Читать книгу Германские рассказы - Александр Александрович Телегин - Страница 2

В конце коридора сразу за комнатой почитателей «Семнадцати мгновений весны» находилась большая кухня. Обитатели первого этажа готовили себе здесь завтраки, обеды и ужины. И хотя народу было много, но места хватало всем, и споров, кому занимать конфорки, я не помню.

Главноораторствующим на кухне чаще всего был учитель из Омска Владимир Анатольевич Макаров, обладавший таким даром красноречия, что слушали его с открытыми ртами. Ещё он покорил женщин тем, что был единственным мужчиной, готовившем еду для всей своей семьи, и делавший это с удовольствием и умением.

Он уверял нас, что две его двоюродные тётки – племянницы бывшего секретаря ЦК КПСС и кандидата в члены Политбюро. Следовательно, омский учитель должен был приходиться секретарю и кандидату двоюродным внучатым племянником. Не знаю, насколько это соответствовало действительности (поэтому и не называю всем известного имени), но и тёток, и двоюродного деда, и всю Советскую власть Владимир Анатольевич искренне и страстно ненавидел, а тёток представлял старыми идиотками, помешанными на коммунистических химерах.

В один из первых вечеров после нашего приезда он зашёл к нам с женой Герминой, работавшей в Омске преподавательницей немецкого языка в средней школе. Самому Владимиру Анатольевичу было шестьдесят три года, и мне он представился: «бывший учитель из Омска». Желая сказать ему что-то приятное, я ответил, что бывших учителей не бывает: учитель всегда учитель. Он буркнул что-то неопределённое, и я не понял, согласен он с этим или нет.

Он принёс с собой блокнот, и неутомительно, просто и хорошо почитал свои стихи. Стихи были лирические, без какой-либо политики, и мне понравились. Думаю, что Макаровы, как и мы, приятно провели этот вечер.

Приехали они с сыном Германом и дочерью Ингой. Инга была беременна, и готовилась родить в ближайшие дни. Мужа Инги, работавшего в Омске анестезиологом, не пустили в Германию из-за того, что со времени заключения их брака прошло менее трёх лет, так что своего ребёнка отец сможет увидеть только в августе.

В первые дни я также обратил внимание на крупного мужчину в рольштуле. У него были весёлые глаза, широкие чёрные брови и густые зачёсанные назад совершенно седые волосы с серебряным блеском. Лиза рассказала мне, что зовут его Александром Ивановичем Шнайдером, и живёт он в первой от входа в хайм комнате с женой Анной Николаевной – кроткой женщиной, самоотверженно ухаживавшей за ним. В хайме на втором этаже жил их сын Серёжа с женой Любой и двумя детьми.

Серёжа был Серёжей только для нас, а по временному немецкому паспорту значился как Свен Шнайдер. Люба и вовсе стала Лианой – это имя она выбрала себе сама, вероятно, оно показалось ей необыкновенно красивым. Детей она тоже переименовала на свой вкус – Ольга стала Оливией, а Виталька Оливером. Помнится, я, услышав такие имена, проворчал: «не успели приехать, и вот они уже чешутся кверху и виляют перед немцами шустрыми задами».

Когда Лиза впервые привезла меня в душ, я увидел в кабинке массивный пластмассовый стул со спинкой и спросил зачем он здесь. Лиза ответила, что на нём Анна Николаевна с помощью Серёжи моет под душем своего мужа.

Часто в фойе и коридоре рядом с Александром Ивановичем тоже в рольштуле крутился тридцатипятилетний парень по имени Андреас (Сашка Шрайнер взял для меня рольштуль именно у него). Его положение казалось мне вовсе ужасным. Он был поздним, даже слишком поздним ребёнком: его матери – тёте Лиде – было на момент нашего знакомства семьдесят восемь лет, а отцу – Петеру – восемьдесят пять, и дом инвалида, как я полагал, ждал его в самом ближайшем будущем, так же как его тридцатидвухлетнюю сестру Ирину с ДЦП.

Весь декабрь до рождественских каникул ушёл у нас на оформление документов: получение зелёного временного паспорта: так называемого, райзепасса (паспорта путешественника); записи на курсы немецкого языка, оформление счёта в банке, получение банковских карточек (мы у себя в Сибири даже не слышали о таких), на оформление членства в больничной кассе, постановку на учёт в арбайтсамте11 и социаламте12 и т.д. В этом нам помогали две женщины из бывшего Союза Эльвира Кёниг и Валентина Гюнтер, а также местная немка фрау Наглер, которая по совместительству курировала детей переселенцев. Должность их называлась по-немецки «бератерин» – советчица.

Эльвира, видимо, жила в Германии дольше Валентины, потому что преуспела не только в литературном немецком, но старалась говорить на местном, саксонском, диалекте, в котором звуки г, с, ц заменялись шипящими «ч» и «ш».

«Халё, – говорила она по телефону. – Хир ишт фрау Кёниш13». Или: «драй марк унд цванчиш пфениш»14.

С нами она говорила только на немецком, переходя на русский лишь в случае, когда имела дело с такими, как Люда Балтаматис, не понимавшими по-немецки ни слова.

Валентина чаще говорила по-русски и вообще была проще.

Хорошо к нам относилась и фрау Наглер. Ей было лет двадцать семь – двадцать восемь, и её можно было назвать красивой женщиной – чистое, приятное лицо, прекрасные глаза, густые тёмно-каштановые волосы. Но запредельная для её возраста толщина сводила всё это на нет. При этом она первой охотно смеялась над своими габаритами, боролась с ними курением, хотя и объясняла эту вредную привычку экономическими соображениями:

– У нас сигареты стоят пять марок, а в Чехии три. Я постоянно покупаю сигареты в Чехии, а если не курить, на чём же я буду экономить?

Стремлением экономить местные немцы заразили и наших. Настолько, что глагол шпарить (от немецкого sparen – экономить) стал едва не самым употребляемым в их новоязе. Кот Матроскин, если бы был аусзидлером, сказал бы так: «А я ничего выписывать не буду, я шпарить буду».

Однажды утром Лиза ушла по бумажно-бюрократическим делам, а я дремал, слушая бормотание Среднегерманского радио (MDR) и тренируя таким образом восприятие немецкого языка. Передавали мемуары какого-то Иоганна Готфрида Зойме «Пешая прогулка из Лейпцига в Сиракузы в 1802 году». Зачем чудак пустился в такую даль пешком мне было непонятно: не проще ли было ехать в карете. Впрочем, в карете он не собрал бы такую кучу сведений, которые записал в свою книгу, но до которых ни мне и никому другому на свете, теперь не было никакого дела. А вот дремота в предрассветных зимних сумерках была настолько сладкой, что я даже увидел сон, будто валяюсь не на грязной софе в Германии, а на диване у себя в Сибири и мне нужно на работу: у меня не закрыты наряды за целую неделю и не заполнен табель выхода на работу. Не дай Бог придут из конторы с проверкой – вот позору будет! Но я не в силах проснуться. Ах! – Будь, что будет, и на работу в своём сне я так и не пошёл.

Наконец, уже в одиннадцатом часу я поднялся с софы и посмотрел в окно. К офису GmbH подъезжали машины и торкались в промежутки на парковке. Вот въехала какая-то голубая «Шкода» и пристроилась рядом с фольксвагенским бусиком. Бусик давно стоял на одном и том же месте, и я мечтал угнать его, поехать домой, переделать на ручное управление и возить пассажиров в Город. Потом продать и купить Лизе квартиру в Академгородке – увы, я люблю дурацкие мечтания.

Из голубой «Шкоды», между тем, вылезла толстая женщина в белой ветровке, с непокрытой головой в светлых кудряшках, едва протиснулась между своей машиной и бусиком и направилась к ступеням, ведущим в наш хайм.

В офисе ООО горел свет среди бела дня: не все немцы, однако, экономны. Или успели распуститься при ГДР? А высоко над городом в туманном небе летел сквозь снег монгольский всадник на взлохмаченном коне. Странное впечатление производил он здесь в центре Европы.

Ладно, пойду сварю что-нибудь, а то Лиза скоро придёт – будет ей сюрприз.

Я почистил три жёлтые голландские картофелины, купленные сестрой в магазинчике местного турка, положил их вместе с пакетиком кислой капусты в кастрюльку и успешно доставил всё это на кухню. Помыл картофель и кастрюльку, напустил в неё воды и поставил на конфорку. На кухне было одна тётя Лида – мать Андреаса. Я спросил откуда она родом. Оказалось, приехала с Алтая, а родилась на Волге.

– А там где вы жили?

– В Энгельсе.

– Мой отец жил в Марксе. А дед в тридцать каком-то году строил в Энгельсе аэродром, – таким образом мы с тётей Лидой немножко породнились.

В то время, как я кромсал картошку и бросал её в закипевшую воду, беседа наша разогрелась, и она рассказала мне, что она двадцатого года рождения, была в трудармии, замуж вышла поздно, но с детьми никак не получалось. Потом произошёл несчастный случай, и первый муж погиб. В сорок два года она вышла замуж во второй раз – за Петера, который старше неё на семь лет. Вскоре у них родился Андрей (нынешний Андреас), а ещё через три года Ирина:

– Но видимо в нашем возрасте уже нельзя было рожать детей: мне было сорок шесть, а старику вообще пятьдесят три. В общем, наша дочь родилась с этим… детским церебральным параличом. Нам оставалось только надеется на Андреаса, что он её не бросит, как не бросает тебя твоя сестра. И он бы её, конечно, не бросил, если бы не случилось и с ним несчастье. Он занимался спортом, и однажды захотел показать себя перед девушками. Он спрыгнул с крыши клуба. Клуб у нас в селе ещё был одноэтажный. Если бы успели достроить двухэтажный, он не сделал бы такой глупости. Но он не просто спрыгнул, он сделал в воздухе кувырок – сальто. И первый раз у него всё хорошо получилось. Девушки были в восторге, хлопали в ладоши и кричали «молодец!». Ему захотелось повторить и получить ещё больше похвалы. Он прыгнул второй раз, но упал на спину, сломал позвоночник, повредил спинной мозг и навсегда остался прикован к инвалидному креслу. После этого у нас со стариком была одна только думка: что будет с нашими детьми, когда мы умрём? Если бы мы остались на Алтае, их ждал бы дом престарелых и жизнь среди сумасшедших стариков и старух. Поэтому мы решились уехать сюда. Здесь Андреасу сразу дали коляску для дома, и обещают электрическую для улицы, когда он получит немецкий паспорт. А когда пройдут два года15, мы переедем на вест. Там живёт моя сестра. Она писала нам, что на весте есть сеньёренхаймы для стариков и инвалидов. В них каждый живёт в своей квартире, и есть люди, которые за ними ухаживают. Тогда мы можем спокойно покинуть этот мир. Наши дети будут устроены.

– Да, действительно, в таких домах инвалид может жить один. – согласился я и бросил в кастрюльку содержимое пакетика с надписью «Sauerkraut»16.

В пакетике было граммов сто, самое большое – сто пятьдесят. Я подумал, что капусты на эту кастрюльку маловато. Ладно: что есть, то есть.

– И ты ничем не будешь заправлять свой суп? – спросила тётя Лида.

– Сметаны положу, да и дело с концом. Чай, не трескать сюда приехали.

Когда я через десять минут попробовал своё варево, то был потрясён. Я, конечно, знал, что это кислая капуста – так ведь на пакетике написано – но, чтобы настолько кислая! Немцы – звери: во всё, что у них должно быть кислым, суют столько уксуса, что невозможно. Недаром Маргарет Тетчер говорила, что их свиные ножки с кислой капустой не выдержит ни один европейский желудок. В Беренштайне я уже отведал их роль-мопса17, но думал, что это исключение, а оказывается правило. Если останусь здесь надолго, буду квасить капусту и продавать им, чтоб они, наконец, узнали, как на самом деле выглядит кислая капуста.

Я оставил сварганенные щи на столе и вернулся в свою комнату, уверенный, что Лиза выльет эту кислятину куда следует.

Был уже второй час, а её всё не было. Я начал волноваться: всё ведь может быть: каждый день передают про несчастные случаи на дорогах, а в Криммитшау такие крутые спуски и подъёмы, а сегодня ещё и гололёд. Но вот уже три часа. Я не знал, что делать. Кто в неведении переживал за жизнь близкого человека, поймёт меня.

Наконец, вдали коридора послышался цокот Лизиных каблучков. О, я узнал бы его из звука тысяч шагов! Словно гора с плеч свалилась:

– Ты что так долго?

– Чуть не погибла сегодня. Глупо, как мышь в мышеловку попалась. Сидела в социаламте, чтобы тебя на учёт поставить, ждала своей очереди. А там все такие депрессивные: друг от друга лица прячут: у них считается позорным сидеть на социальном пособии. Спрашиваю у одного: «Кто последний?». А он с такой ненавистью: «Was»18?! – молодой ещё, бритоголовый, думаю, какой-нибудь неонацист. Поняла, что моя очередь нескоро, и пошла бродить по коридору, чтобы им глаза не мозолить. Смотрю: передо мной что-то вроде фойе, и дверь на балкон. Я ручку тронула – открылась, ну я и вышла немного подышать, и дверь за мной сейчас же захлопнулась. Я открывать – а она не открывается. А на балконе холодно – мороз, я в одной кофточке. Стала стучать в дверь – никого нет. Тут меня такой страх охватил. На всех языках кричу: «Помогите! Helfen sie mir! Help my»! – никто не слышит: ни на улице, ни в здании.

– И долго ты там стояла? – спросил я.

– Полчаса – не меньше. Я уже стала смотреть, как спуститься с балкона. А там второй этаж. Спрыгнуть – ноги переломаешь. Наконец, зашёл какой-то служащий в фойе. Я заорала, застучала изо всех сил. Он услышал и открыл мне дверь. Я уже в сосульку превратилась, а страху натерпелась – не могу тебе передать.

– Ну ладно. Хорошо, что так кончилось, – сказал я.

А про себя подумал: «Дурак я, что Андреаса в сеньёренхайм определял. Как у нас в селе говорят: «Человек полагает, а Бог располагает». Раньше него сам мог там очутиться.

Вечером Лиза попросила:

– Почитай Есенина.

И я почитал

Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,

Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.

Все успокоимся, все там будем,

Как в этой жизни радей, не радей.

Вот почему так стремлюсь я к людям,

Вот почему так люблю людей.

Вот почему я чуть-чуть не заплакал

И, улыбаясь, душою погас:

Эту избу на крыльце с собакой…

Я представил себе наш неблагоустроенный сельский дом, собаку Рыжика на крыльце и еле выдавил:

Словно я вижу в последний раз.

Семейные драмы

Уже неделя, как мы в Криммитшау. Сестре он ужасно не нравится:

– Здесь есть дома с печным отоплением! Продаются упаковки с углём по пять и по десять марок. По улице дым стелется, на домах закопчённые трубы, чёрные стены. Вот это мы приехали в Европу!

– Так не везде же печное отопление. Таких домов не так уж много.

Мне немного неприятно. Не потому что в Германии хуже, чем мы ожидали, а потому, что в социалистической ГДР хуже, чем в капиталистической ФРГ.

– Конечно, одно дело приехать в Криммитшау из казахского села или из киргизского аула, а другое из лучшего места на Земле: из Новосибирского Академгородка, – говорит Лиза.

– Разве мы здесь привязаны? Вот сделают мне ортезы, и уедем назад. Какие проблемы?

– Назад? Там уже всё потеряно. В Академгородок меня обратно не возьмут и даже общежития не дадут. Всё приватизировали и растащили. Один Коптюг19 этому сопротивлялся, но он умер. Мне одна женщина сказала: «Если бы это видел Михаил Алексеевич Лаврентьев! Сколько сюда вложено бескорыстного труда!». А здесь я себя чувствую также, как сегодня на балконе. Я попала в мышеловку. И выхода нет.

Настроение у нас паршивое. За окном мрак, снег и дождь.

Наша соседка Люда Балтаматис в больнице. У неё что-то с головой. Её мать с утра до вечера сидит с ней.

Инга Макарова родила дочь. Старики счастливы.

– Как назвали? – спросила у них Лиза.

– Паулина, – ответила Гермина.

– Паулинхен, – сказал Владимир Анатольевич: он страстно желает быть больше немцем, чем его жена.

Они перестали бывать у нас, всецело поглощённые заботами о внучке.

Как-то утром в умывальной комнате я встретил одного человека. Я и раньше его видел, только издалека. Он казался мне важным и надменным. Вот и тут он в бархатном халате, как старинный русский барин, собрался бриться электробритвой «Бош».

Поздороваешься по-русски, ещё фыркнет. Но и не здороваться нехорошо:

– Guten Morgen, – сказал я.

А незнакомец ответил:

– Guten Morgen,

Liebe Sorgen!

Sind Sie wieder alle da?

– Ja, ja, ja!20

– Остроумно! – опять сказал я по-немецки.

– Да уж! А что ты всё по-немецки? Успеем ещё наговориться. Давай по-русски. Ничего, что я на ты?

– Конечно ничего. Я Александр, приехал из Новосибирской области.

– А меня зовут Эдуард Львович Шнайдер. Я из Караганды.

– Вы родственник Александру Ивановичу Шнайдеру?

– Нисколько. Просто однофамильцы.

– А кем вы работали в Караганде?

– Ты как думаешь?

– Караганда… Минимум начальник управления.

– Нет! Работал простым электриком на шахте.

– Да вы что! Мне всегда казалось, будто вы только что вышли из Кремля с совещания у Президента.

– В Кремле не был, а мать моя там была. Она летом 1965 года в составе делегации ездила к Микояну насчёт восстановления автономии на Волге.

– И что она рассказывала?

– Говорила, что Брежнев относился к этому вопросу положительно. Но когда узнал Кунаев21, немедленно позвонил ему: «Что вы делаете! У меня сельское хозяйство без рабочих останется». И Леонид Ильич дал задний ход. Только учти, я тебе рассказываю со слов моей матери. Потом я говорил с другим членом той же делегации – он сказал, что им в ЦК с самого начала сказали: никакой немецкой республики на Волге не будет.

– И такое бывает… Делегация одна, а слышат разное. А вы на Волге родились?

– Да. В Марксе.

– У меня дед и отец из Маркса. А мать из Паульского – это три километра от Маркса. Она там училась в педагогическом училище. А вы помните то время?

– Мне было шесть лет. Как не помнить! И Волгу помню, и как к бабушке ездили. Степь помню от края до края в алых тюльпанах. Ты не представляешь, какая это красота! У меня дыхание перехватило от восхищения, когда увидел её впервые. Родители у меня были идейными. Отец перед войной работал инженером на заводе «Коммунист». Мать всю жизнь состояла в партии и осталась верна, несмотря ни на что. Когда она говорила о республике, у неё глаза светились от счастья.

– А как же репрессии? Как ваши родители их объясняли?

– Ты знаешь… У матери брат, мой дядя, сидел семнадцать лет. Больно им было об этом говорить, как больно прикасаться к ужасной семейной тайне. Но относились к этому… Как тебе сказать? … Ну вот течёт Волга. Она прекрасна. Чистая, ясная, грандиозная река, красота нечеловеческая. Но в Волге ведь не один человек утонул. Как утонул? Почему утонул? Волга ли в этом виновата? Представь, ты смотришь на Волгу и думаешь только о том, что в ней утонули люди. Или видишь лес, а думаешь: сколько же людей в этом лесу волки съели! Ведь так и жить станет невозможно. Люди с ума сойдут. Примерно так мои родители относились к репрессиям. Социализм для них был прекрасен как Волга, а репрессии – рок, непонятное, ужасное, необъяснимое, как необъяснимо, отчего в Волге утонул отец, брат… А твои родители что говорили?

– Мои тоже были счастливы. Счастливы, что учились, что получили профессию. Дед, вечный крестьянин, лопался от гордости, что дочь его стала учительницей. Отец был счастлив, что играл в самодеятельном театре и в студенческой футбольной команде. Счастлив, что в республике перед войной собрали невиданный урожай. Жизнь перед ними открывалась необыкновенная. Но получилось вот так… Если бы не нападение Германии, не было бы и выселения.

– Сейчас говорят, что Сталин уже до войны думал разогнать республику. Но что он думал – никто не знает, а что Гитлер напал на Советский Союз – это факт. Ты представь себе, что такое был Советский Союз 28 августа 1941 года22. Полумёртвый, истекающий кровью человек. Какой с него может быть спрос! Я смотрю на этот указ, как на судорожное движение убиваемого человека. Мне на днях один немец здесь заявил: «Вы приехали на то, что создали мы. Какое право вы имеете разевать клюв на наше богатство?». Я говорю: «Милый человек! Мы из-за вас и вашего Гитлера такое претерпели, что всей вашей Германии не хватит рассчитаться с нами и за тысячу лет!». Да! Так и только так! А ты меня, значит, в начальники произвёл?

– Да, думал начальник управления. Как минимум, директор шахты.

– Нет я рабочий. И всегда был рабочим.

Вечером к нам пришли доктор Тютцер и доктор Бакхауз.

Тютцеру тридцать пять лет – молодой по немецким меркам врач. Он невысок ростом, круглолиц, улыбчив, приветлив – как я понял, наш домашний врач – хаусарцт.

Бакхауз, наоборот, высокий, толстый, в очках, с рыжеватыми волосами. Неразговорчив, серьёзен. Он ортопед и владелец GmbH «Бакхауз».

Тютцер меня не больно-то осматривал, я сказал ему, что здоров: он и поверил. Бакхаузу тоже достаточно было одного взгляда:

– Где вам делали ортезы, которые сейчас носите?

– На Новосибирском протезном заводе.

– Как давно делали?

– Восемь лет назад.

– Понятно. Итак, мы сделаем вам ортезы и рольштуль. Дорожную коляску с электрическим мотором сделаем после того, как получите немецкое гражданство – таков порядок. Завтра в семь часов вечера мы за вами приедем, сделаем рентгеновские снимки.

Назавтра, ровно в семь часов вечера, сотрудники герра Бакхауза приехали за мной. Два здоровых парня в красных форменных комбинезонах ловко спустили меня в рольштуле по ступеням к стоявшему во дворе бусику и вкатили в него по какому-то приспособлению. Лиза поехала с нами.

В комнате ожидания на предприятии герра Бакхауза в горшках и кадушках стояли растения с широкими листьями, название которых я не знал, на столиках лежали журналы и газеты. В рентген-кабинете я снял свой аппарат – производства Новосибирского протезного завода.

– Я смотрю, вы его много раз варили сваркой, – сказал Бакхауз.

– Да, года через три-четыре, стальные шинки начинают ломаться. Вообще срок службы рассчитан на семь лет. А у вас на сколько?

Герр Бакхауз уклонился от прямого ответа:

– Думаю, мы сделаем лучше. Господин Лаш, займитесь.

Я лёг на стол. Герр Лаш, среднего роста худощавый человек примерно двадцати восьми лет с прямыми тёмно-русыми волосами и карими глазами, нажал кнопку на пульте, послышалось жужжание, на меня медленно стало наезжать что-то похожее на цилиндр в разрезе, которое отсканировало во мне всё что нужно.

– Готово, – сообщил герр Лаш. – В ближайшее время мы получим решение больничной кассы, и займёмся вашими ортезами. Я сообщу вам, когда мы встретимся в следующий раз.

«Ура! – подумал я. – Одно из главных дел, приведших меня в Германию, завертелось!».

Также быстро доставили меня ребята герра Бакхауза обратно и вкатили в коридор хайма. На улице была снежная слякоть, колёса рольштуля были не совсем чисты. Наследить по всему коридору, только что вымытому, нам не хотелось.

– Посиди здесь, я принесу тряпку и вытру колёса, – сказала Лиза, стартуя в другой конец хайма.

Вдруг дверь одной из комнат распахнулась, и в коридор выбежали встрёпанные Гермина и Герман Макаровы. Герман – высокий, стройный двадцатилетний парень – был одет по дорожному, словно собирался куда-то ехать:

– Мама, дай мне денег! – возбуждённо говорил он. – Я всё равно здесь не останусь!

– Я не дам тебе денег, ты никуда не поедешь!

– Не поеду, так пешком уйду! Нон-стопом доберусь. Я хочу домой.

– Герман опомнись! Я столько сил потратила, чтобы вывезти вас сюда!

– Я тебя не просил тратить на меня силы!

– Ты посмотри кругом! Все счастливы! Нет ни одного человека, кто не рад, что вырвался оттуда. В России у вас нет будущего! Ни у тебя, ни у Инги.

– Моё будущее – это моя проблема! Я хочу домой!

– Ты врёшь! Ты не домой хочешь! Ты хочешь к своей лохудре.

– Мама, не смей так называть Инессу! Ты её совсем не знаешь!

– Зачем мне её знать!? Мне достаточно было одного взгляда на неё, когда она приходила к нам. У неё были непромытые волосы!

– Мама, что ты говоришь! Это смешно слушать!

– Да, да! Если человек приходит к чужим людям с немытой головой, это многое о нём говорит. Она непорядочный человек, и ты в этом скоро убедишься! Она тебе задурила голову, ты опьянён! А когда наступит отрезвление, с чем ты там останешься? Она выкинет тебя как тряпку!

– Пусть! Но я её люблю! Мне нужна она, а не ваша Германия, которую я ненавижу заодно с вами! Вы…, – Герман всхлипнул. – Сломали мне жизнь, вырвали из института… Вы отобрали у меня всё что можно.

– Гера, мальчик мой, ну давай так договоримся. Подожди, пока получишь гражданство, а там делай, что хочешь: возвращайся или оставайся здесь – всё в твоих руках. Если ты уедешь сейчас, ты уже не вернёшься. Дорога сюда тебе будет закрыта навечно.

– Я не собираюсь сюда больше возвращаться, – всхлипнул несчастный Герман.

Вновь открылась дверь, выпустив тонкий детский писк и свирепого Владимира Анатольевича – краснолицего, с капельками пота на плешивом лбу. Он сразу накинулся на сына:

– Ну вот что! Марш домой! Не позорь себя и нас! Видишь, люди смотрят, – кивнул он на меня.

Да и хаусмайстер23 герр Штреккер выглянул из своего кабинета:

– Was ist los?

– Alles in Ordnung, Herr Strecker, alles in Ordnung24! – Владимир Анатольевич и хвостиком бы завилял, если бы он у него был.

Герман и Гермина уже скрылись за дверью. Герр Штреккер, видя, что действительно всё в порядке, закрыл за собой дверь, Лиза вернулась и вытирала колёса рольштуля.

– Вот такие наши дела! Окрутила одна сучка нашего Германа. Совсем рехнулся. – сказал Владимир Анатольевич. – Интересно, какой негодяй взялся, на ночь глядя, везти этого идиота в Ганновер25, да ещё за четыреста марок?

Так невольно стали мы свидетелями семейной драмы Макаровых, сопровождавшей нас в течение всего пребывания в Германии.