Читать книгу Государыня - Александр Антонов - Страница 2

В Кремле, на всех соборах и церквах, на монастырских звонницах, – всюду неумолчно били колокола. И за стенами Кремля, на все четыре стороны первопрестольной Москвы, по ближним и дальним монастырям били колокола. Их звон – набатный, тревожный, суровый – леденил кровь, бросал в дрожь и наполнял сердца горожан ужасом. Над Кремлем, над городом черной тучей с несмолкаемым граем кружило воронье. И над всем стольным градом гуляли рубиновые сполохи. Они то волнами перекатывались от Москвы-реки к Заяузью, то валом накатывались в сторону Неглинки, а потом вдруг вкупе вздымались в небеса. В этот миг у самых отважных замирали от страха сердца, и им казалось, что огненная стихия вот-вот поднимет весь город и унесет его в звездное пространство, откуда нет возврата.

Москва горела в пятый раз на памяти одного поколения россиян за неполные двадцать пять лет. Стольный град вновь был охвачен небывалым пожарищем, с которым у москвитян не было силы справиться. Бронная улица, Котельничья, Пушечная слободы, Кузнецкий Мост – все полыхало, над всей этой протяженностью домов, палат, строений, заборов гудело пламя, сквозь гул пробивались людские крики отчаяния, дикое ржание лошадей, мычание коров – там всюду царила паника. В небо поднимались головни, горящие доски летели над пламенем, словно огненные птицы, рьяно падали туда, где очагов пожаров еще не было, где они вскоре же появлялись.

– Эко адово гульбище демонской власти торжествует! – воскликнул долго молчавший дьяк Федор Курицын, который стоял на колокольне Успенского собора рядом с государем всея Руси великим князем Иваном III Васильевичем.

– Истинно адово гульбище, и управы не найдешь, – отозвался государь. – Да ведь надо искать, надо. Говори, Федяша, что делать?

– Молвлю, государь, да не ведаю, прав ли буду. Ты грозен в ратном поле, а тут одно нам с тобой осталось: молить Всевышнего, дабы разверзлись небеса ливнем спасительным.

– Во грехах пребываем великих, вот и прогневался Создатель на детей своих. И крестного хода Господь не замечает. Аль без веры уповает на Всевышнего отец Зосима?

Иван Васильевич прижимал к груди внука, девятилетнего отрока Дмитрия, осиротевшего отцом три года назад. Его мать, Елена Волошанка, княгиня молдавская, дочь господаря Стефана Великого, еще в расцвете лет и южной красоты, стояла рядом с великим князем и держала сына за руку. Княгиня была испугана, в больших темно-серых глазах застыли слезы. Елена гладила сына по руке и изредка шептала ему на ухо:

– Уйми лихоманку, сынок. Мама и дедушка с тобой и в беде не покинут.

– Страшно, матушка. Домой бы, в опочиваленку, – с дрожью в голосе отзывался отрок.

Тогда Иван Васильевич прижал внука к себе сильнее и, склонившись, сказал:

– Я с тобой, Митяша, и все будет боголепно.

Государь не верил в сказанное им, но, кроме как словами, ничем не мог защитить внука: стихия властвовала и над ним.

За спиной великого князя стояли бояре, князья, дьяки, о чем-то вели речь, но колокольный набат глушил их слова. Государь словно забыл о свите. Болел душой и сердцем Иван Васильевич за Москву, как и тогда, двадцать три года назад, выгоревшую полностью. А спустя три года болел и негодовал: бесчинством татар была погублена Москва. Воины Большой Орды, хитростью проникнув в стольный град с караваном торговых людей, учинили поджоги. Лишь однажды разгневанная стихия расправилась со стольным градом. Это случилось пятнадцать лет назад. После долгого суховея гроза запалила дома на Варварке и Пречистенке, оттуда разгулялась по всей Москве.

«Господи, сколько страданий, какой урон народному добру наносили пожары. Теперь вот новое несчастье. Да еще крымский хан вот-вот прихлынет. То-то поруха будет державе!»

В этот миг на колокольню влетел боярский сын Никита Свиблов. Он подбежал к Ивану Васильевичу и с поклоном доложил:

– Государь-батюшка, огненное зелье спасли, едва успели выхватить из пламени. Вывезли двадцать возов за Яузу да тридцать за Москву-реку в Донской монастырь.

– Все зелье надо было везти в Донской монастырь. Надежно ли везли? Были ли ратники при нем?

– Были, батюшка, и возы кошмами укрыли.

– Однако мчи в Заяузье и вели отправить все зелье в Донской монастырь. И рьяно проследи, чтобы все упрятали в погреба. Глаз не спускать. Еще в Кожевенной слободе не упустите зелье. Головы сниму, как огонь доберется.

– Исполним, государь, – ответил Свиблов и покинул колокольню.

Сей же миг возникли новые служилые люди. Растрепанный, в копоти, дьяк склонился перед Федором Курицыным:

– Батюшка Федор, проси у государя ратных людей житные дворы оборонять от разбойных ватаг.

– Прихлынули-таки, вороги! – отозвался Федор. – Спрошу не мешкая государя. – Он шагнул к великому князю: – Иван Васильевич, дай сотню воинов с Ходынки. Житные дворы надо спасать от разбоя.

– Шли моим словом туда человека.

А перед Иваном Васильевичем уже возник воевода Игнат Кутузов.

– Царь-батюшка, потребно рать из Кунцева пригнать. Не управляются мои воины. Разбои всюду начались.

– Кто в тати пошел добро грабить?

– Мордва и черемисы, еще татары вольничают.

– Шли конного в Кунцево. Пусть моим именем поднимет полк воевода Пронский да на рысях ведет его в Москву, – повелел государь Кутузову.

А пожар ширился, от Неглинной подобрался к Китай-городу. «Тут и до Кремля рукой подать», – мелькнуло у Ивана Васильевича.

– Господи Всевышний, оборони нас! – воскликнул он и вознес упование к митрополиту Зосиме, который с клиром[1] и многими священниками все еще вел крестный ход вокруг Кремля, дабы Зосима упросил Спасителя накрыть своим крылом святыню России и его, великого князя, детище – Кремль.

Государю было чем гордиться: все, что уйдет после него в грядущие века, возведено его заботами и радением. «Вот и Успенский собор, которому нет равных в державе и за рубежами, – мое детище», – подумал он. Однако посильное радение о Кремле Иван Васильевич проявил и в этот трагический вечер. С первой вестью о пожаре он распорядился сотнями своих личных ратников и расставил их по всему Кремлю, по крышам хором и палат для защиты от огненных летающих «птиц». Напомнил при этом, что каждый будет наказан смертью или вечным заточением за любое, даже самое малое пренебрежение долгом. Знал государь, что страх заставит воинов бороться с огнем, не щадя жизни. Хотя по натуре своей он не любил жестокость и потому вновь и вновь возносил к Всевышнему горячие слова: «Господи милосердный, прости меня за деяния чрезмерные, помоги нам!»

Ведали москвитяне всех чинов и званий – от боярина и князя до простого гражданина, до нищего – сию черту нрава Ивана Васильевича и спасали Москву не из страха, а ради чести. И в эти часы народной беды тысячи горожан от мала до велика тащили с Москвы-реки, с Яузы и Неглинной кади, бадьи, корчаги, кувшины с водой, дабы вылить ее на горящий дом, на соседний с горящим с одной жаждой – одолеть пожарище. И докладывали служилые люди государю, что на Мясницкую огонь не пустили, на Варварку – тоже, что близ Охотных рядов остановили. Но пожар все-таки набирал силу, свирепствовал жестоко, и в этот миг в Кожевенной слободе высоко в небо взметнулся столб огня, его разбросало веером, но ввысь полетели какие-то предметы, и вскоре вздрогнула под ногами от взрыва колокольня, каленым жаром отшатнуло всех от парапета, из груди Ивана Васильевича вышибло воздух, и он громко ахнул. Переведя дыхание, спросил:

– Что там взорвалось-вздыбилось? – Но ответа не дождался. – Что языки проглотили? – крикнул он. И когда вновь все промолчали, государь закричал во гневе: – Вон с колокольни! Все до единого! Туда, в полымя идите! Стольный град спасайте!

Бояре, князья, дьяки, не дожидаясь новой вспышки гнева государя, поспешили к лестнице. Вмиг на колокольне стало пусто. Рядом с Иваном Васильевичем остался лишь дьяк Федор Курицын да на каменном полу сидела княгиня Елена Волошанка, прижимая сына Дмитрия к груди. Окинув взором опустевшую колокольню и бегло глянув на пылающую Москву, Иван Васильевич и сам направился к лестнице. Он подумал, что ему должно быть среди тех, кто боролся с огнем, что должно сосредоточивать силы москвитян там, где можно выиграть схватку с враждебной силой. В государе дал себя знать дух воеводы, умеющего властной рукой направлять рать туда, где вражеский строй может дрогнуть под напором его воинов. Так было на реке Угре в сечах с ордой хана Ахмата, так было в борьбе с новгородцами. Но пожар – особый враг, и с ним впритык не сойдешься врукопашную, признался сам себе Иван Васильевич и с саднящей раной в душе от немочи тяжело ступал вниз по каменным ступеням.

На площади, близ собора, конным строем стояла сотня государевых ратников, стременной держал под уздцы его вороного коня. Он же помог государю подняться в седло. Федор Курицын находился рядом, держась за луку, и ждал повеления, а может быть, просто наказа, что ему делать. Так оно и было.

– Иди, Федяша, к моим, избавь их от маеты за животы. Господь не оставит нас в беде, – сказал Иван Васильевич и направил коня к воротам Ризположенской башни.

Следом за государем двинулись те бояре и служилые люди, коих он прогнал с колокольни. Великого князя влекло к месту взрыва, в Кожевенную слободу, словно там он мог найти ответы на мучившие его вопросы: как уберечь Москву от выгорания, как бороться с огненной стихией. Язвили государя эти мысли, и голова от них гудела словно колокол. Он стегнул коня плетью и поторопил: «Но, милый!» Конь пошел рысью. Спутники потянулись, не отставая от великого князя.

Москва походила на всполошенный муравейник во время лесного пожара. По улицам, освещенным зловещими, кровавыми бликами, бежали люди в сторону Замоскворечья и Спасо-Андроникова монастыря, куда огонь еще не добрался. «Даст бог и не доберется», – мелькнуло у Ивана Васильевича. «Не доберется! Не доберется!» – подтверждали дальние колокола. Их набатный звон не прекращался и, как показалось Ивану Васильевичу, был кстати, ибо укреплял веру в то, что Господь услышит стенания россиян и смилостивится, пожар будет побежден. Пока же стихия набирала силу. Кожевенная слобода горела вся, и добраться до места взрыва государю не удалось. Оттуда, словно из адова пекла, появился с тремя воинами князь Семен Мещерский. Вид у него был страшный: одежда опалена огнем, борода, волосы на голове – тоже, глаза дико сверкали. Он поднял руку и крикнул:

– Государь-батюшка, остановись!

– Что там взорвалось, князь Семен? Какую угрозу видишь? – спросил Иван Васильевич.

– Взорвался порох у мастера Давыдова. Грозят взорваться запасы в погребе у пороховщика Зиновьева. Два куля вытащили, а больше не могли: весь двор в огне. Ели животы унесли. Ты, государь, уходи тоже. Рванет сей миг!

Князь Мещерский, взяв под уздцы коня Ивана Васильевича, развернул его. Своевольство молодого князя возмутило государя, но он не успел выплеснуть свой гнев: его ослепило. Задрожала земля, в небо взметнулось пламя, и прогремел взрыв такой силы, что пошатнулись кони, а два всадника из свиты великого князя упали. В тот же миг на улицу посыпались обломки досок, бревен, какая-то рухлядь, утварь, кто-то из окружения царя получил удар по голове и потерял сознание. Чей-то конь вскинулся на дыбы и с диким ржанием понес всадника в сторону Кремля. Следом бежали все, кто не убоялся гнева великого князя. В эти мгновения государь, крепкий духом и мужеством, и сам дрогнул. Его обуял страх, он понял, что перед лицом бушующей стихии он бессилен, что не в состоянии как-либо остановить огненное чудовище, пожирающее дома, палаты, кварталы, людей. Он погнал коня прочь и вскоре выбрался на Тверскую улицу. На ней было людно, и все что-то несли, волокли, лошади тянули повозки. Одни спешили к Тверской заставе, другие пробивались к Москве-реке, к Арбату. Во дворах у дверей богатых палат виднелось множество подвод, на которые холопы грузили господское добро. У Ивана Васильевича вспыхнуло желание остановить бегство горожан, вразумить их, заставить идти на борьбу с пожаром, но он понял, что они уже устали от борьбы и думали только о спасении. Он понял также, что люди обезумели от страха. Москва потеряла узду и теперь была неуправляема. «Бог с вами, люди», – подумал он.

Вновь в сознание государя ворвался несмолкаемый набатный звон. Он счел, что это хорошо, что, пока хотя бы один колокол торжествует над Москвой, она жива. Его потянуло в Кремль, чтобы утолить жажду, которая мучила и досаждала. Ему захотелось побыть в кругу семьи, может быть, сказать близким, чтобы покинули стольный град, переждали напасть где-нибудь, в Коломенском или на Воробьевых горах. Государь поспешил в Кремль.

Той порой митрополит Зосима вывел крестный ход на набережную Москвы-реки. Небо отражало в ней блики пожара, и ее скупые, медленно текущие воды были похожи на расплавленную бронзу. Остановившись на берегу реки и глянув в небо, митрополит увидел на южном окоеме грозовые сполохи. Догадался, что это надвигается гроза. Темные тучи приближались стремительно, ширились, охватывая весь окоем. У митрополита мелькнула отрадная мысль: «Господь Бог с нами, он услышал наши молитвы».

Вскоре стало видно, как молнии разрезают тучи, как огненные стрелы летят в землю, а то и пронизывают небесный свод. И небо от них становилось багряным, как и над Москвой. Наконец до многосотенной толпы православных христиан, до всего крестного хода докатились еще глухие раскаты грома. Теперь москвитяне поняли, что приближается гроза, может быть, спасительная, та, о какой молили Всевышнего. Митрополит Зосима вспомнил, что близко Ильин день, и подумал, что Илья-громовержец спешит на помощь радивым[2] христианам, ввергнутым огнем стихии в незаслуженное отчаяние. Исповедник верующих Зосима подумал еще о том, что пришел самый важный час в его жизни и он должен вознести глас во славу пророка Ильи. Зосима поднялся на крутой береговой склон и, увидев в отсветах пожара и молний огромную толпу москвитян, звонким и чистым голосом возвестил:

– Православные россияне, преклоним колени на молитву.

Толпа волной опустилась на колени.

– Вознесем славу пророку-чудотворцу Илье-громовержцу, заступнику страждущих!

Зосима запел. Его пение тут же подхватили архиепископы, епископы, священники – весь клир.

– Величаем тя, святой пророче Илие, и почитаем, еже на колеснице огненной преславное твое восхождение!

Москвитяне сперва разрозненно, а потом мощно подхватили пение пастыря и клира, и их голоса, казалось, заглушили раскаты грома, а затем слились с ним. Люди молились и славили Илью-пророка истово. Владыка Зосима возносил хвалу громовержцу за подвиги его во имя славы Божьей, за что был взят на небо живым в огненной колеснице. И сейчас Илья-пророк мчался на этой колеснице к людям, кои нуждались в его заступничестве. Гроза уже торжествовала над деревнями Дроздово и Беседы да вмиг и Симоново накрыла. Вот надвинулась на Коломенское и Братеево, но лишь правым крылом их задела и пошла на Москву. Молнии сверкали все ярче, раскаты грома слились в единый гул. Ветер из-за Москвы-реки гнул к земле деревья, исчезла гарь, свежие порывы благодатной стихии несли первые капли дождя. Всполохи молний и кровавое зарево пожара уже сошлись в битве. Теперь кто кого одолеет. Илья-пророк победил, и хлынул спасительный ливень. Он навалился на Москву стеной. Потоки дождя погасили рубиновые отблески пожара в небе и обрушились на пылающий город.

Все москвитяне, что собрались на берегу Москвы-реки, вскинули руки в небо и пели вместе со своим святителем: «Восхваляем тя, святой пророче Илие, и почитаем, еже на колеснице огненной мчишь к нам во спасение!» Митрополит Зосима сердечно радовался. Это его молитвами и молитвами истинных православных христиан был вызван на спасение стольного града достославный Илья-пророк и чудотворец, и теперь над Москвой властвует только он. Огненная стихия, напущенная на город вражеской или сатанинской силой, вот-вот будет поражена и наказана Божьей карой. Народ избавится от бедствия, которое могло быть непосильным одному поколению.

– Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! – повторял Зосима.

Крестный ход торжественно двинулся в путь, выше вознеслись хоругви, чудотворные иконы крепче держались в руках. Шествие, казалось, не замечало потоков воды, льющейся на спины москвитян. Они шли твердо, веря, что огненная стихия будет повержена.

Но ведомо издревле, что беда не приходит одна.

Случилось так, что едва Иван Васильевич покинул Кремль и умчался к пожарищу, как его супруга, великая княгиня Софья Фоминишна, охваченная ужасом от взрыва, всколыхнувшего палаты, спешно собралась в бегство. Такое с нею уже сотворялось. В Успенском летописце рассказывается о том, как в 1480 году великая княгиня Софья бегала со всеми чадами в монастырь на Белоозеро. Тогда она устрашилась не только пожара и ожидаемого нашествия Крымской Орды, но больше всего гнева великого князя за то, что запустила руку в государеву казну. Однако и тот раз, как и теперь, она убеждала себя, что убегала не от гнева государя, а от разгула стихии ради чад своих.

В Набережном тереме суматоха сборов продолжалась недолго. У Софьи Фоминишны все нужное в дальнюю дорогу всегда было под руками. Тому причиной был вечный страх то перед опалой от государя-супруга, то перед пожаром, то – и это чаще всего – перед татарским нашествием Казанской или Крымской Орды.

Сразу же после первого взрыва, потрясшего стены терема, Софья и все ее девять детей – дочери и сыновья, все домочадцы покинули дворец, и кто конный, кто в крытых возках и в тапканах[3] умчали по Боровицкому спуску к наплывному мосту через Москву-реку. Но переправиться с ходу поезду Софьи Фоминишны не удалось. Казалось, к переправе сдвинулась вся Москва. Многие десятки повозок, колесниц, тысячи беженцев со скарбом запрудили весь берег близ моста, и только силой можно было к нему пробиться. Но и по мосту люд двигался стеной, уже по колено, а кто и по пояс в воде. Десять воинов государыни взялись расчищать путь к мосту, но никто не думал да и не смог уступить дорогу. Даже обнаженные мечи и сабли не помогали ратникам: место одного, уступившего дорогу, сразу же занимали другие и бились, рвались вперед. Воины, однако, расчистили кое-как путь великой княгине. За ее тапканой и за тапканой княжичей и княжон въехали на мост возки свиты. Мост еще больше скрылся под водой, каждое мгновение канаты, удерживающие его на плаву, казалось, могли лопнуть. И тогда… Но тапкану государыни провели по мосту благополучно, четверка коней вынесла ее на крутой берег. Следом одолела реку тапкана, в которой сидели дети Софьи Фоминишны, все, кроме дочери – княжны Елены.

В полуверсте от реки Софья Фоминишна остановила тапкану, чтобы узнать, все ли одолели переправу. Она велела позвать князя Илью Ромодановского. Софья благоволила к молодому и красивому князю. Он же исправно служил ей верой и правдой. Была в этой службе и тайная причина, о которой он никогда и никому не обмолвился словом. Илья возник близ тапканы, спрыгнул с коня Казначея. Софья сказала ему:

– Иди, князь, проверь, не остался ли кто из моих за мостом. Да загляни в тапкану к княжичу Василию, на месте ли он?

– Слушаю, государыня-матушка, исполню, – ответил Илья, взметнулся в седло и повернул Казначея к Москве-реке.

Софья долго смотрела ему вслед, и у нее почему-то тревожно забилось сердце. Причины того она не поняла. Может быть, почувствовала вину перед супругом за свой неожиданный отъезд, сочла, что надо было бы предупредить государя. Она и собралась-то всего в Воробьево, откуда Кремль словно на ладони виден. Чего бы уж тут переживать. Ан беспокойство не проходило. Мысленно она повинилась перед Иваном Васильевичем, надеясь, что он простит ее за вольность, навеянную страхом, да не за себя, а за детей. Только за них и болело у нее сердце.

Князь Илья проскакал мимо десятка упряжек, заглянул в ту тапкану, где сидел княжич Василий: тот, насупившись, сидел в углу. И все, кто покинул Кремль с государыней, уже миновали мост. Не было лишь малой тапканы, запряженной парой серых в яблоках коней, в которой ехала с мамкой и сенной девицей княжна Елена. Илья помнил, что ее тапкана была третьей в ряду, когда приближались к мосту. Потом он пробился вперед, чтобы расчищать путь, и больше кареты не видел. Теперь он мучил себя трудным вопросом: как могло случиться, что она выпала из строя?

Спустившись к мосту, Илья вновь узрел столпотворение. Он попытался перебраться через мост, но его попытка увенчалась неудачей: толпа еще у берега снесла его вместе с конем в реку. Все еще надеясь, что тапкана Елены застряла на левом берегу, он ринулся через Москву-реку вплавь, потому как не мог явиться перед государыней ни с чем. Он не заметил, как накатилась гроза, как яркие вспышки молний кроили небо, как гремел гром и ливень поглотил все вокруг. Илья еще не сообразил, что ливень – Божья благодать, посланная с небес для спасения Москвы. Выбравшись из воды и поднявшись в седло, он вновь вклинился в толпу, расталкивая грудью коня всех, кто был на пути. Сверкающие молнии помогали ему окинуть оком пространство близ переправы, и он успел отметить, что серых в яблоках коней ни на берегу, ни на мосту нет. Его осенила дикая догадка, что тапкану княжны могли снести в Москву-реку, но он не дал этой догадке воли, продолжал ломиться вперед, дабы вернуться на правый берег. В нем еще теплилась надежда, что тапкана Елены переправилась туда, пока он одолевал реку, что стоит ему вырваться из людского потока, как он настигнет Елену и вернется к великой княгине с доброй вестью. Но надежды Ильи не сбылись. Он проскакал до тапканы Софьи Фоминишны, но так и не увидел экипажа Елены. Сердце его сжалось от страха и от предчувствия большой и непоправимой беды.

Остановив Казначея на обочине дороги, Илья замер. У него не было сил сделать хотя бы одно движение навстречу великой княгине. Невольно он потянул правый повод и развернул коня к Москве-реке, понимая, что иного пути у него нет.

А спасительный ливень, посланный Ильей-громовержцем, торжествовал над стольным градом, и было очевидно, что его победа близка.