Читать книгу Время надежд - Александр Балашов - Страница 7

И всё-таки было, чем гордиться и моим мартовским старикам. Гордость бабушки Прасковьи был её огород. Большой приусадебный участок, составленный из двух земельных «нарезов» (соседский дом сгорел в войну, а земля-то не горит), был бабушкиной вотчиной, её суверенной территорией. Тут её рука была владыкой. Тут она полноправно хозяйничала, ухаживая, поливая водицей и п0том своим огурцы, помидоры, тыкву, капусту, «буряки», баклажаны, окучивала картошку. Чего только тут не росло на чудесном бабушкином огороде!.. Что она сажала, то и росло на жирном курском чернозёме. Без химии и парников под стеклом или плёнкой на Прасковьином огороде всё росло, цвело и плодоносило. Земля такая, щедрая, коль заботится о ней. Палку по осени воткни в неё, родимую – весной зацветёт та палка. И это не фигура речи. Боже упаси меня гиперболизировать свои воспоминания. Сам проверял – расцветает по весне воткнутая в нашу благодатную землю свежесрезанная палка.

– Трава и твой городской асфальт дыбит, – говорила Прасковья. – Живое завсегда сильнее мертвечины.

А ещё на огороде, который кормил стариков и бабушкину козу, в угрюмом одиночестве стоял пустой пчелиный улей, «улик», как его называла моя бабуля. Чтобы я не гулял по огороду и не топтал бабушкину рассаду, она придумала для меня «страшилку».

– Улик тот не пустой, внучик, – кивая на пчелиный домик, притушив голос, говорила бабушка Прасковья. – В нём Пулётя живёть…

Заразившись бабушкиным настроением, я, сделав круглые глаза, шептал в ответ:

– А кто такой – Пулётя?

– У-у!.. – прикладывала палец к губам-ниточкам бабушка. – Карлик-уродец, который страсть как не любит маленьких неслухов.

– А кто такие неслухи?

– Это, хто бабушек своих не слухает.

– А я слушаюсь?

– Ты на огород – ни ногой! Слышь, неслух?

– Слышу.

– Смотри мне, а то Пулётя схватит!

Дня два я терпел – не выходил на огород. Издали, через плетень, я изучал улик, гадая: а как же он туда залезает, этот злой карлик Пулётя? Не через щелку же внизу! На третий не выдержал, вышел в огород и с песней «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг» (чтобы страшно не было), поднапрягшись, сдвинул крышу с домика злобного карлика. Крышка с грохотом упала к моим ногам, задев щиколотку. От боли и страха я закрыл глаза. Потом открыл – в домике никого не было.

– Нет там никакого Пулёти! – с этим криком я побежал к старикам, занимавшимся в амбаре каким-то хозяйственным делом. – Нет там Пулёти!

В своих ручонках я сжимал гнилую доску, отвалившуюся от крыши пчелиного домика. Бабушка с укоризной смотрела на меня, потом перевела взгляд на кусок доски. А потом посмотрела на мои ботинки, густо измазанные огородной землёй. Я понял, что трёпки не избежать и тогда, прочистив горло, неожиданно для неё запел, что слышал у деда Васи на пластинке:

Бабушка всплеснула руками:

– Он ишшо и насмехается, чертёнок! А грязён-то, грязён!.. Гляньте на него – рукав порвал. И вить не спужался Пулёти – сломил-таки улик, неслух!..

– Нету никакого Пулёти, баушка!

– А как он вернётся в свой домик, а домик сломлен?

– А как он вернётся, ежели его нету в жизни? Пустой улик был! Своими глазами видал, что бы мне пусто было!

Дед Паша, слюнявя газетку самокрутки, рассмеялся:

– Смелому солдатику сама судьба помогает. Ты его, Парашка, не ругай. Тут радоваться нужно…

– Чаму радоваться-то? Што огород малый вытоптал? Третий раз баклажаны пересаживаю!

– Радоваться нужно, что у человека камень страха с души свалился… А судьбу пытает, чтоб страх свой перебороть.

Прасковья Ивановна покачала головой, потянула за концы тёмного платка, который она не снимала с седой головы ни при какой погоде.

– Сдаётся мне, дед, того малый… – Бабушка покрутила у виска пальцем. – Поёть, а не балакаить: не осуждай меня, Прасковья… К чаму бы это, дед, а? Уж не хворый малый-то?

Павел Фёдорович неопределённо хмыкнул, глядя на меня весёлыми глазами:

– «К чаму! Да ни к чаму», – передразнил бабушку дед. – Понимать, Параша, нужно: человек от страхов избавляется… Разорил брошенный улик, значит, наступив своему страху на горло…

– А петь-то чаво?

– Для смелости. Боялся, накажешь за разорённый улик. Вот и запел. На поющего рука у кого подымется? – засмеялся Павел Фёдорович.

Бабушка перебила смеющегося деда:

– То ж мне, заступник!.. Вам смешки, а мне – слёзы. Вытопчет огород – зубы на полку можешь класть зимою.

Голос её дрогнул, она даже коротко всхлипнула, но быстро справилась с собой. А, справившись, уже миролюбиво продолжила:

– Ладно, старый и малый!.. Идите-ка лучше курам корма задайте. Да яйца по гнёздам соберите на завтрик. Мне ишшо Марту подоить надобно.

Говорят, что бедности (для баланса Господа Бога) в утешение дана мудрость. Спорное утверждение. А вот что нужда заставит и мышей ловить – это в точку. Мокрый человек, он ведь дождя не боится.

Дед, воевавший с немцами ещё в Первую мировую в составе драгунского полка, запечатлённый житомирским фотографом на пожелтевшую картонную карточку с шашкой на боку, в форме драгунского унтер-офицера, не любил возиться с домашней животиной, но нужда заставляла. Радости от домашних забот он не испытывал, но от «службы» не отказывался. Любил выпить. Когда хмелел, пел свою любимую, заунывную: «Не для меня придёт весна, не для меня Дон разольётся…». Бабушка вздыхала, а иногда и роняла слезу под эти пронзительные слова.

У бабушки Параши и деда Паши в их небогатом хозяйстве, кроме козы Марты, само собой, были и куры. И красный петух, не боявшийся ни собак, ни дедушкиной хворостины. Он гордо водил за собой свой небольшой, но дружный гарем, без устали разгребал навозные кучи в поисках пропитания себя и своих жён.

Пожалуй, Прасковья Ивановна могла бы гордиться не только огородом, но и своими курами. А как же без кур на Курщине? Без кур в Курской области деревенская жизнь немыслима. Река Кура, деревня со смешным названием Курица, город Курск – все эти названия с единым корнем «кур». Так что курица в этих благословенных краях, можно сказать, не только птица, но и всему голова.

Стоп! Совсем забыл про козу… У бабушки Наташи была корова немецкой породы с русским именем Милка. А у бабушки Параши – русская коза с немецким именем Марта.

Я не любил «продукцию» от козы Марты, но бабушка молча, без уговоров, каждое утро наливала мне большую эмалированную кружку козьего молока из глиняного кувшина, который она называла «кубан». Когда молоко уже не лезло в горло, я не капризничал, я пел, что для бабушки Параши было страшнее сказок о конце света. Зная, как бабуля реагирует на мои «арии», я понимал – возражений не будет. У дедушки Вася была одна старая граммофонная пластинка, на которой густой баритон в сердцах просил кого-то:

И я, как попугай, повторял эти слова своим детским голоском. Бабушка прекрасно понимала, что таким странным образом я прошусь к другим своим прародителям – деду Васи и бабушке Наташе. К моим андросовским родственникам она ревновала молча, но яростно. Это я видел по её глазам. И, погудев «для порядку», отпускала меня в обратную путь-дорогу. Но не забывала съязвить:

– Это ты у деда Васи навучился песенки заместо слов человеческих? Погоди, в Андросово тя и не тому эти куркули навучат…

– Это патефон меня научил.

– Тьфу ты! – сплёвывала бабушка и крестилась. – Вот я и грю: ихний пахтефон ничему хорошему не навучит…Василию Петровичу, сдаётся мне, деньги шальные, донбасские, девать некуда – на баловство всякое их изводит.

Я, еле сдерживая слёзы обиды, горой вставал за андросовских стариков, не понимая, что бабушка Прасковья не со зла это «сморозила». От любви так сказала. Точнее от побочного эффекта этого великого человеческого чувства – от ревности к моим адросовским прародителям, которые любили меня нисколько не меньше мартовских.