Читать книгу XX век как жизнь. Воспоминания - Александр Бовин - Страница 6

Родился 9 августа 1930 года. И не совсем в Ленинграде. Но рядом. В Детском Селе (до революции – Царское Село, с 1937 года – город Пушкин).

Была суббота. Согласно «Красной газете» (издание Ленинградского Совета рабочих и крестьянских депутатов), ночью +15, днем +20. «Меняющаяся облачность с проходящими дождями». Факт существенный. Им объясняется мое почти физиологическое пристрастие к серой, дождливой погоде.

Родословную дальше дедов не знаю. Все они из Шацка Рязанской губернии.

Мамин папа – Борисов Иван Матвеевич – был священником, имел приход в Шацке и 13 детей (мама – седьмая). После революции сменил профессию: работал бухгалтером в каком-то кооперативе. В начале 30-х посадили по финансовым статьям. Срок свой отсидел. Вернулся в Талдом, куда к тому времени перебралась бывшая попадья с одной из своих дочерей. Там Иван Матвеевич в 1936 году умер от рака горла. Пытались найти его могилу, но тщетно: все поросло быльем и временем…

Деда этого даже не видел. Но бабушку Марию Сергеевну (бабу Маню), которая дожила до 1966 года, помню хорошо. Мы с мамой навещали ее в Кунгуре (на Урале) и в Умани (на Украине). Рассказывали, что в молодости отчаянной красоты была женщина. Есть семейная легенда: когда попа в очередной раз потрошили красноармейцы, попадью не тронули – так были поражены ангельским ликом. Воистину, красота все-таки спасает…

Баба Маня велела, чтобы во время ее похорон пел Козловский. Так и сделали. За гробом несли патефон, крутилась пластинка… В Умани – теперь, значит, за границей – могила Марии Сергеевны Борисовой.

Папин папа – Бовин Алексей Иванович – имел в Шацке магазин. После поступления сына в Электротехническую академию РККА перебрался в Парголово под Ленинградом. Дом почти на берегу большого озера. Дед учил меня плавать. Кстати, именно в парголовской церкви меня тайно от отца крестили в декабре 1930 года. Дед умер от голода во время блокады. Бабушка (баба Саня) после прорыва блокады добралась до Хабаровска и потом жила с нами. Упокоилась в Ростове-на-Дону.

Социальное происхождение незавидное. Тогда оно перекрывало многие жизненные пути. И чтобы сохранить мое душевное спокойствие и избавить от вранья в анкетах, родители выдали мне другую версию: один дед трудился дворником в церкви, а другой – приказчиком в лавке. Тоже не фонтан, но и не «красный свет».

Последний раз я заполнял анкету с дедами и бабками летом 1953 года, когда меня выдвигали на должность народного судьи. Не знаю, или спецслужбы плохо проверяли, или уже критерии были смягчены, но претензий ко мне не было. Родители посвятили меня в «тайну» происхождения позже, когда я учился в аспирантуре.

Теперь – о родителях.

Папа – Евгений Алексеевич – к моменту моего появления на свет учился в академии. Чтобы поступить туда, он был вынужден приписать себе какие-то другие социальные корни. Получилось. Но корни все-таки вылезли. Уже на Дальнем Востоке, дослужившись до полковника, отец надумал поступать в партию. Кандидатом приняли. Но тут спецслужбы оказались на высоте. Отца обвинили в сокрытии социального происхождения и завернули, не приняли в партию.

Однако главная беда была в другом. Кадрового военного, человека, который с 1937 года служил на Дальнем Востоке и знал наизусть русско-японский военный разговорник, не пустили воевать с японцами. Здесь была драма, трагедия даже. Ее причину я узнал гораздо позже, а тогда лишь чувствовал гнетущую напряженность в доме.

Мама – Агнесса Ивановна – еще в Шацке окончила педагогический техникум. Вершина ее карьеры – заведование детским садом. Но с 1940 года, когда родилась моя младшая сестра, полностью посвятила себя домашним делам. Стала домашней хозяйкой высшей квалификации.

В Детском Селе мы снимали две маленькие комнаты в деревянном доме бывшей фрейлины. Такая сухонькая старушка, «белая мышь», как Райкин говорил.

По понятным причинам я мало что помню. Но все-таки помню.

Помню, что много было красивой, со всякими завитушками, мебели. Маленькие комнаты и маленькие окна. Поэтому мрачно как-то, неуютно. Фрейлина меня любила и разрешала носиться по всему дому.

Помню елку. Елки тогда были еще запрещены. Но фрейлина не боялась. Игрушки были дореволюционные, не такие, как сейчас. Какие-то фигурки из ваты с рисованными лицами. Тонкие длинные разноцветные свечки. И главная радость – конфеты. Елка, как и теперь, стояла до старого Нового года. Конфеты обновлялись несколько раз.

И еще помню походы с отцом за щавелем. Ходили по роскошным паркам, которые окружали царские дворцы. Дворцы меня тогда не интересовали. Тут соревнование – кто больше щавеля соберет. Зелеными щами угощали фрейлину.

В последний раз мы были с мамой в Пушкине в конце 70-х. Не нашли ни дома, в котором жили, ни детского сада, в котором мама работала воспитательницей. Стало грустно.