Читать книгу Еще жива - Алекс Адамс - Страница 9

Сейчас

Я просыпаюсь в холодном поту от ужаса. Это не дождь, потому что запах кисловатый, металлический, с завуалированной сладостью, как у фруктов, когда их чистишь. Мой полет в Рим отступает, притаившись до тех пор, когда я снова закрою глаза. Я вскакиваю на ноги и ищу глазами Лизу. Она спит.

Когда я пытаюсь разбудить ее, она едва узнает мой голос сквозь пелену сновидения.

– Что?

– Ты заснула.

– Я устала.

– На тебя нельзя положиться.

Она наклоняется вперед, рвет, содрогается от спазмов, и я начинаю опасаться, что ее вывернет наизнанку. Но между приступами Лиза умудряется говорить.

– Прости, не знаю, как это получилось, – бормочет она.

– Да ладно. Нам надо идти.

Мы отходим от нашей стоянки, и я, оглядываясь, изучаю местность позади нас.

Ничего, кроме деревьев и травы. Но что-то нас преследует. Ветки неестественно потрескивают. То и дело я слышу шаги, не принадлежащие нам.

Мы здесь не одни.

Тогда

– А вы ее когда-нибудь переворачивали? – спрашивает доктор Роуз. – Видели ее дно?

Я смотрю на него, и мои губы искривляются, отчего на лице появляется унылая гримаса: это никогда не приходило мне в голову.

Сегодня пятница, вечер. Про себя я называю это «вечерними свиданиями», ведь я совсем не такая, как все остальные люди, которые сюда приходят. Я не сумасшедшая. Мои нервы в совершенном порядке. По крайней мере я сама так считаю. Но ваза меня беспокоит. Ее тайна сжимает мое сердце холодными пальцами, пока оно не начинает ныть.

– Нет, никогда.

– Возможно, вам следовало попытаться. Думаю, пришло время начать действовать в ваших снах и взять ситуацию под контроль.

– И что, по-вашему, я могу там увидеть?

– Послание. Может быть, какой-нибудь намек. Или стикер с надписью «Сделано в Китае».

Не сдержавшись, я смеюсь.

– Вот это был бы номер! Мои сны – продукт массового китайского производства.

Мы уходим вместе, потому что я – последний посетитель. Я жду, пока он запрет дверь своего кабинета, затем мы неспешно идем к лифту, как будто он только что не распечатал счет, а я не подписала ему чек.

– Сделайте это, – говорит он, пока стальные тросы тянут огромных размеров лифт на наш этаж. – Переверните эту штуковину вверх ногами и осмотрите ее дно. Вы ведь видели ее уже со всех сторон. Это же сон. Если она разобьется, вряд ли вас схватят: «Вы ее разбили! Теперь платите».

Отчасти он прав, но не совсем.

– Всю ее я не видела, – возражаю я дрогнувшим голосом. – Я не заглядывала внутрь.

Резкий звонок эхом прокатывается по холлу. Кабина лифта с металлическим лязгом останавливается у нашего этажа. Когда двери, скользнув в стороны, раскрываются, рука доктора Роуза ложится мне на талию и деликатно подталкивает вперед. Сквозь блузу я ощущаю его тепло. От него исходит знакомый запах, но какой именно, мне не удается определить. Это так же сложно, как прибить гвоздями к стене желе.

– Удивительная вещь – сны, – говорит он. – Несмотря на весь технологический прогресс, огромное количество специалистов с их исследованиями, мы по-прежнему едва ли имеем представление о том, чем они являются и каково их значение.

Лифт жужжит и подрагивает.

– Вы спрашивали меня о моих снах. Поскольку сейчас мы просто два беседующих человека, я расскажу вам.

Он нажимает кнопку «стоп», и кабина, вздрогнув, останавливается.

– Я стою на пляже в Греции, откуда родом мои родители, – говорит доктор Роуз. – Песка нет, пляжи галечные. Вода неподвижна. Такое чувство… будто я последний человек на земле. Я наклоняюсь и поднимаю гладкий камешек, а когда выпрямляюсь, ощущаю, что кто-то стоит у меня за спиной. Женщина. Я ее не вижу, но знаю, что она там.

– Потому что вам это уже снилось раньше?

Он неохотно улыбается. Его темные глаза серьезны.

– Много раз. И всегда одно и то же. Когда я оборачиваюсь, меня оглушает звук одиночного выстрела. Красные пятна на ее животе. Они быстро расходятся, и вскоре она вся в собственной крови. Я подбегаю, подхватываю падающую женщину, но слишком поздно. И я беспомощен.

– Человек, который всем может помочь, беспомощен, – констатирую я.

– Не всем, – улыбаясь, возражает он. – Не могу помочь тем, кого показывают в телевизионных реалити-шоу.

Солнечный свет – вот чем он пахнет. Я закрываю глаза на одно мгновение – и оказываюсь во дворе моей бабушки среди свежевыстиранных простыней, сохнущих под высоким летним солнцем. Снова открыв глаза, я вижу, что он смотрит на меня. Спрашиваю:

– И что это, по-вашему, значит?

Пожимая плечами, он тыкает в кнопку «стоп», и лифт возобновляет движение.

– Ничего, просто сон.

На плоскости его щеки обозначается ямочка.

– Если только это не что-либо другое. У меня для вас задание. Проявите во сне инициативу. Возьмите вазу в руки и посмотрите, что у нее снизу.

– Допустим, я это сделаю. И что?

– Тогда я приглашу вас на ужин.

Несомненно, именно этого я и хочу.

Лифт останавливается, заставляя нас слегка покачнуться. Доктор Роуз продолжает на меня смотреть в ожидании ответа.

Слова будто застряли у меня в горле, затем с трудом вырываются наружу.

– Мне очень жаль, – говорю я, – но это едва ли приемлемо. Однако если завтра наступит конец света, имейте в виду, я буду жалеть о том, что не приняла приглашение.

Но на следующий день конец света не наступил. Не наступил и через день. А через шесть месяцев человечество было уже слишком поглощено своим стремительным исчезновением, чтобы переживать из-за отвергнутых приглашений на свидание.

Сейчас

День тянется мучительно. Каждый последующий час тяжелее предыдущего. Теоретически, по мере приближения к Бриндизи все должно быть наоборот, но, как и любая теория, этой тоже нужно пройти испытание практикой.

Когда я говорю об этом Лизе, она спрашивает:

– А что в Бриндизи?

– Корабли. Точнее, корабль. «Элпис».

– Я могу поехать с тобой?

Утром ее глаза казались остекленевшими, но сейчас она свежа и бодра. В треугольном вырезе ее футболки видны выпирающие ребра – словно ксилофон, обтянутый кожей. Мои точно такие же под дождевиком.

– Если хочешь.

Правда, мне пока не приходило в голову, куда бы она могла податься без меня.

– Я на это рассчитываю.

– Ура! – Она хлопает в ладоши. – А куда идет корабль?

– В Грецию.

– И зачем тебе нужно в Грецию?

– Потому что там мне надо кое с кем встретиться.

Она обдумывает сказанное несколько секунд.

– А если его там не будет?

– Будет.

– Но если все же нет?

– Будет.

– Будет, – повторяет она.

Тогда

У Бена воспаленные глаза, с покрасневшего ободка левой ноздри каплей свисает сопля.

– Ты видела Стиффи?

Сейчас 2:53 ночи. В последние пять часов я не видела ничего, кроме своих сумбурных снов. Пытаюсь сосредоточиться. Когда я в последний раз видела его кота? В тот вечер, когда приходил Джеймс? Это было два, нет, три дня назад. Видела ли я мармеладного котика с тех пор?

– Он пропал?

Идиотский вопрос. Конечно, он пропал, иначе Бена сейчас здесь не было бы. Но сон наполнил мой мозг туманом, который еще не полностью рассеялся.

Бен вытирает под носом рукавом и плотнее запахивает свою извечную вязаную коричневую кофту на своем тощем теле. Сейчас я замечаю, что он очень бледен, и не только от яркого света в прихожей.

– Ага, уже пару дней нет. На него это не похоже, правда?

– Далеко от своей кормушки он не уходит.

– Ага.

Мне жаль Бена, Стиффи – все, что у него есть.

– Хорошо, я поищу его. Через несколько часов мне уже вставать на работу, но вечером мы будем вместе его искать.

– Правда?

Я стараюсь его ободрить, и вскоре Бен уходит. Сон не возвращается, в эту ночь уснуть уже не удается. Пятница, последний день рабочей недели. Сегодня вечером я увижу доктора Роуза. А это значит, что я видела Джеймса три дня назад, а не два.

Пар поднимается над чашкой в моих руках, образуя тонкую дрожащую преграду, отделяющую меня от доктора Роуза. Он смотрит на меня, но не как на женщину – как на пациента. Между нашей прошлой встречей и нынешней он повернул невидимый переключатель, и теперь каждый из нас опять играет положенную ему роль. Я этому рада. Действительно рада. Потому что я люблю эти пятничные вечера и хочу увидеть его в следующий раз. И через раз.

– Почему вы этим занимаетесь?

Мои мысли отвлекаются от кофе.

– Почему я занимаюсь уборкой?

Он кивает.

– Поверите ли вы мне, если я скажу, что люблю физическую работу?

Секунды тикают, он молчит. Он не двинется дальше, пока я не позволю ему исследовать эту часть моей личности.

– Потому что, когда умер Сэм, я поняла, что жизнь очень коротка и что я больше не желаю тратить ее на то, что мне не по душе. Поэтому я нашла работу уборщицы, не требующую от меня больших умственных усилий, причем с достаточно высокой оплатой и приличными условиями. Она дает мне возможность обдумывать, что делать дальше, куда пойти учиться. И меня это устраивает. К тому же налицо немедленный результат: что-то было грязным, затем стало чистым.

– И кем бы вы хотели стать в дальнейшем?

– Хочу стать счастливой.

– Я бы хотел это видеть.

Сейчас

– Что случилось с твоими друзьями? – спрашивает Лиза.

– Умерли.

– Мои тоже.

И чуть позже…

– Ты думаешь, для них это лучше?

– Иногда.

– Почему?

– Потому что не каждый может с этим совладать.

– Но мы ведь можем.

– Мы делаем все, что в наших силах.

– Как ты думаешь, что с нами будет?

– Я не знаю, – отвечаю честно. – А ты что думаешь?

Она пожимает плечами.

– Думаю, что я скоро умру. Мне страшно. А тебе страшно?

– Иногда. Но я стараюсь на этом не зацикливаться.

Импровизированная трость Лизы беспрерывно постукивает, помогая ей одолевать милю за милей. Мозоли на моих подошвах и пятках превратились в твердые мясистые шишки.

– Ты когда-нибудь была влюблена? – спрашивает она.

– Да.

– И как это?

– Захватывает дух и приводит сердце в трепет.

– А я никогда не была влюблена. По крайней мере я так думаю. Был у меня бойфренд Эдди. По-настоящему бойфрендом он, вообще-то, не был, скорее просто друг. Он поцеловал меня один раз, а после этого больше ни разу со мной не заговорил. Я проплакала целую неделю. Как ты думаешь, это была любовь?

– Может быть. Только ты можешь знать это наверняка.

– Я думаю, это не было любовью. Надеюсь. Но также надеюсь, что это была любовь. Потому что я не хочу умереть, не влюбившись хотя бы один раз.

Тогда

Джеймс сидит на софе и, откинувшись на спинку, сосредоточенно изучает учебник размерами больше, чем его голова.

– Ну и что ты думаешь, Человек дождя?

Я смеюсь.

– Боже мой, ты не можешь его так называть.

– Очень даже могу. – Джеймс подмигивает мне.

Рауль оборачивается ко мне от вазы и улыбается такой ослепительной улыбкой, что я вспоминаю о солнцезащитных очках.

– Я знаю, как они меня называют за глаза. Могло быть и хуже. Как у Джеймса.

Джеймс пожирает Рауля глазами каждый раз, когда отрывается от книги. Отчасти похотливо, отчасти восхищаясь квалификацией молодого коллеги.

Рауль не обращает на это внимания.

– Она, должно быть, древнегреческая.

Джеймс вскидывает голову, как попугай.

– Именно это я и сказал.

– Но из какой эпохи? – произносят они одновременно.

– Похоже на недостающее звено, – заявляет Рауль, – связывающее два исторических периода.

Рауль потирает пальцами свои тонкие губы.

– Напоминает одну вещь, которую я однажды видел. Правда, только на картине, и художник был не грек. Ящик Пандоры.

– Вот! – произносит Джеймс так, будто это дает ответ на все вопросы. – Ева из греческой мифологии. Вы, женщины, чрезмерно любопытны.

Я слышала историю о женщине, которая открыла ларец и выпустила все беды, тут же накинувшиеся на мир. Однако я не улавливаю связи между этой легендой и моей вазой.

Рауль правильно прочел мое смущение.

– Все дело в одной маленькой ошибке, вкравшейся в перевод произведений Гесиода[15]. То, что обычно считают ларцом, в действительности является вазой. Зевс одарил ее простой вазой, наподобие тех, в которых хранят еду или кости…

– Вроде оссуария[16], – вворачивает Джеймс.

– …а затем запретил ей открывать крышку.

Мы все смотрим на вазу, на ее крышку, тщательно запечатанную по краю воском.

– Естественно, она открыла ее, – говорит Джеймс. – А кто бы не открыл?

Рауль обходит вазу, касаясь ладонью ее шероховатой поверхности.

– Важно помнить, что, как и Евой, ею двигало простое любопытство, а не злой умысел. Любопытство само по себе не такая уж плохая черта. Именно благодаря ему мы исследуем мир и совершаем открытия. Если бы не любопытство, у меня не было бы работы. Ее поступок, вероятно, имел и положительное значение. Выпустив все беды, преследующие человечество, она при этом снабдила мир препятствиями, которые мы должны преодолевать. Без этого мы едва ли стали бы чем-то бо́льшим, чем примитивные творения из праха земного. А так у нас есть разум и воля к борьбе.

Он смотрит на меня.

– Интересно, что там внутри? У кого какие мнения?

Меня бросает то в жар, то в холод. Я чувствую, как розовеют мои щеки, поскольку Рауль коснулся болезненной для меня темы, но при этом задал этот вопрос так, как будто он не имеет особого значения.

– Кости, – говорит Джеймс.

– Пыль, – говорю я.

– Наркотики, – делает второе предположение Джеймс.

Рауль сияет ослепительной улыбкой, на этот раз глядя на Джеймса.

– Древнее зерно.

Я падаю в кресло, не сводя глаз с вазы.

– Смерть.

Рауль опускается на софу рядом с Джеймсом. Сидим, смотрим на вазу.

Сейчас

Хотя на карте этой деревни нет, мы видим ее – вот она перед нами, приткнулась слева от дороги. Все селение состоит из кучки домов, по крайней мере таким оно кажется с того места, с которого я его разглядываю. Дорога, повышаясь, уходит вперед бесконечной серой лентой, вьющейся между холмов. Несмотря на то, что дорога не везде совпадает с нужным мне направлением, в общем она ведет на юго-восток. Я говорю это Лизе, и ее шаг замедляется.

– Может, остановимся здесь?

– Нет, я должна быть в Бриндизи через пятнадцать дней.

– Но здесь, наверное, есть кровати. Настоящие человеческие кровати с подушками и одеялами.

– Очень хорошо.

– Ура, я победила!

– Можешь взять себе одеяло, если готова его нести.

– Но я хочу переночевать в постели.

– Мы не можем здесь остаться. Нельзя подвергать себя такому риску.

– Дело в том, что ты хочешь попасть на корабль и найти своего друга. Но он, скорее всего, мертв, как и все остальные.

У меня возникает желание схватить ее и хорошенько встряхнуть, сказать, что преследующее нас существо уже не является человеком и что одна только мысль об этом приводит меня в ужас. И что регулярные изнасилования покажутся ей детской сказкой по сравнению с тем, что сделает с нами преследователь. Но я предпочитаю молчать, поскольку она всего лишь ребенок. Мне хотелось бы объяснить Лизе, что нам осталось одно – попасть на «Элпис», где будет тот, с кем я должна встретиться. Но и этого я не говорю тоже, потому что внутри себя чувствую шевелящийся холодок, свидетельствующий о ее правоте.

– Возможно, и мы будем завтра мертвы.

Эти слова заставляют ее замолчать.

Я испытываю угрызения совести, но все равно не меняю своего решения. Безопаснее будет не заходить в деревню.

– Что-то странное в воздухе, – говорит Лиза. – Что бы это могло быть?

И действительно, тучи приобрели нездоровый бледно-зеленый оттенок.

– Град.

– Хочу еще раз погреться на солнце, – заявляет Лиза. – Вношу и это в свой список.

– Я тоже.

Тучи сгущаются и нависают так низко, что, кажется, можно задеть их головой.

Сейчас

Град и шквальный ветер загоняют нас в деревню. Мы с трудом продвигаемся между деревьями к каменным домам, где надеемся укрыться, и едва удерживаем велосипед от падения. Это нам удается хуже и хуже, и в конце концов все наши силы уходят лишь на то, чтобы оставаться на ногах. Мое избитое, истрепанное ветром тело чувствует себя подобно боксерской груше, которую остервенело молотят кулаками. Летят ветки, срываемые с деревьев обезумевшей воздушной стихией. Такой ветер – это что-то новое. «Пожалуйста, – мысленно произношу я, – пожалуйста, не надо, чтобы и ветер был теперь всегда, как дождь».

Мы не останавливаемся, чтобы объявить о своем прибытии, или оглядеться, чтобы оценить, куда попали. Вместо этого мы взбираемся по каменным ступеням к первой на нашем пути двери и втаскиваем за собой велосипед. Я подталкиваю Лизу вперед, затем – велосипед, а потом уже вваливаюсь в укрытие сама.

Ветер сразу же исчезает, как только я захлопываю за собой дверь, но он не оставляет своих попыток добраться до нас, ударяя, царапая и швыряя пригоршни града в доски с той стороны двери. «Выходите, – бросает он нам вызов, – выходите на честный бой!»

Волосы Лизы всклокочены, щеки горят алым огнем. Кожа в ссадинах и синяках. Я чувствую жжение там, где моя собственная плоть изранена летающими древесными обломками.

– Ты в порядке?

– Да, а ты?

По двери я сползаю вниз, пока колени не упираются в подбородок.

– Да, все нормально.

Мои глаза закрываются всего на одно мгновение.

Когда через секунду я снова открываю их, уже темно. Беспрерывные щелчки града прекратились, но ветер по-прежнему пытается сдуть с места маленький кирпичный домик. Сколько сейчас времени, я не знаю, видимо, уже ночь. Вокруг непроглядная тьма, только прямоугольник окна чуть выделяется – немного света пробивается сквозь тучи.

Прислушиваюсь и только через две-три минуты осознаю, что Лизы нет.

Задерживаю дыхание. Если я не буду издавать никаких звуков, то, возможно, услышу ее. Люди производят множество разнообразных звуков: сопят, покашливают, хмыкают. Даже перемена позы приводит к тому, что становится слышно, как трутся друг о друга ткани, как поскрипывает влажная от пота кожа.

А также дыхание. По крайней мере должно быть дыхание, но ничего нет, дом пуст.

– Лиза!

Имя проваливается в пустоту, как железная болванка. Пытаюсь вспомнить форму и площадь помещения, но сон навалился на меня слишком быстро, не дав освоиться с окружающим пространством.

Еще раз зову, настолько громко, насколько хватает смелости:

– Лиза!

В этой темной комнате небытие поселилось навсегда. Ее здесь нет. Во всяком случае, живой Лизы. Дом слишком мал, это я хорошо запомнила, и я бы услышала, если бы она была где-то поблизости.

Как далеко могла она уйти на ощупь? Надеюсь, я смогу до нее докричаться.

Дверь у меня за спиной. Я распахиваю ее и выкрикиваю ее имя в бушующий ветер. На расстоянии виднеется золотистое свечение, настолько маленькое, что я могу охватить огонек ладонями и задуть. Огонь? Свет? Стабильного электроснабжения нет уже месяца три, а может, и дольше, но, видимо, это не свет. Пряди грязных волос хлещут меня по щекам и лбу, заставляя морщиться.

И вдруг я замечаю, что дождь прекратился. Дождь прекратился.

Я сбегаю со ступеней крыльца, поднимаю лицо к небу. Тучи, как и раньше, толстой пеленой закрывают свет звезд, но дождя нет. Хочу смеяться. Смех теснится у меня в груди, ожидая, когда я выпущу его на волю. Вот сейчас он родится…

…но он умирает в моем сдавленном горле. Мои пальцы вцепляются в то, что охватывает меня петлей, я ощущаю грубые волокна веревки. Извиваюсь, как задыхающаяся рыба.

В следующее мгновение раздается чей-то голос:

– Почему ты не мертва?

Голос столь же мягкий, как мешок, полный гвоздей и битого стекла.

– Отвечай, – скрежещет он.

Веревка затягивается, обжигая кожу.

– Почему ты не мертва?