Читать книгу Правдивая странная ложь - Александр Евдокимов - Страница 10

Юбка ночи исчерпала свет, – стены потащились в бесконечность и мысли бросились туда, по этому коридору, – во все тёмные углы, а темя, как пуп данного бега, лежало в подушке, пытаясь обрести сон и всё оборвать, но стены, углы, стены, углы и двери… к сомнамбулическим граням…

Тьма и неистребимые мысли, мысли, мысли…

Тьма, а из тьмы – «тюк»! и они оторваны от темени, – «тюк»! и пусть летят в пространстве, цепляясь за прошлое, за настоящее, за будущее…

Ночь!

Тишина – гармоничный шум определённого времени суток.

«Тюк», «тюк-тюк»…

Странные звуки неустанно бились в тёмных углах квартиры.

Старик Шушарин лежал, прикрыв глаза, мусолил соображения, сладко нанизывал, – и так каждую ночь.

Прострелившие шум тишины звуки нагло вогнали в коридор мыслей объём комнаты. Старая голова приподняла темя над подушкой: теперь мысли лапали стены квартиры… =

: каплет что ли?!…;

: помылась старая, закрыла не туго;

: йе-йё, мать!…

– Бабка! Чтоб тя… э! Во, человек, спит и хоть бы…

Одеяло упало на ковыльную плешь и лёгкая ткань ночи толкнула тьму, и потянула стены в сладкую пропасть: старик звать больше не стал – его ждали! – всё млело внутри! – всё чесалось: сейчас он будет один! И кругом только – тыл!…

Мозг деда проигнорировал пространство комнаты и пронзил мир-быт, как в молодости, средним пальцем, и жадно обнял атмосферу сегодняшнего дня… =

: раскрошил тесноту комнатную – шагнул в горизонты;

: день прошлый, как пришлый – и они со старухой вновь и вновь на смотре гармонистов;

: сердце старика вошло в дневной ритм, рёбра разошлись – натянулся воздух! – и поплыли морщины – меха вдоль и поперёк – в самую душу…

«забываем, – с нежностью думал старик, – соловья народного! забываем! эх, гармоника! она как родилась?! её душа стребовала! ведь что может, а! ты на ей, окаянной в ренимации врежь – палата дыбом встанет: куда хворь денется… и как делает: рванёт меха во всю удаль и споткнётся, вдруг! – а ты уже замер – ждёшь, а она молчит, мает тебя как девка красная, намучает до боли у пупка и… отдаст всю душеньку свою удалую каждому! или распалит тебя и обманет… уйдёт сладко маня переборами, пококетничает в сторонке, а потом опять откуда-нибудь, да с выходом! оп-па!… эх, да она как девка! – вдруг дошло до Шушарина, – страстная девка, даже может и стерва: в них тоже что-то есть…»…

И помчалось тело Петра Степаныча, в бесконечность пространства разглаживая морщины… =

: и весенний свет пробил ночь!…;

: и мотня затрепыхалась скрытно!…;

: и растянулась гармошка до онемевшей глади в твёрдых молодых руках…

Гармонистом он был отменным. Девки вились вокруг…

Эх, деревня-матушка, – в ней всё! Женился там, в девках старуха была статной.

– Все жилы вытянула окаянная! – сладко вспоминал Шушарин. – Всё это так. Прожить – прожили, а беседы не было. Будто всю жизнь врозь спали, разными дверями в дом входили… эх!…

Накипью лежало на душе это с давних лет: брал в жены, думал о полете белым лебедем…

– Курица! – будто меха гармошки, вытолкнуло одеяло: беседы какой-то не хватало Шушарину, – жили и всё больше молчали: не получилось, чтоб полено к полену, чтоб костер!

– Эх, ядрена мать! Эх, гармоника!

Меж тёмных стен мысли роились вокруг деревни, и она – маленькая, – сейчас была в середине большого города: лет пять как перетащились – вот и начали маять деда ночные раздумья, сначала мучился, потом смирился, теперь ждал с нетерпением.

«Тюк», «тюк-тюк»!..

Меха замерли!

Деревня у пыльной лампочки в однокомнатной квартире рассыпалась, и из этих обломков возник день прошедший.

На фоне красок ночи, равнодушия старухи и лампочки – праздник был ярким…

…выступили приглашенные гармонисты и на сцену полезли желающие. Шушарин сдерживал себя – насмеливался, пальцы уже чувствовали кнопочки, у пупка заныло: решился!..

Старуха не пустила.

Душа его не обозлилась, просто пусто стало, он ждал ночи.

В коридоре стен и мыслей появились настырные мухи:

«Тюк», «тюк-тюк»…

: «Ото ещё: сделают туалет в квартире!» – досадно сорвался из бесконечности в душную комнату старый.

– Бабка!

Абрис тёмного окна ещё хранил дорогу мыслей и горизонт этой дали был в самом его сердце: старик будто на ладонях своих сохранял вчерашний праздник, – нет!… =

: он не бросит всё это!…;

: он в собственном гнездышке!…;

: он весь день…

…он весь день томительно ждёт ночи, чтобы шагнуть в мирок свой, как в баньку: кого надо намылит, кого надо пропарит, кого в предбаннике будет держать, кого ошпарит; и венички с соображением: кому старый, кому новый… Нет: теперь не вылезет!

– Бабка!

– Что? – лампочка и сонная голова старухи сошлись ближе.

Большие грустные глаза Полины Тимофеевны были на один десяток моложе супружних.

– Кран что ль не закрыла?!

Тело жены прислушалось и лениво побрело, натыкаясь на тьму, в ванную.

Все болезни кинулись ей в суставы, разгребая сон из мозга.

– Ну что? – спросил старик, когда она вернулась.

Полина Тимофеевна зевнула, легла.

– Это где-то, наверное, у соседей.

Молчали: в огромное давление тишины иглами впивались звуки – «тюк», «тюк-тюк»!…

– Ты спишь? – нарушил тишину Шушарин.

– Нет пока.

– А помнишь: как сегодня гармошечки?

– Ты не спал?!

– Вспоминал! Ты помнишь?

– Помню, помню, Петро. Без столбов забор не стоит.

– Эх, зря я сегодня не вышел!…

В квартире опять затюкал сверчок.

– Может купить гармошечку?! Пенсии хватит. Слышь-ка!

– Отстань: может затопили! В соседнем подъезде затопили верхние: все ковры может попортить ржавчиной.

Хозяйка пошла проверять.

Не обрывалась беседа, когда жену донимали дела, Шушарину для этого достаточно было себя одного, – только не мешай: говел в одиночку.

– Купил и наяривай себе! Можно во двор выйти или из окна прямо – первый этаж. Соберутся!.. Вот чудак-человек! Плясать даже будут!.. Завтра схожу, выберу и…

– Сухо везде. Откуда же тюкает, как каплет? – сна в голосовых связках у Полины Тимофеевны не было. – Странно.

– Заботы, – без зла ухмыльнулся старик, – брось, не это главное, спи.

– Теперь уснёшь?! Во, ещё сверху возиться начали.

Ночь в своей крыше проскрипела половицами. Шушарину стало веселее.

– Ну что ты терзаешься? У человека, может быть, понос!

Жена была серьёзной.

Тишина вновь просыпала осколки.

– Если бы понос, он целеустремленно бегал. А это?! Слышь: туда-сюда, туда-сюда. Что за надобность?

– Может, их затопило? Там вроде тюкает-то…

– Тогда бы и у нас лужа была.

– Верно! – старик удивился логике старухи: интересно.

– Может, пьянствует кто? – продолжила из темноты Шушарина.

– Да брось ты! Тут всё ходуном ходило бы! – доверился опыту старик.

– Тихое пьянство есть. Я от соседок слышала.

Шушарин долго думал, вслушивался, кумекал.

– Нет, в тихом всё равно местами всплеск был бы. Нет.

Молчали-слушали.

– А ты не заметил: поскрипит-поскрипит, потюкает, – тревога в голосе Полины Тимофеевны прижала тревогу к вискам, – слышь: поскрипит-поскрипит, потюкает…

– Может, помер кто? – долбанул в темноте старый.

– Ты чё, – сдурел! – осудила мужа жена, но, подумав, тихо добавила. – Не слыхала.

– А кто над нами?

– Над нами?…

Полина Тимофеевна, вдруг, осеклась, быстро вскочила и включила свет… Глаза были полны страха!

– Чё ты! – забыв про гнездышко, приподнялся на локти Шушарин.

– Там же нет никого!

– Ты чё, бабка?!

– Ничё, броня на этой квартире. На Север уехали! – напугано шипела старая. – А броня осталась на квартире со всей обстановкой!

– Свет погась!

Ночь явилась мгновенно!

Яркие обстоятельства в черноте ночи… =

: до светлых кругов Сатурна – зрачки вываливаются на белки;

: нёбо рвётся к воде, как с похмелья;

: и мыслишь тут по-иному, и слышишь в душной тишине громкие удары сердца, и ждёшь, – как на фронте перед атакой…

Жена устроилась рядом: Петр Степаныч вновь стал стеной и опорой: он это понял.

– Так, значит! Окна закрыты? Хотя и стекла вытянуть могут!

– Петенька!

– Цыть! Тихо! Сколь щас время?

– Минутку, Петенька.

Темнота в глазах Шушарина ухмыльнулась.

– Четыре без десяти.

– Четыре… Продержимся! Свет не включать! Зашторь плотно окна! Ножи на кухне?! Пошли!

Пустота слепых занавесок ночи обнажалась в квартире стариков на утренних сумерках и утверждалась днём: утверждалась и ухмылка на щеках Петра Степаныча: у нас брать нечего!

– Садись.

Старая плакала.

– На фронте, мать, не такое бывало… Отобьемся! Ну-к, налей мне немного!… Плесни, мать… для порядку…

Полина Тимофеевна безоговорочно ослепила руку морозным светом холодильника – достала запотевшую, – и обронила каплю страха на фундамент родного дома.

– А здесь дверь можно и шкафом придвинуть… Отобьёмся! – старческий голос зазвучал по-молодому.

Ночь прилипла к счастливым глазам Шушарина: его слова расплющились на чёрных стенах ужасом бабьего воображения.

Старик, он был полон сил! Истосковался: раньше всякое бывало, но по-молодости: балагурно и ветрено, а теперь редко, но с накопленной мудростью и опытом.

Старуха плакала, – рюмка держала в округлой пасти водку, старик подвинул её поближе, и тихо улыбнулся во тьму.

– Ядрёна мать! Мы воинску науку знаем!

– Может позвонить сбегать?

Глаза шальные от бесконечности разъели темноту: будто рыбу тащил удочкой и чувствовал – сорвётся.

– Ты чё, мать, спятила!.. Они же… они… Тс-с! У них там, наверняка, кто-нибудь у подъезда на атасе стоит!

– Где?

– Ну… на посту… предупредить или свидетелей убрать!

– А-а…

Шушарин взял стопку и выпил.

– Ты, мать, давай без самодеятельности. Подождём рассвета. Может, приляжешь, а я часовым побуду?

– Да, где теперь уснуть. Во! опять скрипит… Ненасытные… И не боятся же.., – тяжёлые выдохи старухи натянулись пробкой на бутылку.

На перепонки деда осыпались стрелки часов.

– Дело серьезное, – луна вцепилась в края пробки, – слышь, а когда под шкафом дверь не сдюжит – газ включай!

– Зачем? – напугалась жена.

– Как зачем! – Лунный свет на металле пробки исчез, и блеск слезы горькой помчался в рюмку: строго и рассудительно. – Что они с тобой нянькаться будут?!.. Лучше – уснуть!

– Ой, Петенька! – взвизгнула Полина Тимофеевна и упала лицом ему в колени, – половицы громко проскрипели над кухней.

: «Перебрал, – подумал Шушарин, поглаживая её по голове, – слишком большая крутизна».

– Так, не горюй! – муж осознал: сегодня он действует – это приятнее. – Ну-к, воду на газ поставь! И мне края наполни, чтоб нутро торкнуть разогревом, язви их!

– Зачем?!

Тимофеевна Полина-былина с оглядкой на потолок склонила горло бутылки к краю рюмки и водка расторопно взобралась по граням – к грани: края открылись хмельной росе и они сбежали празднично на стол, роняя свой аромат в объём кухни.

– Хм-м! Смекалка! – воин задохнулся сладко и горько выпитым, стряхнув с руки капки пролитого, – Сырость только не разводи! Мне ж дороги эти капли… Побереги! Побереги, да: это ж тебе не вода!… Я… язви их, слезинки наши-ваши… Да… Слезами этими и поможешь, и не поможешь… Не плачь! Смекалку-то зришь?! И шкаф не нужен будет: полезет вор в окно, а мы его кипяточком! Пусть скрипят… Только воду в ванной набирай, чтоб не шуметь.

Пока шумела по трубам вода, он расслабил ещё стопочкой всё своё тело.

Открытый огонь упёрся в дно кастрюли и застыл в глазах Полины Тимофеевны, успокаивая и сердце, и руки, и душу.

Где-то скрипел потолок…

Молчали…

За окном показались светлые краски рассвета, взгляд Петра Степаныча столкнулся с углами стен – никакой бесконечности: ни праздника, ни страха: ни потопа, ни вора. Устал: наступал день, нужно было как-то прожить его, дождаться следующей своей радости-ноченьки.

Где-то тюкало-скрипело и зрачки старика цеплялись за фундамент лампочки: кого это сон не берет?!…

– Что – вскипело? Тогда налей ещё, – на прорыв пойду!

– Петенька, хватит: совладать не будешь.

: «Успокоилась, ядрёна мать, – спокойно подумал Шушарин, – зря про кипяток брякнул».

Пробка вновь оседлала бутылку.

– Значит так! Как только я пойду, ты из окна что-нибудь выбрось…

– Зачем?!

– Атасовца отвлечь!

– Кого?

Пробка церемониально и беспрепятственно сползла эффектно с макушки бутылки и продефилировала в воздухе между стариками в ведро мусорное.

– Постового! Кумекай: он на шум кинется, а я прошмыгну как раз! – водочная посудина наклонилась, потянулась к кадыку и, дёрнув его, опустела. – Главное: без самодеятельности! Самодеятельность – она там, на площади с гармошкой! А здесь надо, как часы: бросишь и форточку моментально – р-р-рас-с-с и ч-ш-ш-шь-ь-ь…!

– Петя, осторожней! – пропела жена.

Ночная Вселенная сомкнулась до скучного дня: Петр Степаныч открыл дверь и скрылся: у выхода из подъезда остановился, закурил: ждал выброса из форточки: дым табака несколько раз пробороздил мысли деда, но было тихо.

– Эх, бабы, воюй только с вами, – мило изломил насмешку Шушарин, выходя из подъезда, – раз десять прикончили бы.

Утреннее солнце и водка столкнулись в пляске, – в солнечном сплетении, – в самой середине старого человека, – и обжег нервы желудок, – и обострились лучи у глаз, в бесконечности которых засверкало далекое утро… =

: а утро было хорошее…

: утро было хорошее…

: было хорошее…

: хорошее…

…бывало в деревне собираешься на покос рано! и встретит такая чистая синь, подернутая туманом, слегка приникшая от росы, такая застывшая глубина тишины этой, будто на торжество какое собрался! Работалось свежо, размашисто! Днём отдыхали, – когда жара, – обедали, игриво и мучительно переглядывались с девками – тоже особое чувство, а вечером… вечером кудлачили с ними, непокорными, под переливы гармони, до утра…

– Да, надо выбрать сходить гармошечку… Эх! Обп-ти, синябп-ти, рыжики-синябп-ти! Трибп-ти, бп-ти, бп-ти, абп-ти, синябп-ти!.. К ним на сцену, вчерась, балалаечку бы! Во, пара была бы!…

По груди, по душе, по сердцу забегали измученные никотином пальцы: балалаечка-паутинка из нитей водки, дыма и страсти.

– Ля-ля-ля, дрень-бдзынь, – замурлыкал Шушарин, – ля-ля-ля, дрень…

Стакан ворвался в песню, – пролетел над головой и рассыпался на асфальте. Оборванные струны песни ударили изнутри по уху и заныли в натяжке у пупка.

– Паскуда! – Его взгляд выпутался из дыма мелодии утра и прицельно посмотрел на окна выше своей квартиры.

– Пьянствуют! От он: всплеск тихого пьянства! Паскуды! Значит ненормальные какие-то, у нормальных-то… нет, у них тихо никак…

Шушарин потащил домой сплетение мыслей из матов.

– Ну, что? – волнуясь, спросила Полина Тимофеевна.

– Воров нет и не было! – горячо ответил Петр Степаныч. – Но там тихое пьянство! Эт-точно! Надо милицию вызывать, меня стаканом чуть не убили!

Равнодушная лампочка едва удержала в своем теле спираль, когда маленькие глаза старухи вытаращились: и напухло лицо, – и смех разорвал губы старухи, – и слюна в мелких каплях влезла по воздуху к лампочке, но не удержалась и плюхнулась на лысину деда.

– Так это я его,… – не договаривала фразы старуха, – как ты просил… чтоб отвлечь…

Шушарин хмыкнул зло и моментально вспотел: хотелось шваркнуть жену, но он быстро забыл это, – развернулся и вышел.

На лестничной площадке закурил, теперь уж посмеялся тихонько…

Наступил день…

Когда Шушарин вернулся, Полина Тимофеевна суетилась у плиты.

– В эту квартиру подселили одного, – как-то между прочим бросил Петр Степаныч и пошёл в спальню. – Сидит, тюкает на печатной… тюк-тюк, тюк: книгу пишет…

В комнате было светло, неуютно.

Лёг.

Вошла жена.

– Что же это за муки, Петро?! – сердито ворчала она. – Из ночи в ночь теперь… Пясатель! Стакан ухайдакала… Нет, я пойду к управдому!

Муж не слушал.

«Пишет чего-то, ночи не спит, – мучительно вдумывался Шушарин: он понимал соседа. – Эх! Мне граматёнки бы!… Глядишь я чего-нибудь…»

Петр Степаныч долго думал, потом разделся и влез под одеяло: маленький кусочек ночи, тут же, подарил жменю мира своего и жаркое дыхание толкнулось в одеяло:

– Надо было выйти, вчерась, на сцену! Надо было пройтись! Эх!…

город Москва