Читать книгу Вавилон и Башня - Алекс Коста - Страница 2

<Маньчжурия, 1945 год>

Сапоги сохли на палках, из голенищ желтой струйкой стекала вода. Еще долго!

После людей на войне больше всего страдает обувь. Я представил свои сапоги черными новыми.

Раньше такую пару купил бы зажиточный крестьянин или лавочник. Но эти носил монгольский капитан. Наверное, спёр где-нибудь. Откуда ж еще у него наше обмундирование?!

Потом дед Матвей забрал сапоги себе. Теперь они у меня.

Здесь обувь часто меняла хозяев, от убитого к еще живому. И дальше по кругу, оставляя за собой в основном только смерти. Но иногда продлевая жизни. Защищая от холода и осколков, давая возможность быстро бегать. Убегать! Здесь это главное.

– Не к добру это, не к добру… – Дед Матвей чиркнул зажигалкой, прикурив второй раз. – А ты чего это, Кинстинтин, наждаком пальцы скоблишь? Каталой решил заделаться? Нам это, брат, сейчас не до картежничества, ноги живыми бы унесть.

Я пытался отчистить пальцы от коросты. Каучуковая смола цепкая, лучше любого клея.

– Каталой¹? – не понял я. – А! Это я вчера Будду склеивал, фигурку глиняную. Вот пальцы и измазал.

– Чего? Кого-кого?

Наверху послышался громкий вой Бэки, студебекера² – «дрык-ды-рык-рык-рык-кккк» – и лязгающий механический скрежет.

– Неспокойный щегол! Епть! Говорил же ему! Пока до песка не откопаем, никаким дрыгателем эту колымагу не вытащить. Теперь опять чинить по колено в болоте. Чтоб его! Своим пролетарским блядством всех ужо замотал! – За пару дней дед Матвей несколько раз перебирал и ремонтировал сцепление. – Чтоб его… Ша-по-ва-лов, хрен моржовый, – и он вынырнул из блиндажа, посыпав с тлеющей самокрутки несколько крупных искр.

Дед Матвей всегда звал меня Кинстинтином. Никогда по фамилии или хотя бы Константином, Костей. Тем более не говорил «товарищ лейтенант». Для него звания ничего не значили, как и другие условности. Он различал только «прав» и «не прав». Остальное, как любил говорить дед Матвей, от лукавого. За это его любили и еще больше уважали.

Уже несколько дней десяток солдат расталкивали и вытягивали грузовик из болотистого оврага. Только все бесполезно! Теперь еще Шаповалов, со своим бестолковым упорством!

Надо идти за дедом Матвеем.

Я снял один сапог с палки, подержал. Да… глины килограмма два. Все лучше, чем в онучах, как новобранцы. Завхоз-то не выдает ничего, кроме кусков старого ватника да бечевки. Делай сам обувь как хочешь. Хотя в этом есть какая-то правда жизненная. Если солдат не может смастерить себе обувь, достать пропитание, какой же он солдат? Почти ж ничего не осталось из обмундирования после пяти лет войны с Германией. Теперь эта вот, на Востоке. Говорят, потом будет еще. Другая, больше прежних.

– Кинстинтин, твою мать! – раздался сверху бас деда Матвея.

– Бегу, бегу… дед Матвей, подождите!

– Хорош выкать мне, курсант. И без этих твоих буржуйских «пожалуйте, соблаговолите принять». Знаем! Ужо перерезали вас всех, кровопивцев!

Я хотел что-то возразить, но не стал. Ведь верно так! Как бы мы ни думали по-другому, кровопийцы и есть. Как завхоз. Он ведь почему сапоги не выдает? Потому что бережет на особый случай. А ну как подводы не придут месяц, а то и год? В начале войны так и было! И что тогда? Вот и станем кожаные голенища варить да из котелков хлебать. Все лучше, чем крыс, собак.

В памяти всплыло воспоминание о доброй и пушистой Норе соседа Степана. Я постарался сразу забыть, затолкать его куда подальше…

Неужели все это дано выдержать человеку? Вчера, когда склеивал фигурку Сатиты³, думал об этом. Зачем, по каким причинам все эти испытания? Неужели и правда душа должна намучиться, истерзаться, прежде чем из нее свет польется? Как сок березовый из прорези, как фигурка получает образ после резца. Намучить, выкрутить, разрезать, измолоть… и вот он, сок… вот, когда искру из себя можно высечь!

– Ты чего?! Без царя в голове совсем?! – орал дед Матвей на Шаповалова.

– Чего, Матвей? Чего? Вот чего ты на меня орешь? – Шаповалов стоял по колено в густой глине. – Мы как? Зимовать здесь будем?! А?! Или хочешь, чтоб я государственное орудие вот так бросил? А? Ты… это… что, с этими, растратчиками?.. – Шаповалов осекся, понял, что перегнул.

– А ну тебя… Слышь, Кинстинтин, дорогой, ты же там в своих университетах учился. Давай, скажи деревенщине, как нам этот фаэтон⁴ отсюда достать, – и дед Матвей бросил на меня строгий орлиный взгляд из-под кустистых бровей, больше похожих на перья птицы, чем на человеческие волосы.

– Не знаю, дед Матвей. Мы можем только толкать. Надо бы еще тянуть. Толкать не получается…

Бэка застряла на подъеме, выезжать надо было в том же направлении. Если б в сторону спуска, то еще толкнуть посильнее можно. А на подъеме-то… как толкнешь? Вот и сидели уже пятый день, копали. Только куда копать? Все одно – болото внизу.

Сделали временный блиндаж, распределили роту, часть уехала на подводах в сторону фронта, другая – осталась.

Бэку бросать нельзя, в этом Шаповалов прав. Мало того что орудие государственное, так еще и единственная защита от авианалетов. Японцы могут атаковать в любой момент. Налетят стрекозами, все небо заполнят, прошьют без остатка насквозь. У них пулеметы быстрые, никакой блиндаж не поможет.

– Ну? Кинстинтин, твою мать! Да прости меня, Господи, чего скажешь-то? Толкать, тянуть? Чем тянуть? У нас только веревки конопляные. Ими тянуть, все равно что лопатой в манде ковырять! Так дитя не заделаешь…

– Дед Матвей…

– Сам знаю! Уже пятый десяток дед Матвей. Еще при царе был Матвеем, потом при Киренском, как его там… хрен вспомнишь, как звать жида. А теперь при этих, красноперых и одном грузине.

– Эй-эй-эй! Матвей, заговариваешься! – сказал Шаповалов.

– Да ну… – махнул тот в сердцах на него, свернул самокрутку. – Куришь? – и, не дожидаясь ответа, протянул мне.

До войны я не курил. Но тут пристрастился. Никак в толк не мог взять, как дед Матвей и другие солдаты могут эти самокрутки крутить так просто: на ветру, на морозе, в окопе, негнущимися, обмороженными пальцами. Да где бы ни пришлось! И так ловко у них получается!

– Спасибо, дед Матвей.

– Тут на «спасибо» далеко не уедешь.

Шаповалов закурил папиросу.

И как достать Бэку? Я, правда, не инженер, а математик. Да еще с неоконченным курсом. Не знаю. Вот так буду стоять, думать, а дед Матвей возьмет и сделает что-то, как будто и не думая даже. Возьмет и сделает. И получится! Главное, что получится! А я все еще думать в это время буду. За такие пустые раздумья больше всего себя не люблю.

– Ну?

– Может, веревку сделаем?

– Е-мое, Кинстинтин, дорогой! Стоило штаны шаркать в институтишке? Какую такую веревку? Тонн десять в этой дуре. Из чего ты такую веревку сделаешь? Может, из коры скатать, а?

– Кора?

Я вдруг вспомнил, как плетут лапти в деревнях. Странно, что дед Матвей этого не знал. Из коры ветлы, белой ивы, которая здесь повсюду, может получиться толстый и очень прочный трос. Зацепим за Бэку, пять солдат будут тянуть, пять толкать. Как раз людей хватит.

– Из коры, говорю, скатаешь свой трос, что ли?

– Из коры!

– Ну ты чего, дорогой Кинстинтин? Какая кора?! Говорю тебе, десять тонн. Вчера сколько щеглов толкало… с десяток? А все одно. Так что ты это… чего-то не то удумал…

– Толкать мало, дед Матвей! Надо тянуть! Чтоб тянули и толкали! На манер пробки из бутылки…

Я решил не продолжать сравнение с винной пробкой, мог получить от деда Матвея какого-нибудь «барчука» или «кровопийца».

– Да ну… – и дед Матвей щелчком отправил окурок в глиняную жижу.

Но получилось! Получилось, как я придумал! И почему я постоянно сомневаюсь в себе?..

Солдаты весь вечер вязали веревку из коры. Вышел плотный толстый трос. Не очень длинный, но вполне достаточно, чтобы ухватиться пяти парам рук. И кто бы мог подумать, что у такого хлипкого деревца столь эластичная кора! Стоит несколько «прядок» друг с другом сплести – не разорвать никак.

Дед Матвей, пиная куски коры своими болотоходами, которые пришли на смену сапогам, все подшучивал надо мной:

– Что, профессорский сынок, лапти собрался вязать?

Я не обижался. Больно уж хотелось свою идею проверить: сработает ли?

К утру трос был готов. Обвязали за переднюю часть рамы. Пять солдат тянут, пять толкают. Дед Матвей осторожно включил передачу, по чуть-чуть прибавляя газ.

Бэка поползла вверх! Медленно, но вверх! Эти пару сантиметров движения походили на настоящее чудо, впервые за последние пять дней. «Раз-раз-раз… раз-раз-раз…» – отсчитывал я каждый сантиметр, наблюдая, как крупные ромбики протектора вгрызались в глину. Бэка продолжала ползти, дальше и дальше. Совсем трудными оказались последние метры. Перепад оврага огромный – Бэка чуть не повисла на брюхе. Тут дед Матвей гаркнул:

– А ну, пр-о-о-чь! – и до упора вдавил педаль газа.

Бэка рявкнула, поднимая из-под колес грязь и дым от горящих покрышек, и, опасно покачнувшись, взмыла вверх. С таким звуком, словно и правда бутылку с вином открыли: «Шпау-у-к!»

Всё! Свобода! Как и не было этого сырого блиндажа, промокших насквозь сапог с килограммами глины, десятков едких самокруток… Мы покатили к линии Маньчжурского фронта. А когда болотистая местность сменилась степью, разогнались как следует, чтобы нагнать подводы. Только и слышно, как с боков Бэки отваливаются куски глины – «шух-шух, шух-шух, шух…».

– Голова! – потрепал меня по волосам дед Матвей, протягивая самокрутку, толстую и ровную. Вроде как благодарит меня. Я с удовольствием взял. Курить хотелось. Мы сидели в кузове, на кочках потряхивало, двигатель утробно рычал, но не кашлял. Значит, все в порядке.

«Эх, хорошо!» – подумал я, хотя слово «хорошо», кажется, не совсем подходило к Маньчжурской степи, войне, роте голодных промокших солдат. И почему именно в такие простые моменты чувствуешь себя хорошо по-настоящему? Не наигранно, а, правда, хо-ро-шо! Моменты простого, чего-то неподдельного, правильного.

– Дед Матвей, вы счастливы сейчас?

Дед Матвей привык к моим чудны́м вопросам. Редко на них отвечал, но и не злился. Просто говорил «да» или «нет».

– Ладно, – смахнул он слезу от встречного ветра. – Ты что, думаешь, что счастлив?

– Не знаю. Иногда, как сейчас, думаю, да. Может, потому что получилось, что задумывал. А может, еще почему-то другому.

– Ну… —

И, не успев ответить, дед Матвей вскинул ружье, он охотился на попадающуюся по дороге дичь, поэтому, помимо солдатской трехлинейки, держал наготове трофейный «зауэр»⁵.

Я услышал сухой характерный щелчок спускового механизма и гулкий звук выстрела, раскатившийся по степи. И только потом разглядел, куда стрелял дед Матвей. Удаляющаяся маленькая фигурка странно петляла, убегая не прямо, а словно все время поворачивая в разные стороны. Может, этот странный человек, который неведомым образом очутился здесь, хотел, чтобы в него не попали, потому так бежал? А может, просто оббегал какие-то неровности? После выстрела фигурка немного присела. Потом опять побежала, потом опять присела и, наконец, припала к земле.

– Тр-рр-ра-ввии! – дед Матвей старался перекричать двигатель Бэки.

Я почему-то услышал «бр-р-р-а-висси-мо». И представил деда Матвея в ложе театра. Как будто он встал после арии, хлопал в свои огромные ладоши и громко кричал: «Бррр-р-а-ви-ссимо… бррр-р-а-ви-ссимо…» Только вместо сцены была степь, а вместо примы – маленькая, казалось, свернутая калачиком фигурка.

Тогда я не знал, что этот маленький «комок» сильно поменяет мою жизнь.