, но дождевой воды больше, чем крови. На подбородке расплылось пятно клубничного цвета. Раны на голове кажутся не очень серьезными, хотя определить, насколько они глубоки, нет никакой возможности. Может, она как часовая мина: секунды тикают, пока давление внутри ее черепа не разорвет нежные розовые полушария и… бах.

– Быстрее, – говорит швейцарец, незаметно подкравшись к нам. – Двери заперты, но они могут найти другой выход.

Он кивает в сторону Лизы.

– Она поправится.

– А ты что, доктор?

– Да, – отвечает он с такой же грубой прямотой.

Он хватает ее за подбородок, поднимает лицо кверху.

– Говорю же, с ней все будет нормально.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Лиза кивает, вздрагивая всем телом.

– Как они тебя поймали?

Она опять дрожит.

– У нее вытек глаз.

Он поднимает ей веко, открывая кровоточащую пустую глазницу, где раньше был белый шар с симпатичным серо-зеленым кружком.

– Они, вероятно, съели его как виноградину. Для них это лакомство.

– Лиза, детка, как это случилось?

Она поднимает голову от рук швейцарца. Ее пальцы скручиваются, как умирающие листья. Они мокры от слез.

– Я не знаю, – бормочет она. – Я не знаю. Я не знаю…

Ее плечи дрожат под линялой рубахой.

– Глупая девчонка сама виновата, – грубо произносит швейцарец.

Я встаю, беру рюкзак, помогаю Лизе подняться на ноги. Нужно покормить ее и помыть, потом увести отсюда подальше, пока существа, бывшие когда-то людьми, не нашли возможности выбраться наружу.

– Что, черт возьми, с тобой такое? – спрашиваю я его.

– Она слепа.

– Она всегда была слепа.

– И при этом болталась тут без сопровождения. Она глупа, и от нее одни неприятности. Ты не должна никому верить, – заявляет он, – и ей тоже.

– Заткнись, – говорю я. – Заткнись и все.

Но он уже заронил зерно в мое сознание, и там уже растут его побеги.

Тогда

– Вы уже заглянули внутрь вазы, Зои?

– Нет. Я знаю, что должна.

Голос доктора Роуза придает мне уверенности. От него исходит спокойствие.

– Если вы хотите двигаться дальше, вам необходимо посмотреть внутрь.

– Я знаю.

– Я знаю, что вы знаете.

Наши улыбки встретились и соприкоснулись в середине комнаты – так, как никогда не соприкоснутся наши тела.

К тому времени когда я подхожу к дому, моя смелость улетучивается, оставляя лишь страх.

Сейчас

– Он собирается взорвать амбар, – говорю я Лизе. – Я не могу помешать ему. Он все равно сделает это.

Велосипед опять отяжелел от съестных припасов, эти консервы набраны в деревенских кладовках. Я нашла бинты и антибиотическую мазь, и все это теперь лежит в недоступном для сырости кармане ее куртки-дождевика.

Мы стоим на дороге, с которой сошли вчера, мир вокруг нас тихий и мокрый. А потом раздается взрыв, пламя застилает небо. На этот раз мы не падаем на землю. Мы стоим и смотрим, и я не испытываю радости от того, что амбара больше не существует. Все, что я могу сейчас чувствовать, – это надежда, что эти люди обрели какое-то подобие покоя.

– Я думала, что опять буду блевать, – говорит Лиза слабым, безжизненным голосом, глядя на то, как сгорает часть нашего прошлого. – Я поняла, что дождь прекратился, и вышла подышать свежим воздухом. Я заблудилась, не могла отыскать окно, чтобы влезть обратно. Я услышала, что они ко мне приближаются. Они издавали звуки, похожие на собачьи. Я не знала, что это не собаки. Поначалу не знала. Не знала, пока не проснулась в амбаре. Я пыталась выбраться наружу, потом нашла лестницу и залезла наверх.

– Что случилось с твоим глазом?

– Я не знаю.

– Ладно, ты не обязана мне рассказывать, если не хочешь.

– Ты думаешь, я глупая. Глупая слепая девочка.

– Глупый человек не залез бы по той лестнице.

На мгновение она уходит в себя. Потрясение все еще блуждает в дальних углах ее сознания.

– Это сделали не люди-собаки. Там было что-то острое в досках. Гвоздь, наверное. Толстый длинный гвоздь. Понимаешь? Я такая дура. Теперь никто меня не полюбит. С одним-то глазом.

Невидимая линия на земле между нами не позволяет мне подойти к ней ближе. И я не нахожу нужных слов.

– Мне должны были дать собаку-поводыря, до того, как все это началось. Я всегда хотела иметь собаку. Собака любит тебя, каким бы ты ни был.

– И что же случилось?

– Отец сказал, что нам не нужен лишний рот.

Она отворачивается.

Тогда

Я не знаю, почему продолжаю лгать. Может, это как экспресс: если отправился в путь, то не меняет направления до конечной станции. Или, может быть, я просто дурной человек. Хотя, если честно, я так не думаю.

– Этой ночью мне опять снилась ваза, – начинаю я и тут же останавливаюсь, раскрываю ладонь и массирую сразу оба виска большим и средним пальцами. – По правде говоря, нет. Нет, мне вообще не снилась ваза.

На нем сейчас надето его служебное лицо: спокойное, не осуждающее, глаза горят вниманием. В этом человеке невозможно уловить даже намека на желание узнать больше о том, кем я являюсь на самом деле, когда не разыгрываю ненормальную на этой кушетке. Он опускает глаза в блокнот, что-то там черкает, затем снова встречается со мной взглядом.

– Вы воспринимаете это как прогресс?

– А что вы только что записали?

Доктор Роуз откидывается на спинку кресла и, потягиваясь, самоуверенным движением самца потирает живот. Сквозь рубаху можно рассмотреть, насколько его живот твердый, плоский и слегка рельефный.

– Это имеет значение? – спрашивает он.

– Пожалуй, нет, просто любопытно.

Он натянуто смеется.

– В чем дело? – спрашиваю я, не поняв причины его смеха.

– Я не могу уговорить вас посмотреть внутрь вазы, однако же вы хотите взглянуть на то, что я пишу.

– Возможно, мне хочется узнать, что вы в действительности думаете обо мне.

Я закидываю ногу на ногу и наклоняюсь вперед. Бросаю на него взгляд, про который Сэм когда-то сказал, что в нем поровну тревоги и искушения. Чувство вины молнией вспыхивает в моем сознании и тут же гаснет. Мы – доктор и пациент. Нет, клиент. Так он сказал. Но я больше не могу воспринимать его подобным образом, как и он не в силах сдерживаться и не сидеть вот так, с разведенными в стороны коленями и ладонью на животе – все указывает на его член. Наши тела иногда делают то, что делают, не дожидаясь разрешения.

– Так скажите мне, я сумасшедшая?

Он делает глубокий вдох и смеется.

– Держите!

Блокнот совершает короткий полет. Во мне все трепещет от возбуждения.

Молоко.

Туалетная бумага.

Позвонить маме после семи.

Начать снова ходить в спортивный зал.

Апельсины.

Смысл этих слов постепенно просачивается в мое сознание.

– Это список покупок.

– Моя тайна раскрыта. Мне необходим список покупок. Иначе я прихожу в магазин и забываю, что мне было нужно. Никому не говорите об этой моей слабости. Моя репутация висит на волоске.

– Вы составляете список во время наших сеансов?

– Не только во время ваших и не только список покупок. Иногда рисую бессмысленную чепуху. Или делаю заметки по научно-исследовательской работе, идея которой бродит в моей голове со времени окончания университета.

– То есть вы не слушаете.

– Я слушаю.

Его улыбка расцветает постепенно, но я не купаюсь в ее лучах, ибо, как и солнечный свет в зимний день, она не способна растопить усиливающийся холод у меня внутри.

– Я просто не делаю заметок. Как и многие психотерапевты. Но клиентам спокойнее, если мы делаем какие-то записи.

– Ваза существует в реальности, – выпаливаю я. – Она так же реальна, как кресло, в котором вы сидите.

Я тру лицо обеими ладонями.

– Она не сон. И никогда не была сном. Она просто однажды возникла из ниоткуда.

Мои слова пробивают брешь в наших наладившихся отношениях. Словно ставни захлопываются, его улыбка, его теплота, его желание улетучиваются, оставляя на этом месте беспристрастного врача.

– Это никогда не было сном?

Тук, тук, тук – стучит по бумаге ручка. На этот раз не список.

– Расскажите мне подробнее.

Мы словно повисли в зябком коконе молчания. Я не могу понять, одна ли я ощущаю этот мороз. «Ты тоже его чувствуешь? – хочу я спросить. – Ты хоть что-нибудь чувствуешь?» Но если уж честно, то он пока не знает природы и масштаба моей лжи.

Я рассказываю ему все. Факты. Теперь он знает, что я испытываю в этой связи. В ответ он смотрит на меня с таким холодным вниманием, что я поеживаюсь в лучах полуденного солнца, заливающего помещение.

– Почему сейчас?

– Я должна была рассказать вам. Я больше не могла держать это в себе.

– Почему нужно было начинать со лжи?

– Я не хотела, чтобы вы подумали, будто я сумасшедшая. Или, что еще хуже, глупая. С тех пор снежный ком разрастался. Я не знала, как выпутаться из этих сетей.

– Я был на вашей стороне, Зои.

Был.

Тук, тук, хлоп – он кладет ручку на блокнот, отодвигает его в сторону.

– Не знаю, чем я могу помочь. Вам нужно в полицию, а не к психологу. Если только ложь не превратилась у вас в привычку, тогда я сумею дать направление.

Я встаю: спина прямая, плечи отведены назад, подбородок поднят, сумочка под мышкой.

– В этом нет необходимости. Спасибо, что потратили свое время, доктор Роуз.

Только выйдя в холл, почти уже у лифта, вспоминаю, что я забыла заплатить. Поспешно выписывая чек, стараюсь не думать о том, что наши совместные сеансы закончились и что я сама тому виной.

Тихо вернувшись в кабинет, я нахожу его все так же сидящим в кресле с нахмуренным лбом. Он не поднимает на меня глаза, когда я вхожу. Он не смотрит на меня, когда я стою перед ним. И он не обращает на меня свой взгляд, когда, протянув чек, я отпускаю его падать на пол.

Он сбрасывает оцепенение только сейчас, когда я, схватившись обеими руками за ворот его рубахи, целую так, будто умру, если не сделаю этого.

И он смотрит на меня, когда я, так и не сказав ни слова, выхожу. По крайней мере я надеюсь на это, проходя через холл с замершим сердцем.

Сейчас

Швейцарец нагоняет нас через милю пути.

– Что в Бриндизи?

– Корабль.

– Ага, значит, там мужчина.

– Иногда корабль значит просто корабль.

– Так ты врач? – спрашиваю я через некоторое время.