Читать книгу Вавилон и Башня - Алекс Коста - Страница 9

<Маньчжурия, 1945 год>

«Летеха идет! Шшш-шшш…»

Я услышал шепот солдат. Они стояли втроем, в плотном кругу, раскуривая дикую коноплю. Надо было крикнуть что-то вроде: «А ну вас, сукины дети!» Но не хотелось тратить последние силы. Просто махнул рукой. А когда подошел ближе, они все спрятали.

В кружке справа солдат с широченным подбородком и мелкими красными глазами злорадно улыбался. Видно, уже под мухой. Двое других отвернулись.

«…с такими-то воевать приходится! Жмых да говно, а не люди…» – вспомнились слова деда Матвея.

Сейчас меня больше волновала судьба «маленького человека». Подстреленного косоглазого, как сказал дед Матвей. Японец отличался от других японцев тем, что говорил по-английски и был одет в гражданское. Поэтому мы подумали, что он не простой военный, а шпион. Меня странным образом тянуло к этому человеку. Зачем-то хотелось с ним говорить. О чем?..

Когда добрались до линии фронта, посадили Сато, так звали японца, в отдельный закуток блиндажа, как военнопленного. Ждали приезда капитана, который должен был установить, шпион или нет. Хотя второй вариант, в общем-то, не предполагался.

А пока капитан Подгузов задерживался, японец сидел в сыром блиндаже практически без еды и воды. Поскольку было непонятно, что с ним делать, то и пайка не полагалось. Что тут скажешь? Dura lex sed lex… Закон суров, но это закон – в самом жестоком исполнении.

– Ухи ему отрезать, да домой отпустить, – шутил дед Матвей.

– Почему уши? – удивлялся я.

– Да шобы не бегал тут по степям нашим…

Я хотел было сказать, что тогда нужно ноги отрезать, а не уши, но побоялся, вдруг кто-нибудь услышит, того и гляди выполнит. Потом скажут, мол, товарищ лейтенант сам распорядился.

Запросто. Ситуация в роте с каждым днем хуже. Тут как будто собралось все отрепье, уцелевшее после войны с Германией. Мелкие и жалкие люди. Стоит только перестать их подкармливать – перережут и сожрут друг друга.

– Отпирай, чего стоишь! – крикнул я здоровенному детине, рядовому Захару. Он, если покрепче не скажешь, никогда не сделает или прикинется, что не слышит.

Странно, при всей жестокости Захар часто делился своими посылками из деревни с солдатами, которым ничего не присылали. Он мог забить насмерть кого-нибудь из военнопленных или разбить лицо своему же товарищу просто из-за незначительного спора. Но, когда приходили посылки, садился, по-хозяйски все раскладывал, нарезал, отдавал часть деревенской грубой колбасы, сала и толстых, с палец толщиной, сухарей. Иногда и меня пытался подкармливать.

– Поешь, дорогой начальник, – говорил Захар. – Совсем исхудал, бедолага.

Я, разумеется, строго отказывался. Знал, если перейти с ним на «короткую ногу», обратного пути нет. Захар будет считать себя ровней. Если мы равны, а он физически сильнее, выносливее, значит, можно позволить себе все. Такая первобытная логика, от которой меня тошнило, а еще больше она меня пугала. Поэтому вел я себя резко и даже жестко. По мере сил, конечно. Кое-как напрягал голос, чтоб погрубее сказать Захару: «Иди, давай, делай…» Или что-то в таком духе. Удивительно, но Захару это очень нравилось. Тоже загадка! Попросишь по-хорошему – осклабится как скотина, делать ничего не будет. Стоит гаркнуть по-звериному – мигом все готово, еще потом и улыбается довольный.

Захар молча отпрянул от мокрой стенки, оставив на ватнике продолговатую кляксу. Грубо высморкался желто-зеленым подтеком длиной чуть ли не до самого глиняного пола. Мерзость. Хочет что-то мне показать?

– Извиняй, начальник.

– Начальников в штабе будешь искать. Открывай, не трави мозг.

– Уверен, начальник? – Захар потер ушибленный висок, на котором расплывалось большое красно-синее пятно. Это его Сато «угостил».

– Захар!

– Ну, ну… – он открыл тяжелую дверь из оструганных кривых досок.

Маленький человек сидел в глубине землянки, лицом к двери, с закрытыми глазами. Как будто спал или производил какую-то молитву, скрестив ноги и сложив руки наподобие «покаяния».

– Слышь, начальник, кается желтомордый…

Я ударил Захара в живот прикладом. Он, сволочь здоровая, только улыбнулся, что-то вроде «так и надо», и протянул ладонь, здоровенную такую, черную, как чугунная сковородка, чтобы взять у меня винтовку.

– А ну его, еще отымет….

– Ну! – замахнулся я, но винтовку отдал. – Дверь, сволочь! Закрой. Там жди!

– Умело с тросом придумали, – проговорил, не открывая глаз, маленький человек на довольно чистом английском.

– Вы думаете? – спросил я, еще не успев понять, откуда он это знает.

– Наблюдал.

– Что наблюдали, прошу прощения?

– Как что? Как вы трос из коры делали.

– Наблюдали? – удивился я. – Но почему… почему тогда под пулю деда Матвея… прошу прощения, рядового Шкулева подставились?

– С вами хотел встретиться.

– Как это? Вам нужно было… убить меня? Взять в плен? Зачем?

«А… наверное, японцы хотят устройство зенитки скопировать? Вот и немцы все за ней охотились…»

– Нет, нет. Это не есть вещь всего.

Маленький человек сказал: «That’s not the matter of thing… Это не имеет значения». Мне почему-то показалось что-то вроде «вещь всего» или «вещь в себе». Странно как-то.

– Все дело в том… – он не договорил и показал на дверь, слегка приоткрыв веки.

«Захар! Подслушивает скотина! Хоть и ничего не понимает по-английски, но подслушивает. Ведь потом может Подгузову передать, что я с косоглазым о чем-то ненашенском толковал. Так и меня шпионом признают, тем более с учетом биографии семьи».

– Захар! Свинья! На передовую у меня пойдешь!

– Ох, ох, ох… – запыхтел тот за дверью. То ли издевался, то ли злился, что его обнаружили.

– Ну, твою мать…

Захар стоял, глядя исподлобья и пытаясь понять, что ему делать. Всем сильны такие люди, как он, могут выживать в нечеловеческих условиях, не есть, не пить, переносить страшные болезни и увечья. Но вот в чем их слабость, так это в том, что они никогда не думают на будущее. Как будто текущий момент – все, что у них есть. Может, так и правильно? Или так проще? Даже легче расстаться с жизнью. Живешь сейчас, а потом уже не живешь.

«Вот и посмотрим», – зло подумал я, в каком-то полубреду рванул винтовку, прислоненную к стене, и дослал патрон в патронник.

Захар вжался в стену. Видно, «срисовал» в выражении моего лица уверенность сейчас же его и пристрелить.

«Действительно, почему бы и нет?! Кто они, все эти солдаты?! Обычные животные. Они не люди! – поразила меня неожиданная мысль. – Не люди! Просто мясо, материал! Как дерево, земля, трава».

– Не, не… не… не надо, командир. У меня дочурка тама… уже взрослая, поди…

– Дочурка?

Испуганный вид Захара подстегивал. Все они боятся умирать! Несмотря на то что несчастливы, обездолены, ужасны, обречены, глупы! Но сейчас я понял. И это даже не ради какой-то дочурки. Это гораздо сильнее. Захар или такие, как он, думают, что должны жить. Должны жить?! Именно. Эту мысль им внушили: они должны жить, несмотря ни на что. Это внушение, простое внушение!

Я поправил приклад и решил выстрелить во что бы то ни стало. Было очень, невыносимо интересно посмотреть.

– Not worth to do… Не стоит этого делать, – произнес японец, и Захар зажмурился.

Я обернулся и увидел стоящего за мной Сато. Про него я совсем забыл. Маленький человек спокойно взял винтовку, вытащил магазин, выбил патрон из ствола.

– Вот так лучше, – спокойно сказал он.

Я почувствовал себя в какой-то прострации. Но она была осмысленная. Почему Сато не отнял у меня винтовку? Почему не перестрелял нас? Ну ладно… ладно, есть объяснение. Вокруг целая рота. Убив нас с Захаром, живым бы он не ушел. На меня всем наплевать. Но что бы солдаты сделали с японцем за Захара? Точнее, за то, что больше не увидят его посылок из деревни.

Я вспомнил, как несколько рядовых, сидя в общей палатке, ели толстые куски той самой деревенской колбасы. Наполовину протухшее сало. Здесь, среди безжизненной степи, они с удовольствием грызли сплетенные сухожилия и высасывали жирный сок, наклоняя головы, плотно сжимая челюсти, чтоб ни одной капли не пропало. Вид такой, будто десяток козлов в один такт наклоняют противные вихрастые бошки с базедовыми глупыми глазами, пытаясь вкусить от какого-нибудь куста смоковницы.

– Вы пока не готовы! – Сато передал мне винтовку с пустым магазином, вернулся на свое место и опять сел, сложив ноги и руки.

– Не готов…

– Да, это так. Но будете.

– Что будете?

– Будете готовы много убивать. Точнее, лишать жизни.

– Но почему, почему?! Ведь эта же скотина, – я показал на лежащего в углу Захара, – он бил вас.

– Это бил не он.

– А кто?

– Я сам, конечно.

– Вы сами? Нет, нет…

– Все, что мы делаем, мы делаем сами. Это и есть путь.

Я сел на земляной пол и посмотрел в лицо Захара, который кусал нижнюю губу. Да так сильно, что струйка крови, вперемешку со слюной, свисала до самого пуза, оставляя расплывающееся пятно на рваной гимнастерке. «Все, что мы делаем, мы делаем сами». Мне очень захотелось сделать что-то самому. Странное ощущение. Как будто сквозь серые облака начал проникать свет. Первые лучики света после долгой темноты.

Один из таких лучиков осветил патрон в ложбинке земли, чуть прикрытый соломой. Видимо, тот, который Сато выбил из ствольной коробки. Я вставил его в винтовку. Потом вплотную подошел к Захару. Еще раз посмотрел на полущенячье-полупоросячье лицо и дослал патрон:

– Ну что, Захар, будешь теперь меня уважать? – спросил я так, будто следующим движением указательного пальца думал отомстить всему этому «народу», который наделал все «это», лишил меня… всего. Лишил всего настоящего.

Захар что-то промычал. Кажется, испугался пуще прежнего. Вот они, поколения рабов. А ведь сколько раз этот боров был в штыковой атаке, сколько раз его «собирал» армейский лазарет… Сколько раз! Но сейчас! Сейчас его смерть настолько явна, настолько очевидна. Вот в чем дело! Он никогда в жизни не встречал что-то настолько очевидное. Теперь это перед ним! Его смерть. И он не знает, что с ней делать. Она уже здесь. Вот она!

Я нажал на спусковой крючок. С таким ощущением, словно все это время держал в руке созревшую сливу, а потом со всей силы сжал, раздавив на части: в разные стороны брызнул сок, ошметки кожуры, полетела куда-то скользкая сливовая косточка.

Прозвучал не очень громкий хлопок. Я ожидал, что в блиндаже выстрел трехлинейки будет гораздо громче. Но нет, сухой безразличный хлопок. В этот момент я ощутил что-то необычное и очень правильное. Что лишать другого человека жизни – гораздо проще, чем об этом говорят. Как хирургическая операция или что-то вроде того. Просто ты делаешь определенное действие, а потом наблюдаешь, что произошло. Просто действие и наблюдение. Я посмотрел на мозги Захара, разбрызганные по глиняной стенке. Серо-коричневые сгустки чем-то напоминали куски полупротухшего мяса из его деревенской колбасы.

Помню, как мама покупала колбасу в Елисеевском гастрономе, с такими тонкими аккуратными прожилками. Колбаса Захара была, напротив, с толстыми и грязными, какими-то «червяками» внутри. И мясом-то не назовешь! Такие же и мозги. Не как из гастронома. Как из курятника, скотобойни или компостной ямы.

– Как вы? – спросил японец, который по-прежнему сидел на своем месте, несмотря на выстрел.

– Хорошо… Теперь очень хорошо.

– Это и есть путь.

– Э… э… чего это там? – прогрохотал кто-то сверху. «Дед Матвей», – понял я.

– Дед Матвей! Я Захара убил! – прокричал я чуть ли не радостно.

– Давно пора, – дед Матвей захрустел своими канадскими болотоходами, спускаясь вниз по хлипкой лестнице. – Давно пора. Этот хохол слишком много жрет. И других подкармливает, сучара. А на сытый желудок войну не выиграешь… Ну? – и дед Матвей оглядел пространство своим, как обычно, рассеянным и одновременно чутким до всего взглядом. – Ну, чего-чего… – он взвесил на ладони безжизненную голову Захара. – Пристрелил сволочь. И чего? А на хрена ты его пристрелил, Кинстинтин? А?

– Ну, дед Матвей… – развел я руками, будто школьник, который зачем-то изрисовал доску перед уроком.

– Лады-лады… он меня тоже замотал. А это чего за фрукт?

– Да как же, как же… это японец Сато, – удивился я. – Дед Матвей, вы ж его сами подстрелить изволили.

– Тьфу ты… забудь это свое «изволили». Замполит здеся! Приехал, сукин кот! Вот, а ты как профессорский сынок языком метешь. Вот! Или как это ваши там сказали бы – «вот-с». Ты со своим «изволите», как карета в свинарне. Может, еще «соблаговолите объяснить» ввернешь? Не, Кинстинтин, ты давай-ка это…

– Простите, дед Матвей! У меня шок.

– А ну! Ударь меня по ряхе что есть силы!

– Как?

– Ударь! – закачался от злобы дед Матвей.

Я его понял. Раз замполит приехал, надо соответствовать. Иначе всю роту могут в расход пустить.

– It's worth to do… Это стоит сделать, – произнес Сато, не открывая глаз.

– Че-г-го? Ты, клоп, хоть молчи! – махнул на него дед Матвей, и я сильно ударил винтовкой по челюсти, стараясь прицелиться в ту часть, где была скула, чтобы не повредить зубы.

– Вот так, вот так… – сказал дед Матвей, поправляя челюсть. – Не… – закричал он, когда я машинально протянул платок. – Ты понимаешь, ты понимаешь, что ежели тебя в том овраге порешат, то нам поставят командиром какого-нибудь сраного Захара, только посмышленей. И ты, ты, профессорский сынок, понимаешь, что будет?! А?! А будет то, что он нас всех угробит, коровья лепеха. И все!

– Прос… – начал было извиняться я, но потом опять двинул деда Матвея прикладом. – Молчать, сучара! – закричал я. – Кто здесь старший по званию, а? Отвечай, коровье вымя!

– Вы, товарищ лейтенант! – гаркнул дед Матвей, вытянулся во весь свой рост, чуть не пробив настил блиндажа.

– Вольно! – крикнул я, и дед Матвей точно, под прямым углом, повернулся на прямых ногах и пошел к лестнице.

– Погоди… этих обдолбышей… наверху которые… отправлю за трупом Захаровским. Кто будет возникать – стреляй. Не жалей. Потому как одно слово – мусор! Вот! Главное, сам выживи. Никого не жалей, Кинстинтин. Даже меня, – дед Матвей сунул самокрутку в рот, поджег, глубоко затянулся. – Эх, Кинстинтин… не той дорогой мы пошли, товарищ… – непонятно к чему добавил он и скрылся за перекладинами лестницы.

* * *

У капитана Подгузова были серые мешки под глазами. То ли печень больная, то ли не спал много ночей подряд. А скорее всего, и то и другое. Он стоял над трупом Захара. Удивительно, но лицо покойника выглядело даже живее, чем лицо капитана, похожее на высушенную грушу.

– Ну и что, товарищ лейтенант?

– Товарищ капитан, товарищ Гавре… Гаврелюк пытался отпустить пленного, – я с трудом вспомнил фамилию Захара.

– Ну! – насупился замполит, который приехал вместе с Подгузовым. – Какая разница, какая фамилия у врага народа. У нашего врага много фамилий, но есть и единая… – замполит не договорил.

– Хватит! Про ваши выходки с боевым орудием мы уже тоже знаем. Можем похвалить, а можем и поругать! Да, поругать! – кажется, намеренно строго погрозил пальцем капитан. – Вы скажите, что с пленным? Шпион или…

«Может, их тоже убить? – подумал я. – Пока Подгузов успеет выхватить свой бесполезный маузер, можно несколько раз выстрелить из трехлинейки. Да и чем это отличается от устранения материала, который недавно был Захаром? Я вопросительно посмотрел на стоящего рядом деда Матвея. Он вроде сказал мне взглядом, мол, „давай“. А может, я уже сошел с ума? Ведь они сейчас – мои враги, замполит и капитан».

Я дернул винтовку. Замполит вздрогнул. Слава богу, не успел ни в кого направить, вспомнив, что магазин остался лежать в блиндаже.

– Мы понимаем, мы понимаем! – сказал капитан. – Вы исходили из лучших побуждений. Враг народа должен быть наказан! И он наказан! Это главное! В общем, мы с товарищем Артемовым сейчас посовещаемся. А вы пока приведите этого, как его… желтомордого. А ну какую диверсию затевал?

– Прикажете расстрелять?

– Конечно. Но сначала… – капитан обреченно махнул в сторону замполита, словно хотел сказать, что если бы можно было просто расстрелять, то он был бы счастливейшим человеком на земле. А тут придется еще и пытать.

– Слушаю! – козырнул я. Каждая секунда раздумывания приравнивалась к сомнению, а каждое сомнение – к измене. Ну а каждая измена, само собой, к смерти.

Я прибежал в свою палатку. Руки тряслись. Кое-как отрыл из-под койки походный вещмешок и начал заталкивать туда все, что у меня было. Остатки хлеба, табак, спирт, хоть и всего сто грамм, а все равно для дезинфекции мог пригодиться. Письма и хрупкую фигурку Сатиты завернул в портянки.

Сверху положил свой офицерский ТТ и кисет деда Матвея, который взял у него под подушкой. За кисет сразу стало стыдно – выложил.

«А ну… как… зачем все это?» – подумал я и сразу почувствовал, что все «это» нужно. Очень нужно. Но не знал почему.

– Сбегаешь? – без капли осуждения или сомнения спросил дед Матвей.

В общем, он знал, есть что-то, что до́лжно делать. А если до́лжно, какая разница, что, как и даже зачем.

– Дед Матвей…

– Да ладно… – махнул он рукой. – Я бы сам, если…

– Так давайте! Давайте!

– Не… – еще раз махнул и начал сворачивать самокрутки. – Давай-ка, милый Кинстинтин, помацубарим на дорожку. И, как говорится, дай бог не по последней.

Я терпеливо ждал своей самокрутки. Потом со вкусом курил, глубоко втягивая едкий дым.

– Ну, пора! – сказал дед Матвей, едва мы докурили, и потушил окурок о подошву канадских сапог.

– Пора! – я обнял его на прощание.

Он перезарядил свой «зауэр» и выстрелил в воздух.

– Беги за желторотым, Кинстинтин! Скажу, ты перенервничал, в себя стреляться вздумал. Такое с «профессорскими» часто бывает. И что в лазарет я тебя повез куда-нибудь… за линию фронта. Только вот… откуда там теперича лазарет?.. Ну, придумаю чего. А тебе все равно бежать надо. Не место тебе с этими, красноперыми. Все равно расстреляют, рано или поздно. Я таких, как ты, много видал. Да и сам… – не договорил дед Матвей, достал из-под койки вторую пару канадских болотоходов и протянул мне. – Вот! Я подводы подгоню и хоть отвезу вас с этим косоглазым подальше…

* * *

Мы с Сато карабкались вверх по сопке, кое-как успевая отбрасывать камни из-под подошв. У него сапоги хлюпали, были, наверное, в два раза больше ног. Неудивительно. Это ж мои сапоги, которые раньше носил дед Матвей.

Болотоходы и мне не пришлись по размеру, зато с хорошо гнущейся резиновой подошвой и непромокаемые.

Все-таки обувь… у нее самая удивительная судьба. Еще несколько дней назад эти сапоги были сапогами лейтенанта 12-го Красноармейского взвода, а теперь… теперь эта обувь принадлежит беглому японскому пленнику. Причем сам лейтенант, теперь уже бывший лейтенант этого самого полка, бежит рядом с ним в канадских болотоходах, которые раньше принадлежали бог знает кому. Словно судьба какой-нибудь обуви может быть гораздо интересней, чем судьба человека…