Читать книгу Сальватор - Александр Дюма - Страница 19

Давайте вернемся немного назад, поскольку мы понимаем, что, поторопившись войти в дом госпожи де Моранд, мы несколько перескочили через события и дни, которые должны быть отражены в нашем повествовании и которые уже вошли в историю.

Мы помним о скандале, произошедшем во время похорон герцога де Ларошфуко.

Поскольку в нем приняли непосредственное участие некоторые герои нашего повествования, мы попытались воспроизвести подробности этой ужасной сцены, в которой полиции удалось добиться желаемого результата: арестовать господина Сарранти и проверить уровень сопротивляемости населения самым невероятным оскорблениям, которые только можно нанести трупу уважаемого и любимого народом человека.

Сила осталась на стороне правопорядка и закона! Именно так это расценивалось правительством.

«Еще одна такая победа, – говорил Пирр, бывший отнюдь не конституционным королем, а тираном в полном смысле этого слова, – и я погиб!» Именно так и должен был сказать Карл X после печальной победы, одержанной им на ступеньках церкви Вознесения.

Действительно, возмущение было столь глубоким и охватило не только толпу – от которой король, по крайней мере временно, был слишком далек, чтобы почувствовать дрожь негодования сквозь различные социальные слои, отделявшие его от простого народа, – но и палату пэров, от которой он был отделен только ковром, покрывавшим ступеньки трона.

Пэры, как мы уже сказали, были все до единого возмущены оскорблением, нанесенным останкам герцога де Ларошфуко. Самые независимые из них открыто высказывали свое негодование. Самые преданные королю скрыли свое возмущение в глубинах сердца. Но и там оно не давало покоя тому ужасному советнику, имя которому гордость. Все только и ждали удобного случая для того, чтобы расквитаться, в министерстве или в присутствии самого короля, за ту пощечину, которую нанесла высшей знати эта выходка полиции.

Случай для отмщения представился вскоре в виде проекта закона любви.

Он был представлен для рассмотрения господам де Бролье, Порталису, Порталю и Лебатару.

Мы уже не помним имен других членов комиссии и вовсе не хотим оскорбить этим уважаемых людей.

Эта комиссия с первых же заседаний показала, что она далека от выражения симпатий этому законопроекту.

Министры и сами начали это чувствовать с тем испугом, который охватывает путешественников, вступающих в неведомую им страну, сначала оказавшихся на краю пропасти. Так вот и эти министры начали понимать, что под политическим вопросом, который, казалось, был главным, скрывались гораздо более важные течения.

Закон против свободы прессы мог бы и пройти, если бы он затрагивал только права интеллигенции. Какое дело было до прав интеллигенции буржуазии, имевшей в то время безграничную власть? Но дело все было в том, что закон против свободы прессы затрагивал материальные интересы, а это было жизненно важным вопросом для всех подписчиков издания Вольтер-Туке, которые читали Философский словарь, нюхая табак из табакерки а lа Хартия.

И всем этим беднягам-министрам, этим слепцам с годовым жалованьем в сотню тысяч франков, открыло глаза то, что все меры по ограничению свободы прессы и наносящие ущерб интересам промышленности, были вопреки всем ожиданиям единодушно отвергнуты комиссией палаты пэров.

И тогда все они стали опасаться, что законопроект будет забракован.

Самое неприятное, что могло произойти, это – представление на рассмотрение палаты проекта закона с такими поправками, которые полностью сводили на нет действие закона.

Правительству предстояло выбирать между отступлением, поражением и, возможно, крушением. Состоялось срочное заседание кабинета министров, на котором каждый член кабинета высказал свои опасения, и было решено отложить обсуждение до следующей сессии.

А пока господин де Вилель взялся путем хорошо известных ему комбинаций обеспечить совету министров послушное большинство в верхней палате Национального собрания, такое же послушное, каким правительство располагало в палате депутатов.

Но потом, в связи с этими маневрами, произошел инцидент, окончательно похоронивший законопроект.

12 апреля – это был один из тех дней, через которые мы смело перескочили в нашем повествовании – была годовщина первого возвращения (в 1814 году) Карла X в Париж. В этот день в Тюильри охрану несла национальная гвардия, заменившая все остальные придворные части.

Это было привилегией, которой король вознаграждал национальную гвардию за ее преданность в те дни, когда она на протяжении нескольких недель составляла его единственную охрану. Это было также знаком доверия короля населению Парижа.

Но в тот год этот самый день 12 апреля, а избежать этого было никак нельзя, выпал на Святой четверг.

А в Святой четверг король Карл X, верный своим христианским чувствам, не мог занимать свой ум никакими политическими делами. И посему перенес день почетной службы национальной гвардии со Святого четверга 12 апреля на Пасхальный понедельник 16 апреля.

Соответственно утром 16 апреля в момент заступления на службу национальной гвардии, когда в Часовом павильоне пробило девять часов, король Карл X спустился со ступенек дворца Тюильри одетый в форму генерала национальной гвардии. Его сопровождали дофин и большое количество штабных офицеров.

Он проследовал на площадь Каррусель, где были построены подразделения, выделенные от всех легионов национальной гвардии, в том числе и от кавалерийского легиона.

Встав перед развернутым строем подразделений, он, по своему обыкновению, горячо и сердечно приветствовал национальных гвардейцев.

Несмотря на то, что Карл X, мало-помалу терявший со временем популярность – и вовсе не из-за личных своих качеств, а из-за ошибок правительства, проводящего антинародную политику, – уже привык за прошедший год встречать во время своих выездов довольно холодный прием со стороны населения, он был еще в состоянии с помощью щедро расточаемых толпе улыбок и приветственных жестов вызвать довольно воодушевленные приветствия.

Но в тот день его ждал холодный прием. Ни малейшего воодушевления, никаких приветствий. Только редкие и робкие выкрики «Да здравствует король!», которые были к тому же едва слышны и гасли на ветру.

Он принял парад, покинул площадь Каррусель с сердцем, наполненным грустью и горечью, обвиняя в этом холодном приеме со стороны толпы не свою систему правления, а клевету, печатаемую в газетах, и происки либеральной партии.

Во время парада он несколько раз оборачивался к сыну, как бы спрашивая его мнение. Но дофин имел счастье быть рассеянным и находиться мыслями далеко от того, что происходило вокруг. Дофин машинально следовал за отцом, и, вернувшись во дворец, он помнил только то, что совершил небольшую прогулку верхом. Дофин сознавал, что он только что принимал парад войск, но если бы его спросили, он не смог бы ответить, какие именно подразделения промаршировали перед ним.

А посему старый король, чувствовавший полную свою изоляцию в своем божественном величии, обращался вовсе не к дофину, а к шестидесятилетнему человеку в мундире маршала Франции с двумя лентами орденов Святого Людовика и Святого Духа.

Этот человек был своего рода славой Франции. Он был солдатом в полку Медока, командиром батальона волонтеров из Меза, полковником Пикардийского полка. Он был завоевателем Трева, героем битвы у Мангеймского моста, командиром всех гренадеров «Великой армии», победителем битвы при Остроленке, участником сражений под Ваграмом, на Березине, под Буатценом – генерал-майором королевской гвардии, главнокомандующим парижской гвардии. Этот человек получал ранения во всех битвах, в которых принимал участие: на его теле было двадцать семь шрамов, на пять больше, чем у Цезаря. И он выжил после всех этих двадцати семи ранений. Это был маршал Удино, герцог де Реджио.

Карл X, взяв старого солдата под руку, отвел его в сторонку от толпы придворных, ожидавших возвращения короля.

– Послушайте, маршал, – сказал он ему, – можете ли вы поговорить со мной откровенно?

Маршал взглянул на короля с удивлением. Он тоже обратил внимание на молчаливость и холодность национальной гвардии.

– Откровенно, сир? – переспросил он.

– Да. Я хочу знать правду.

Маршал улыбнулся.

– Вас удивляет то, что король хочет знать правду? Значит, нас часто обманывают, дорогой маршал?

– Но, сир, каждый старается сделать, как ему лучше.

– А вы?

– Я, сир, никогда никого не обманываю!

– Значит, вы всегда говорите правду?

– Я жду, когда меня попросят ее сказать.

– Ну и?..

– Пусть Ваше Величество спросит, и я отвечу.

– Хорошо, маршал. Так что вы скажете о параде?

– Прием был холодным.

– Было слышно только несколько криков «Да здравствует король!». Вы обратили на это внимание, маршал?

– Обратил, сир.

– Это значит, что я лишился доверия и любви моего народа?

Старый вояка промолчал.

– Вы слышите меня, маршал? – снова спросил Карл X.

– Так точно, сир, слышу.

– Так вот, я спрашиваю вас, слышите, маршал, как по-вашему, неужели я лишился доверия и любви своего народа?

– Государь!

– Вы обещали сказать мне правду, маршал!

– Не вы, сир, а ваши министры… К несчастью, народ не понимает тонкостей конституционной монархии и мешает в одну кучу и короля и министров.

– Но что же я сделал плохого? – вскричал король.

– Вы ничего плохого не сделали, сир, но вы позволили другим сделать это.

– Маршал, я клянусь вам, что полон самых добрых намерений.

– Пословица утверждает, сир, что добрыми намерениями вымощена дорога в ад!

– Слушайте, маршал, скажите мне все, что вы думаете об этом.

– Государь, – заговорил маршал, – я был бы недостоин милостей короля, если бы… я… не подчинялся отданным мне приказам.

– И что же дальше?

– Что дальше? А вот что, сир: я считаю, что вы добрый и справедливый князь. Но Ваше Величество окружают советники, которые или слепцы, или невежды: они или ничего не видят, или неправильно истолковывают то, что видят.

– Продолжайте, продолжайте.

– Выражая общественное мнение, сир, я подтверждаю, что у вас сердце истинного француза и что слушать нужно только ваше сердце.

– Значит, все мною недовольны?

Маршал поклонился.

– Так в чем же причина этого недовольства?

– Сир, закон о прессе глубоко и больно оскорбляет население.

– Так вы полагаете, что именно этому я обязан сегодняшнему холодному приему?

– Я уверен в этом, сир.

– И что бы вы мне посоветовали, маршал?

– Насчет чего, сир?

– Насчет того, что мне нужно предпринять.

– Сир, я не могу давать советы королю.

– Но коль скоро я сам вас об этом прошу.

– Сир, ваша величайшая мудрость…

– Как бы вы поступили на моем месте, маршал?

– Я говорю это только по приказу короля.

– Даже больше того, герцог, – произнес Карл X со свойственным ему при некоторых обстоятельствах величием, – по моей просьбе.

– Так вот, государь, – снова заговорил маршал, – отзовите законопроект. Потом проведите смотр всей национальной гвардии, и вы увидите по единодушному восторгу и приветствиям, в чем была настоящая причина сегодняшней молчаливости.

– Маршал, законопроект будет завтра же отозван из Национального собрания. Назначьте сами дату смотра национальной гвардии.

– Сир, не соблаговолит ли Ваше Величество назначить его на последнее воскресенье месяца, то есть на 29 апреля?

– Распорядитесь об этом сами: вы ведь главнокомандующий национальной гвардией.

Вечером того же дня в Тюильри был собран кабинет министров и, несмотря на упорное сопротивление некоторых министров, король потребовал немедленно отозвать закон любви.

Министры, несмотря на то, что введение в действие этого закона сулило им большие выгоды, были вынуждены подчиниться воле монарха. К тому же отзыв законопроекта был всего лишь данью благоразумию, мерой предосторожности. Это избавляло правительство от очевидного и неизбежного поражения в борьбе с палатой пэров.

На следующий день после первого смотра, то есть после холодного приема, оказанного королю национальной гвардией, столь озадачившего короля и заставившего его выяснить причины у маршала Удино, давшего монарху дельный совет, господин де Пейронне, взяв слово при открытии заседания палаты пэров, огласил с трибуны ордонанс короля об отзыве законопроекта. Это вызвало вопли радости во всех уголках Франции и было поддержано всеми газетами, как роялистского, так и либерального направления.

Вечером в Париже состоялась праздничная иллюминация.

По улицам и площадям столицы прошли многочисленные колонны типографских рабочих, скандировавшие: «Да здравствует король!», «Да здравствует палата пэров!», «Да здравствует свобода прессы!»

Эти шествия, эта полная поддержка со стороны зевак, запрудивших бульвары, набережные, улицы и переулки, ведущие к дворцу Тюильри, словно приток крови к сердцу, крики толпы, взрывы петард, бросаемых изо всех окон, расцвеченное многочисленными звездами ракет небо, фонари и огни, украсившие фасады всех зданий, кроме правительственных учреждений, – весь этот шум, гомон людей придавали вечеру яркость всенародного праздника, прелесть радости, которая никогда не выражалась народом так бурно, когда проходили празднества, устроенные по распоряжению правительства.

Не меньшей была и радость народа в других городах королевства. Создавалось такое впечатление, что не только Франция одержала одну из привычных для нее побед, но и что каждый француз праздновал свою личную победу.

Радость народа находила свое выражение не только в самых различных формах, она была индивидуальна: каждый старался выразить ее на свой манер.

Тут были и многочисленные хоры, расположившиеся на площадях или двигавшиеся по улицам, распевая национальный гимн. И всевозможный фейерверк, где каждый старался выразить себя, как мог. И танцы, длившиеся всю ночь. Были и факельные шествия, участники которых, как в древние времена, ехали верхом или шли пешком. Были возведены триумфальные арки и колонны с мемориальными надписями, горящая иллюминация. Та, что была организована в Лионе, представляла собой поистине восхитительное зрелище: берега обеих рек, главные площади города, многочисленные террасы многих пригородов были соединены, если можно так выразиться, светящимися лентами, свет которых отражался в водах Роны и Соны.

Такой гордости не внушала даже победа при Маренго, подобной радости не вызвало известие о победе под Аустерлицем.

Потому что обе победы были всего лишь военным триумфом, а отмена закона любви была одновременно и триумфом, и мщением. Это было принятое перед всей Францией обязательство избавить страну от правительства, которое на каждом своем заседании словно задавалось целью лишить народ каких-нибудь дарованных ему свобод и гарантий, записанных в основном законе.

Эта яркая демонстрация общественного мнения, это проявление народной воли, эта неожиданная радость, охватившая всю страну при получении известия об отзыве законопроекта, так удивила кабинет министров, что члены правительства вечером того же дня под шум и гвалт толп народа в полном составе прибыли к королю.

И попросили их принять.

Бросились искать короля. Из дворца он не выходил, но его не было ни в большой гостиной, ни в рабочем кабинете, ни в покоях дофина, ни у герцогини Беррийской.

Где же он был?

Лакей сообщил, что видел, как Его Величество в сопровождении маршала Удино направлялся в сторону лестницы, ведущей на террасу Часового павильона.

Министры поднялись по лестнице.

И увидели на фоне луны и бегущих по небу серебристых облаков двух человек, стоявших над морем криков и океаном огней.

Это были Карл X и маршал Удино.

Им сообщили, что прибыли члены кабинета министров.

Король посмотрел на маршала.

– Зачем они пришли? – спросил он.

– Требовать, чтобы вы, Ваше Величество, предприняли какие-нибудь меры для того, чтобы подавить всеобщую радость народа.

– Пусть эти господа поднимутся сюда, – сказал король.

Удивленные министры проследовали за адъютантом, которому лакей передал приказ короля.

Через пять минут все члены правительства стояли на платформе Часового павильона.

Ночной ветерок играл белым знаменем. Знаменем побед при Тайлебурге, Бувине и Фонтенуа. Можно было подумать, что знамя было довольно тем, что слышит непривычные приветствия народа.

Господин де Вилель сделал шаг вперед.

– Государь, – произнес он, – взволнованные опасностью, которой подвергается Ваше Величество, я и мои коллеги…

Король прервал его речь.

– Мсье, – промолвил он, – я полагаю, что речь вашу вы подготовили еще до того, как покинули министерство финансов?

– Сир…

– Я не отказываюсь выслушать ее, мсье. Но я хочу, чтобы вы сначала с этой платформы, откуда виден весь Париж, посмотрели и послушали, что происходит в столице.

И король указал жестом руки на океан огней.

– В таком случае, – осмелев, спросил господин де Пейронне, – Ваше Величество требует нашей отставки?

– Э, да кто же говорит об отставке, мсье? Я ничего от вас не требую. Я говорю только, что вам неплохо увидеть и услышать все это.

Наступило молчание, но не на улицах города – они, напротив, с каждой минутой становились все более оживленными и шумными, – а на террасе дворца среди знаменитых людей, наблюдавших то, что происходило в городе.

Маршал отошел в сторонку с победной улыбкой на губах. Король, продолжая держать руку вытянутой, обвел ею все стороны света. Благодаря своему большому росту, распрямившись, словно скинув груз лет, как он делал это в торжественные минуты, король был выше всех министров. В этот момент он в мыслях своих, как и в росте, был на голову выше их всех!

– Теперь вы можете говорить, мсье де Вилель, – снова начал король. – Так что вы хотели мне сказать?

– Ничего, сир, – ответил председатель совета министров. – Нам остается только выразить Вашему Величеству наше глубочайшее почтение.

Карл X кивнул. Министры удалились.

– Да, маршал, полагаю, вы были правы, – сказал король.

После чего он вернулся в свои апартаменты.

На следующем заседании совета министров король выразил желание устроить 29 апреля смотр национальной гвардии.

Это желание Его Величество выразил 25 апреля.

Министры поначалу попытались было отговорить короля. Но желание короля было слишком твердым для того, чтобы его смогли переубедить доводы, продиктованные личными интересами. И тогда министры переключились на одну деталь: как изолировать национальных гвардейцев от мятежников и провокаторов, которые обязательно станут виться вокруг них.

На следующий день в приказе было объявлено о том, что «король, как и было сказано на параде 16 апреля, решив доказать свое доброе расположение и свое удовлетворение национальной гвардией, был намерен произвести смотр национальной гвардии 29 апреля на Марсовом поле».

Это была радостная для всех новость.

А накануне вечером, то есть 25 апреля, один типографский рабочий, член тайного общества, принес Сальватору оттиск приказа, который хотели опубликовать утром.

Сальватор числился писарем в 11-м легионе национальной гвардии. Мы понимаем, почему он согласился принять эту должность и даже просил, чтобы его на нее назначили: то был один из многочисленных способов связи актива организации карбонариев с народом.

Этот смотр предоставлял хороший случай узнать настроения населения, и Сальватор решил его не упускать.

Более пятисот рабочих, чьи пламенные убеждения были ему прекрасно известны, продолжали отказываться числиться в национальной гвардии, мотивируя свой отказ тем, что не имеют средств на приобретение мундиров. Четыре посланца Сальватора посетили дома этих рабочих, каждый из которых получил в результате этого визита по сто франков в обмен на обещание справить полную форму и в воскресенье 29 апреля быть в рядах гвардии. Им были указаны адреса портных, являвшихся членами тайной организации и пообещавших к нужному сроку пошить все, что было нужно, за восемьдесят пять франков. Таким образом, каждому рабочему оставалось еще по пятнадцать франков на личные нужды.

Такая операция была проведена в двенадцати округах.

Мэры этих округов, придерживаясь почти все либеральных взглядов, были обрадованы таким поступком и без труда вручили вновь набранным гвардейцам ружья.

Таким образом пять или шесть тысяч человек, которое за восемь дней до того не состояли в национальной гвардии, были одеты и вооружены. Все эти люди обязались подчиняться не приказам своих полковников, а действовать по сигналу известного только им командира-карбонария. Однако, поскольку вожди организации считали, что еще не пришел час начала восстания, до всех был доведен приказ Верховной венты во время парада не проявлять никакой агрессивности и не начинать никаких действий без сигнала.

Со своей стороны полиция тоже не дремала, все слушала и за всеми приглядывала. Но что полиция могла поделать против людей, которые торопились выполнить приказы своего короля?

Господин Жакаль ввел в состав каждого легиона национальной гвардии по десятку своих агентов. Но поскольку эта идея пришла ему в голову только тогда, когда он узнал о готовящихся действиях, случилось так, что вследствие того, что все парижские портные были завалены работой, большинство людей господина Жакаля к воскресенью были хорошо вооружены, но одеться в форму национальной гвардии они могли только в понедельник.

А это было уже слишком поздно!