Читать книгу Свобода выбора фатальна - Александр Бубенников - Страница 13

Внимательно, взглядом исследователя или, скорее, опытного следователя он сквозь очки оглядел потолок, при этом осторожно, как бы между делом, вывинчивая пробку из последней бутылки. Надо же, и не заметили, как под его дорожные тосты «за тебя», «за здоровье» выпили пару бутылок отменного марочного красного сухостоя. И уже финишная прямая ночной трапезы перед сиестой. Он немного охмелел, может, потому, что подливал себе вина гораздо больше, чем Лере, может быть, потому, что она совершенно спокойно и естественно сидела напротив него неглиже и ничего на свете не боялась… А чего он, собственно, боится, что за ними наблюдают, их слушают, пишут на видео?.. Может, так, а может, и не так… Может, кто-то назло ему делает все возможное и невозможное, чтобы вывести его из состояния покоя и душевного равновесия перед завтрашним его выступлением на конференции, презентацией его программ с демо-версиями…

Она с легким колебанием тоном прорицательницы спросила:

– Ты с таким усердием разглядываешь потолок, как будто подозреваешь, что туда инфернальные силы вмонтировали видеокамеру, чтобы вывести из себя…. – И тут же без передыха, смотря прямо Брагину в глаза. – А я с тобой наедине ничего не боюсь, тем более за закрытыми дверями… Впрочем, притуши свет, задвинь жалюзи… – И уже мягче, нежнее, женственнее. – Я уже не голодна, наоборот, насытилась до неприличия… Все заповеди нарушила: не наедаться перед сном, выходить из-за стола с легким чувством голода… Какое там чувство голода? Ужин, действительно, был чудесный… Столь же чудесный, сколь и плотный… Я тебе благодарна за все – он удался… А твоя «Алушта» – просто сказка… Никогда не пила такого чудного потрясающего вина… Можно я теперь произнесу тост – за тебя?

Брагин покачал головой:

– Сегодня все тосты будут только за тебя, Лера… Так мне хочется… – В чашки он разлил по новой вино из третьей бутылки. – Прости, если что не так…

– Снова за мое здоровье?..

– Нет.

– А если девушка уже пьяная?..

– Я тебя никогда не видел пьяной…

– Так за что же тост, Евгений?

– За нашу любовь и за тебя в этой любви! – Чокнувшись и пригубив вина, он спросил ее. – Помнишь, как мы пять или шесть лет тому назад по твоему почину выпили на брудершафт?

– Помню…

– А низенькую каморку помнишь свою – в Дивноморске? Она была без единого окошка, а ты ее называла по-своему, девичьей светелкой… И еще… Как я пытался там распрямиться и затылком чуть не пробил потолок… Шишку огромную, страшную набил – помнишь?..

– Я помню все, чего ты уже не помнишь…

– Я ничего не забыл, и ничего не забуду…

– Ой, ли…

– А представь себе – именно так…

– Я хочу, чтобы целовал и ласкал меня, как тогда в первый раз… – Она взяла его ладонь в свои руки. – Помнишь, как все начиналось?.. Начиналось умопомрачительно – помнишь?

– Боже мой, конечно, все помню…

Во время ночного пира он, несмотря на внутреннее напряжение ни словом, ни намеком не обмолвился о ресторанном инциденте, о сцеплении фактов ударов кулаками по окну и ресторанного шантажа. Он был сосредоточен на своих опасениях, немногословен, но все равно не мог оторвать глаз от нее, обнаженной и естественной в своей наготе, от её восторженных, немного пьяных от вина или от любви очей. Он без видимой причины часто снимал и надевал свои очки, разумеется, без очков видел ее не совсем четко. Без очков, немного не в фокусе, она виделась ему даже более возбуждающей, сексапильной, дико-чувственной. И оттого его угрюмость и тревога то ли от красного доброго вина, то ли от вида столь же нежной, сколь и чувственной женщины, улетучивались, как пар, как дыхание. В первый раз, наверное, в жизни он был так неразговорчив с фантастической, обожаемой женщиной, что сидела напротив него. Но и в молчании, вынужденных односложных тостах была своя ночная прелесть: он мог мало или ничего не говорить, зато смотрел на нее, нет, после первых двух бокалов вина просто пожирал ее глазами. Как она его безумно влекла и притягивала, если бы кто знал. Страстные блестящие зеленые глаза, матовый лоб женщины-мыслителя, распущенные волосы до плеч, до кончиков грудей, чудная, блуждающая магическая улыбка, журчащий голос из мягко очерченных уст с белоснежными зубами, – все это таило в себе гармонию, притяжение, призыв, чувственную негу… А он, чудак, чего-то боится, что их подслушивают, что за ними подглядывают – плевать на подслушивающих и подглядывающих… Все равно они видят не то, что он… Подглядывайте, подслушивайте, плевать… Он ее любит, и она его любит… Разве это недостаточно для простого человеческого счастья? Тонкая талия, пропорциональные бёдра не девочки, а женщины, и к тому же роскошный упругий бюст, созданный для поцелуев – разве это не счастье лицезреть всё это во время трапезы перед новыми поцелуями сиесты в ночи? В этом свидании, на которое она пришла голой и раскованной, забыв про все условности, назло и наперекор всему, было нечто запредельное… У Брагина кружилась голова и отлетало прочь испорченное в вагоне-ресторане настроение, тревога, печаль улетучивались, на душе гремели победные литавры… Как им не греметь, если у его прелестницы напротив такие стоячие, удивительной формы грушевидные груди, словно не подчиняющиеся закону всемирного тяготения. Не спадающие, не обвисающие, как у некоторых… А крепкие и упругие, как на каких-то гибких мягких пружинах внутри, необычайно задорные и возбуждающие… Он, не таясь, пожирал взглядом выстреливающие из кончиков грудей розовые пульки, больше предназначенные для поцелуев, нежели для кормления ее будущих младенцев молоком материнским. Вся она была создана для любви, неги, диковинного наслаждения, для утонченных ласк. Но, может быть, потому, что все ее существо, весь зыбкий облик, не фокусировались, немного двоились и троились в его подслеповатых глазах, ему виделась скрытая от всех непорочная чувственность, нерастраченное обаяние девичества, энергетика самоотдачи в любви, а не в похоти…

Брагин закрыл глаза, с трудом оторвавшись взглядом от ее груди, и подумал, что когда-то пять лет тому назад она такой же ночью, в таком же сентябре сидела на его коленях и целовала его. Если его, действительно, пишут на видео, он не предоставит им, «пишущим», таких откровенных кадров. Как тогда, когда «все начиналось». Шиш вам с маслом, давитесь слюнками от вожделения… Кстати, тогда пять лет тому назад все равно продолжение «после начала на коленях» было под простынкой в ее низенькой светелке…

Брагин освободил свою ладонь из ее теплых рук, поцеловал ее пальчики, затем без лишних слов выключил над своей головой светильник. Задвинул резко, до конца жалюзи. Она последовала его примеру, выключила на своей стороне свой светильник. В полной темноте, без всякой одежды, сняв окончательно очки, он легко, как пушинку, взял ее на руки. Она доверчиво прижалась к нему, обхватила двумя руками его за горячий столб мощной шеи…

Они привалились на «ее» ложе, как тогда в каморке-светелке. Только она с удивлением спросила, когда поверх простынки он укрыл их одеялом:

– Не жарко будет?..

– В излишествах жара не ощущают… – утешил он ее, и нежно проводя своей ладонью по ее щекам, обнаружил, что они все мокрые от беззвучных слез. – Ну, что с тобой, родная, чего ты плачешь, глупенькая моя, единственная моя?..

– Почему мы не остались тогда вместе?.. – прошептала она ему в ухо. – Почему нас надолго развела судьба безжалостная?..

– Не надо, милая, об этом… Когда-нибудь я тебе все объясню, что не мог я быть тогда с тобой… Может, ты все поймешь и простишь… Только не надо плакать, а то я и сам заплачу…

– Я и сама редко плачу… Я не хочу, чтобы ты меня запомнил плачущей… Мне столько надо тебе выговорить, а вместо слов горлом слезы идут… Не знаю даже, кого больше жалею – тебя и себя, беззащитных?.. Не поймешь до конца – счастливых или несчастных?..

И были они снова рядом, голые и беззащитные, как перед концом света, двое несчастных и бесконечно счастливых существа, молодая свободная женщина без комплексов и вдовый немолодой мужчина; и в сладостных долгих, мучительных объятьях им было безумно счастливо и тревожно, и боялись эти влюбленные только одного – лишь бы не оборвалась их ночная сиеста, не оборвалась бы их счастливая ночь резким неожиданным стуком проводника перед пограничным контролем и таможней…

Брагин знал, что будет дальше, он так был рад ее полетом… Ибо она, как на духу, призналась как-то ему, что узнала о сладостной способности «летать» и летает только с ним, буквально взрывается вся изнутри и летит без всякого напряжения и мучительного ускорения куда-то ввысь, может, в неведомый астрал, приобретая невесомость и летучесть плоти вслед за летучей душой. Как все «это» ему уже хорошо знакомо и невероятно дорого: ее стесненный слабый всхлип, приглушенный стон, когда она отлетает в сладостной разрядке ставшим вдруг невесомым телом, и тут же всем своим существом полностью вырубается. Как он при это старался охранить ее во время ее выруба, лёта… Даже произносил мысленно слова молитвы ли, заклинания: лишь бы только ее во время короткой или длительной отключки, в бессознательном, беспомощном состоянии не вспугнули, не встревожили, не испугали извне. И как он, тревожась за нее, а иногда даже сердясь и чертыхаясь, что так надолго вырубаются и выключаются, полностью отключаются, напрочь от всего окружающего мира, вместе с ним, с его окаянной любовью… Он никогда сам не тревожил ее, не тормошил понапрасну, зная с ее же слов «психологическую изюминку» любимой. Это же так здорово: вдруг увидеть звезды и улететь к ним… Это он, Брагин, в эти мгновения жил по земным часам, а она-то в своих улетах жила по звездным, никому не ведомых…